Партия всегда начиналась с вальта. Становилось неважно кто первый ходит, какой козырь и есть ли карты меньше – это маленькая традиция. И она никогда не нарушалась. Каждый раз, когда раздавались карты, в воздухе витало напряжение. Невидимая сила толкала вперёд, заставляя играть до последнего, даже если от скуки играли «на интерес», а не привычное желание. Играли до тех пор, пока от одинаковых рисунков не начинало тошнить, а от ярких рубашек рябить в глазах. Потом Осаму лез под руку, не давая вернуться к работе и документам, совсем сильно походя на Элизу своей избалованностью.

Потёртая карта червонного вальта лежит на столе как напоминание: парень с неё смотрит, прожигает взглядом и светит поблёкшей рубашкой – его специально прячут под подписанными бумагами, игнорируют осуждающий взгляд. Он и не нужен, когда в кабинет без стука входят, тихо, разрезая воздух лишь шорохом рукавов. Кимоно кажется слишком ярким после нескольких часов нахождения в потёмках.

ㅤㅤㅤㅤ— Он просил передать, — это ни конверт с письмом, ни флешка с каким-нибудь посланием, а упаковка карт – слишком лёгкая, кажется, что пустая.

ㅤㅤㅤㅤ— Никакой романтики, да?

Коё лишь цыкает. Но не уходит, ждёт, потому что знает – у нового Босса Портовой Мафии появятся вопросы, но ответы он не получит, придётся искать их самому. Ведь Озаки никогда не была на стороне Дазая Осаму.

Партия всегда начиналась вальта. А разговоры – с обычного вопроса о смысле смерти. Смерть принимала многих прошедших через руки во врачебных перчатках и крови. Собирая косточку за косточкой, возвращая органы по местам, проверяя их работоспособность, Огай собирал и Дазая – как интересный пазл. Он был ребёнком с пустыми глазами и напрочь разбитым моральным компасом. А потом Мори видел мальчишку, которого мог бы и хотел спасти – даже от него же.

ㅤㅤㅤㅤ— Дазай-кун, почему ты хочешь умереть?

ㅤㅤㅤㅤ— Потому что я не вижу смысла в жизни. А у Вас он есть, Мори-сан?

ㅤㅤㅤㅤ— Узнаешь, когда станешь чуть старше.

ㅤㅤㅤㅤ— Вы думаете, что я доживу до этого «чуть старше»? Сколько?

ㅤㅤㅤㅤ— Скажем... Двадцать два?

ㅤㅤㅤㅤ— Хорошо, договорились.

Потом не было разговоров: Осаму ушёл, прижимая к груди бежевое пальто, похожее на чужое, но и слишком отличающееся. Оно на плечах казалось тяжёлым, а ноги приходилось волочить по земле, шумно шурша подошвой обуви, заглушая стоны боли и обвинения в смерти: своей или его лучшего друга. Дазай знал, что они неправы. Он не был виноват – виноват был тот, кто из раза в раз приглашал на встречу сам или через подчинённых; Осаму врал сам себе, но признавать этого не хотел, поэтому и в день, отмеченный красным, пришёл, стоял среди давящих стен.

Осаму был без плаща, а Мори со знакомой обоим улыбкой – чуть хищной, но по-отечески мягкой, понимающей, что Дазай здесь не за разговорами. Тот пожимал плечами, не отрицал и не соглашался – Огаю оставалось только прикрыть глаза.

В упаковке совсем не пусто – два порванных короля. Дазай их помнит, поэтому хмурится, поднимает взгляд на Коё – взгляд потерянного мальчишки. Озаки его знает, потому что Осаму всегда смотрел так, когда делать что-то нужно, но ещё не придумал что именно нужно делать.

ㅤㅤㅤㅤ— И что это значит?

Игра всегда кончалась королём. Оба знали, что в колоде их шесть, но уличить в жульничестве не могли, потому что ни ловить на нём, ни быть пойманным не хотелось. Говорили друг другу, что у этой игры, как у жизни, есть начало, есть конец. Поэтому каждый выбирал для себя другой: Мори выбрал смерть, а Дазай слишком поздно понял чужой смысл – и правда дождался двадцати двух.

ㅤㅤㅤㅤ— В тот день он знал, что ты придёшь его убить, Дазай. Он знал, что рано или поздно ты это сделаешь, поэтому и подготовил это место для тебя.

ㅤㅤㅤㅤ— И что ты предлагаешь мне делать теперь? — со смешком фыркает Осаму, отводит взгляд и кусает губы: она знает – тот нервничает и с каждым её словом всё сильнее.

ㅤㅤㅤㅤ— А что должны делать те, кто потерял дорогого человека, Дазай? — Озаки видит, как сползает с шеи красный статусный шарф, тянет его ещё сильнее, чтобы тот упал в руки Дазая. — Плакать, не думаешь?

Осаму выглядит задумчиво, пока Коё не уходит. Она хотела увидеть хоть каплю сожаления в его тёмных, стеклянных глазах, прежде чем уйдёт отсюда на долгое время.

Он плакал не в офисе. В тишине собственной (чужой) комнаты, носом зарывшись в шарф, сжимая его в пальцах крепко-крепко. Дазай не просто узнал чужой смысл жизни, а стал им жить. Изначально желавший уничтожить всё, что было ему дорого, стал это хранить – всем собой.