Мори знает образ своей куколки до мельчайших подробностей: возраст, телосложение и отнюдь не сахарный характер. Его кукла податлива, только когда ему показываешь, кто здесь главный: делаешь швы чуть туже, платья и костюмы короче – вот, здесь неприлично короткий костюм горничной с чулочками, крепляющимися к белью, миленький гусарский костюмчик с постоянно сползающим с головы кивером или шортики с высокими гольфами на подтяжках, — или сажать на верхние полки высоких шкафов; пыльных, тихих и одиноких – скинуть даже некого! И потому кукла лишь скрипела, терпела эти жестокие игры-наказания, молча скребя стены. Он и не мог говорить – сшитые между друг другом губы позволяли только что-то несвязно мычать и свистеть.
ㅤㅤㅤㅤ— Куколка, не дёргайся, — ремни мягко стягивают запястья. У «куколки» стеклянный, вновь пустой и тёмный взгляд, скрывающий за собой боль и немую тоску, эти глаза не нужны, нужен блеск, даже если это новые стёклышки глаз, которые есть у всех кукол. — Осталось только смазать, Дазай-кун.
Маслёнка холодная, она морозит пока ещё тёплую кожу, неприятным звуком отзывается стук металла о пластик шарнира: они вместо локтей, коленей, запястий. Круглые шарики выбелены до блеска, настоящая запретная красота, бордовые капли уже не стекают так часто, как раньше. Осаму больше не скулит о боли, не бывает больше в своём неугомонном стиле. Вызывающий, беспардонный, знающий о том, как полезен — отвратительное сочетание, к которому хочешь не хочешь, а приходится добавить юношеский максимализм. Таких надо держать на расстоянии вытянутой руки, ни дальше, ни ближе, потому как на любом другом расстоянии мальчонка будет опасен. Но Мори хватает его за шею, потом поправляет воротничок рубашки – с ним всегда трудно работать, ведь бывает совсем неуклюжим. Здесь запачкает рукава, там покатиться комочками туш из игрушечного набора, и, вот, падает с верхней полки шкафа, больно ударившись о пол – лежит и плачется, перебирая судорожно пальцами.
ㅤㅤㅤㅤ— Ну что ты, Дазай, нужно быть аккуратнее, — швы на губах расходятся – некогда нежные, пухлые, розоватые губки похожи на две старые, использованные наждачки. — Посмотри на себя, какое же ты неряха.
Губы смачивают влажной ватой. Осаму хватается за этот момент, отдавая все силы на эти слова и попытку сильнее сжать рубашку, но промахнуться, на самом деле только представляя только мягкость ткани.
ㅤㅤㅤㅤ— Больно… Как же всё болит, Мори-сан. Я не могу ничем пошевелить, я не чувствую ничего…
ㅤㅤㅤㅤ— Тихо-тихо, Дазай-кун, — такой голос призван успокоить: низких и хриплый, отчасти нежный и убаюкивающий, кажущийся искренним за его, Дазая, состояние. — Осталось совсем немного, потерпи ещё.
И будь «куколка Осаму» в самом деле Дазаем Осаму, то он бы замолчал, прикусил язык и лишь тихо икал «Ой», когда становилось слишком больно. И куколкам свойственно переигрывать: Куколка ноет и плачет, извивается, когда маленькую ранку на лбу обрабатывают ватой. Мори в ответ цыкает, жмёт вату сильнее в израненной, белой коже.
Куколка перестала быть Дазаем Осаму в момент создания. Когда его, суицидального и глупого, разделили как паззл, пообещав подарить вечный покой – Осаму его и получил. За стеклянной стенкой шкафа и на пугающей верхней полке.