Пошатываясь, с колен поднимается, на уровне моих глаз — его колом стоящий член. Красивый, ровный, впервые вижу так близко. Рукой гладит, словно демонстрирует — посмотри какой, хочешь? Слюну жадно сглатываю, чувствуя — хочу. Хочу видеть его удовольствие, хочу ему его доставить. Секундный контакт глаза в глаза — не понимаю, что в его взгляде, он смотрит и на меня, и сквозь одновременно. Как подкошенный в своё кресло валится, порывисто дёргает рыжую за руку и заплетающимся языком выдыхает:

      — Не могу больше, хочу трахаться! — шлёпает девицу по бедру, нетерпеливо ёрзает, пока она гондон раскатывает, и к себе спиной на член насаживает.

      Тяжёлый гортанный стон мне уши закладывает. Он ебёт чужое тело — у меня на глазах, и мне дурно становится. После того, как он сперму мою глотал. Я имею на него сегодня право. Он — мой. Терять нечего — наше общее «завтра» уже утрачено, всё изменилось и к прежнему больше не вернётся — память не сотрёшь.

      Медленно поднимаюсь, рубашку на своей груди расстёгиваю, неотрывно глядя на него. Снимаю и бросаю на своё кресло. Его глаза прикрыты, не вижу, но чувствую — он смотрит на меня сквозь плотную завесу ресниц. Выжидает. А между тем, бедра его — как идеально отлаженный механизм, ритмично и без сбоев вколачиваются в девичьи. Он методично подводит себя к краю, сухо и невкусно, процесс ему не важен, его цель — просто кончить, но когда я опускаюсь перед ним на колени, он начинает выпадать с ритма, частить или пропускать толчки. Меня это обнадёживает — значит я не ошибаюсь, он действительно следит за тем, что я делаю. Волнуется.

      Перед моими глазами — крупным планом порно, хоть бери телефон и снимай на память. Мне и горячо и неприятно. Терплю, сцепив зубы. Ещё не время. Осторожно бедер его касаюсь и чувствую, как дёргается, словно мои пальцы — провода под напряжением. Поглаживаю, успокаиваю и он совсем слетает с толчков, рыжая теперь одна за них двоих старается. А я поддеваю пояс его расстегнутых брюк и мягко, но настойчиво, вниз их тяну. Двумя руками каждую ногу оглаживаю: от бёдер, по икрам и до лодыжек. Снимаю его обувь, носки. Медленно, плавно.

      Я его раздеваю. И себе не верю.

      Он почти лежит в кресле, расставив ноги и девушку к себе прижимая. С обеих сторон музыку заглушают стоны — каждый из присутствующих занят своим удовольствием и до нас никому нет дела. Для меня тоже не имеют значения зрители, для меня теряет значение всё, лишь он один, как маяк, мерцает ярким светом в черноте моей реальности. Лишь бы он не очнулся. И не потух.

      Наверное, они вдвоем думают, что я к рыжей присоединяюсь, и когда голову склоняю, вижу что рыжая неосознанно ко мне бедрами подаётся, со всей грязной пошлостью мне киску, занятую членом демонстрируя. Она ждёт, что я коснусь ее губами, но моя цель — не она вовсе.

      Его яички поджимаются, когда на них мокрый след от языка оставляю. Он такой весь гладкий, словно эпилированный, и я едва сдерживаюсь, чтоб не запечатлеть укусы на нежной коже. Хочу кусаться и сжимать, но не хочу напугать его страстью. Он хнычет, когда легонько дую и шире колени разводит, в подлокотники упираясь. Девица плавно качается. Касаюсь его мошонки, в руках перекатываю, губами влипаю, всасываю. Меня ведёт и отключает — так хорошо просто от того, что я трогаю — языком. Пальцами веду под яички, а дальше не добраться мне — его поза не позволяет.

      — Что ты творишь?! — голос его заплетается, он едва буквы выговаривает. Ставлю точку в нашей дружбе, вот что я делаю. — Ты сошел с ума!

      Давно.

      Смотрю на рыжую — она не глупа, она всё понимает. Ухмыляется и легко соскакивает с члена, прибирая за собой гондон. Молча даю ей знак уйти совсем, а она протягивает мне одноразовый пакетик смазки и презерватив. За первое — спасибо, а на второе хмыкаю — откуда в ней эта уверенность, которой нет во мне? Прячу добычу, чтоб не спугнуть, если вдруг заметит.

      Наконец могу рассмотреть, что мне в довесок к чувствам досталось. Его рубашка на груди расстёгнута, и ниже пояса он моими усилиями обнажен полностью. Стройные ноги, крепкий пресс. Он весь из мышц — твёрдый. Член сочится и подрагивает — красивый, влажный, такой бы долго-долго между губ нежить, лениво головку вылизывая и вязкий секрет глотая. Пока не начнёт хрипеть и бёдра подбрасывать. В кончиках пальцев сотнями крошечных уколов зудит нетерпение — хочу его трогать, ласкать его хочу! А голову кружит осознание — можно!

      В глаза ему глядя, поднимаюсь, чтоб снять брюки и окончательно от белья избавиться. Я раздет донага и от его едва уловимого движения бровью, у меня член дёргается. Я не знаю, о чём он думает, глядя на меня полулениво-полусонно. И, несмотря на ситуацию, я не уверен, что он понимает, к чему всё движется. Мне кажется, он не здесь, и вообще не отдаёт себе отчёт в происходящем. Он вроде бы в сознании и одновременно — нет.

      Он возбуждён и его это тяготит, потому что рука его на член ложится и гладит, словно нехотя. А я уже нахожусь в альтернативной реальности, и завтра буду вспоминать всё это, как галлюцинацию, последствия которой — необратимые. Он близко, он доступен, но прямо в это мгновение я его теряю. Мой шаг навстречу на самом деле делает нас дальше, чем когда либо.

      Сажусь на пятки возле его ног, и по одной ступни его на подлокотники ставлю. Мягко тяну к себе за бедра, перемещая на край кресла, и он легко подаётся, раскрываясь, как в кресле женского врача. Доверчивый, открытый, он ничего не ждёт, просто чувствует. А я словно шаг в колодец делаю — эйфория от свободного падения смешана с осознанием, что мне не выбраться. Я ещё лечу и мне не больно, но свет всё дальше, в крошечную точку сужается. Меня постепенно темнота поглощает.

      — Не надо… Ты пожалеешь…

      Мне это слышится?

      Мне не о чем жалеть. Давно пора прекратить агонию, всё слишком затянулось — и наша недодружба и досуг совместный. Я пустил его в дом, в семью, а он корнями врос, заполнил собой избыточно, вытеснил всё, что мне было дорого. Я не могу так больше, прости. Задыхаюсь.

      Когда во рту растекается соленый вяжущий вкус предэякулята — мою тишину взрывают стоны. Сердце разгоняется, частит и я забываю дышать, глотая и давясь, словно не сосу, а сожрать хочу. Я в эротическом трансе, потому что не верю в то, что это на е́го члене мои губы сжимаются. Пальцы выпачканы в смазке, блестят в приглушённом свете, как и вся его промежность. Он мягкий. Он та́м очень мягкий. И гладкий. И горячий. Неестественно расслаблен, словно вдохнул поппер, пускает пальцы без сопротивления. Но каждую секунду боюсь, что оттолкнет — я как та чёртова Золушка, которая каждое грёбаное мгновение ждёт, что карета превратится в тыкву.

      Нащупываю простату и он всем телом содрогается, скулит, шкребёт подлокотники. Ещё чуть-чуть и он достигнет края — я не хочу так! Мне вкусно, мне пиздец как вкусно, но член его изо рта выпускаю, на руках подтягиваюсь и, черкнув губами по груди, ключице и яремной вене, отчаянно в язык мне бьющейся, замираю напротив лица.

      Его голова на спинку кресла откинута. Он дышит через рот — губы распахнуты и выносят меня нахуй своей сочностью. Дыхание пахнет цитрусом — горьким и свежим, и наверняка на языке вкус лимончелло… или моей плоти. Глаза его прикрыты, и лишь по влажному блеску битого стекла, бликующего тонкой полоской у самой кромки век, я понимаю, что он наблюдает — внимательно, пристально, пряча настороженность за внешней расслабленностью. Он коршуном следит за моими движениями, моей мимикой, и насколько бы он ни был пьян — он всё-всё контролирует. Меня прошивает от осознания, что я — обнаженный, возбуждённый — нахожусь между его ног не потому что сам так пожелал, а потому что о́н позволил, и в любое мгновение это может измениться, если вдруг сочтёт, что красная линия достигнута.

      Теку, как сука. Чувствую, что член касается его тела, оставляя на нем влажные росчерки, и каждое касание меня прошивает разрядом электричества. Не могу перестать едва уловимо покачиваться — это первобытные инстинкты, непреодолимые. Хочу больше трения, он — как доза героина для зависимого, понимаю, что будет хуже, что отходняк накроет и ломка будет невыносимая. Неизвестно, как смогу с этим справиться, но не в силах сопротивляться, пускаю его иглой под кожу — сразу в кровь, и отравой наполняет меня полностью, заражает органы. Я сдохну без него — ошеломляет осознание.

      Его ресницы трепещут, лениво приподнимаются. В глазах — холодный неподвижный космос, а я — маленький и никчёмный, пыль в его вселенной, смотрю с обожанием, задрав голову к ночному небу, до которого мне не дотянуться. Его радужка искрится, расходящиеся от зрачка лучики преломляются в мерцающем свете софитов. Он весь настолько нереален, и вся ситуация настолько неправдоподобна, что я каждое мгновение жду пробуждения.

      Я не знаю сколько длится наш немой диалог, по ощущениям — вечность. Он первый смещает взгляд на губы и меня словно кипятком окатывает. Я жажду поцелуя отчаянно, хочу познать его, и его взгляд — спусковой крючок. Он разрешает.

      Он стонет прежде, чем мои губы его касаются. Я слизываю его стон, глотаю, и чувствую непрекращающуюся вибрацию — он стонет снова, мягко касаясь моего языка, толкаясь мне в рот. Кровь вскипает, адреналин бьёт в голову, гормональная буря разносит, и меня топит в густом вязком желании. Его руки сплетаются у меня на шее, ладони зарываются в волосы и теперь наши стоны резонируют — я не могу молча, просто не могу!

      А его срывает. Голодный, жадный, словно это он, а не я, годы ждал. Словно это он, а не я, боится, что всё внезапно закончится. Словно это он, а не я, торопится нацеловаться, насытиться, набыться вместе. Он целуется страстно, сосёт мои губы, гладит язык, трётся. Я позволяю ему кусать, лизать, я позволяю ему всё, потому что я в ахуе и не успеваю за торнадо, которое в груди в сумасшедшую воронку закручивается. Ещё немного и меня разорвёт на куски.

      Пропадаю, исчезаю с лица земли, растворяюсь в нём полностью. Нет меня. С изумлением понимаю, что мне не надо ничего больше. Вот та́к — кожа к коже, ладони в волосах, влипшие друг в друга губы — и я уже́ наполнен, уже́ счастлив, что это в моей жизни было, что мне судилось это испытать.

      Он насыщается, отчаянная жажда отступает и поцелуй становится медленным и бесконечно чувственным. Можно сдохнуть или обрыдаться от эмоций, которые он дарит — не вывожу, теряю адекватность. Где-то на краю сознания крутится мысль, что когда хотят просто секса, не целуют та́к. В груди сдавливает и невозможно дышать, либо это он душит меня, оплетая руками.

      Лимончелло всё-таки горчит на его губах, но мне сладко. И пьяно. Его губы мягкие, а язык — ласковый. В его движениях нет механики, он целуется, острые чувства обнажая. Кого он на моём месте представляет, теряясь в стонах? О ком фантазирует?

      Мне не приходит в голову, что я и есть его фантазия — я давно вырос из возраста, когда верят в сказки. Может его заводит новизна и необычность того, что он делает. Может — запретность всего этого действа. А может он банально закинулся экстази — я и этот вариант не отбрасываю.

      — Давай, — шепчет в губы, сладко, пьяно. А я падаю в пропасть, когда понимаю о чём он.

      Всё наощупь. Не могу оторваться от губ. Приставляю, слегка надавливаю, едва-едва протискиваю головку. Тесно, пиздец как тесно, и охуеть как хорошо! Замираю, словно и не дышу вовсе, он за двоих дышит — тяжело, прерывисто. Целую, снова целую, мягко, нежно — я не буду торопиться, родной, я не сделаю тебе больно.

      Он привыкает. Начинает пульсировать и сжимать, и мне хочется скулить от кайфа. Казалось бы — любая другая дырка обеспечит те же ощущения. Физиологически мы все одинаковы. Но нет. Совсем нет!

      Медленно, очень медленно погружаюсь полностью. Его мышцы конвульсивно сокращаются, я слышу, как сладко вздыхает, пальцы впиваются мне в плечи. Пробирающий до голых нервов момент первого единения — самый острый, на разрыв. Буря в груди набирает силу, меня выворачивает от осознания того, что́ я делаю. Не сдохнуть бы от восторга. Я бы прожил в этом мгновении остаток жизни, но уже завтра оно мне будет казаться сном.

      Он начинает двигаться первым, а я не могу перестать целовать его губы. Тшшш, родной, подожди немножко, дай привыкнуть к тебе. Он, может, и хочет получить быстрый искромётный кайф, но я хочу насладиться каждой секундой, прочувствовать вкус каждого мгновения рядом с ним, внутри него. Не даю ему увеличить темп, пресекаю его попытки вести процесс, двигаюсь очень плавно, почти неуловимо, и от этой пытки он воет. А меня пробирают мурашки, волоски на руках дыбом становятся. Пью его стоны, соль с его шеи слизываю. Ощущаю, как начинает пульсировать его нутро — предвестник близкого финала. Боже, какой же он отзывчивый! Замедляюсь до полной остановки.

      Подожди. Не сейчас. Ещё рано.

      Он всхлипывает, извивается подо мной, желая получить такое нужное ему трение.

      — Ещё, — шепчет, почти плачет. — Пожалуйста…

      Нет, всё же я сдохну. Это невозможно — то, что он сейчас говорит. Просто невозможно, и всё тут.

      И даже понимая, что другого шанса не будет больше, я не могу свою страсть выпустить и оттрахать его до помутнения в глазах, до синяков на коже, до сорванного дыхания. Он не должен запомнить меня обезумевшим животным. Я хочу, чтоб он запомнил нежность, и, может быть, когда-нибудь он всё же поймёт, какое чувство было за ней сокрыто.

      Тело наполняет томление, разливается теплом — это состояние, когда совсем чуть-чуть не хватает до края, и весь смысл в том, чтоб балансировать на лезвии — продержаться, как можно дольше. Я жду, когда он сорвётся первым, отсрочивая этот момент максимально. А ему достаточно всего лишь пары несильных толчков, чтоб запульсировать, забиться в судорогах. Я хочу увидеть его оргазм, но он не отпускает, отчаянно кусает мои губы до колючих болезненных импульсов, до привкуса металла в поцелуе — не понимает, что творит. Это словно бесконечная смерть. И я лечу вниз. Я достигаю дна. Я разбиваюсь.

      Сознание на осколки рассыпается, и первые мгновения меня просто нет — я проваливаюсь в безвременье, между сном и явью, не в состоянии эту зыбкую грань нащупать. Возвращаться тяжело. Гармония, наши тела соединившая — тает, истончается до зыбкого. Ему неуютно подо мной — я чувствую его желание отстраниться. Несбыточный мир, в котором мы вместе, покрывается угловатым узором мелких трещин, и достаточно выдохнуть, чтоб он с оглушительным звоном к ногам осыпался. Мне горько, потому что целым я уже не буду. Без него — нет.

      А затем приходит страх — мягкой поступью, осторожно вытесняя другие чувства, словно моё сердце — его дом. Да, это страшно — понимать, что что-то делаешь в последний раз: в последний раз на солнце смотришь, зная, что завтра для тебя оно уже не взойдет; в последний раз закат провожаешь. Я же в последний раз прикасаюсь к его губам. А он уже не отвечает — время вышло.

      Его тело расслабляется, обмякает, он нехотя разжимает ладони и они безвольно соскальзывают на подлокотники, черкнув мою кожу огнём напоследок. А я словно теряю то оставшееся, что нас связывает. Доживаю последние мгновения, черта осталась за спиной. Приподнимаюсь на руках, в лицо заглядываю, я хочу увидеть его взгляд, и если бы он не был так чертовски пьян, он бы разглядел каждую мою эмоцию. Ведь в моих глазах — всё! Все чувства — наголо! Я не могу ему сказать те слова, что отравой скопились на кончике языка, он этого никогда от меня не услышит. Но его ресницы дрожат, опускаются, отбрасывая длинные тени на скулы. Он не смотрит мне в глаза, он вообще никуда не смотрит, отворачивается, словно бы избегая любого контакта.

      Вот и всё. Он пьян, но не настолько, чтоб не понять, что мы наделали.

      Внешние звуки настойчиво прорываются в созданный вокруг нас вакуум. Сперва — словно издали, неясным фоном, но постепенно обретают четкость, становятся громче. А затем обрушиваются со всей ясностью: я слышу музыку и женские стоны, сплетённые с мужскими хрипами — вечеринка в разгаре и уважаемые партнёры увлеченно ебут эскортниц.

      Отстраняюсь, но сил подняться нет — мне тяжело, словно тело внезапно весит тонны. Как есть — обнаженным, опускаюсь на кафельный пол, спиной на кресло откидываюсь. Пальцы врезаются в волосы, сжимают пряди, и со стороны может показаться, что я тону в отчаянии. Но нет — в смирении. Я у его ног — во всех смыслах. Член влажно блестит в приглушённом свете, рассеянно отмечаю, что презерватив я так и не надел.

      А он не шевелится, даже ноги не сводит, и если я слегка поверну голову, то всё увижу — и вход расслабленный, и свою сперму на его промежности. Опасно это. Для него же. Потому что мне терять больше нечего.

      Остаток вечера — как в тумане. Я больше его не вижу, он исчезает, тает, словно и он сам, и всё, с ним связанное — мираж. Сначала я жду и даже речь у себя в голове репетирую — нам надо поговорить, и желательно незамедлительно — ведь с утра всё станет в разы́ сложнее. Но спустя время приходит понимание, что он не вернётся. У персонала выясняю, что он такси вызвал и в отель уехал. Сбежал. А я напиваюсь в говно, хотя мне утром за руль садиться и триста пятьдесят километров дышать им в замкнутом пространстве салона автомобиля.