Лошади скачут по кругу, по кругу, по кругу — удары копыт сливаются перестуком, смешиваются дробью. Арина болтает ногой, лениво потягивая горький дымок из чужой сигареты. Оранжевый закат догорает на углях костра, поджаривая неестественно розовые дешёвые сосиски. Лютая, конечно, херня — туалетная бумага с крысиными хвостами, но от запаха всё равно подводит живот. Серёга терзает гитару — струны нахально его оплёвывают. А вот с хрена ль выёбываться? Играй себе пять простых аккордов и не мучай жопу, если срать не умеешь. Любимый бы сейчас заткнул уши, состроив страдальческое выражение лица. «Это насилие над музыкой. И надо мной». Арина представляет каждую мельчайшую чёрточку, и ей сразу становится теплее — или это действуют сигареты и успевшее нагреться до температуры свежей коровьей мочи тёмное пиво?

«Скучаю», — она отстукивает по клавишам на экране. Лад пытается словно невзначай съехать рукой с плеча на левую грудь, и Арина мурлычет:

— Попытаешься лапать — клешню оторву.

— Кому ты там написываешь? — Лад, отняв у Арины свою сигарету, делает затяжку. Он немного обижен, но это не всерьёз — Арина никогда ничего ему не позволяла и не обещала.

«Так займись чем-нибудь», — выскакивает сообщение на экране. Арина поворачивает телефон так, чтобы всякие любопытные Варвары не совали носов.

«Не скукой маюсь, а по моему любимому скучаю», — вбивает в текстовом поле, опечатываясь три раза. Любимому о нём самом Арина всегда говорит в третьем лице — чтобы не расстраиваться и не ссориться, не спотыкаться о две опостылевшие буквы «В», «Ы». Пока сообщение улетает, она вслепую тянется за сигаретой. Обиженный Лад отводит запястье подальше.

— Вокалистки-хорошистки разве курят?

— И пьют, и ругаются матом, — выдыхает Арина ему в шею грудным обволакивающим меццо, но потом, легко рассмеявшись, вскакивает на ноги.

«Ты же знаешь, что я не скучаю. И это лишнее», — бьёт в глаза телефон. Арину чуть ведёт, ноги заплетаются. Самую малость. Гитара в Серёгу уже не плюётся, а жалобно стонет. Взрослые закончили круг, кони фыркают, тренер втолковывает что-то про положение корпуса. Арине страшно повезло оказаться здесь. В стихийную тусовку любителей лошадей она влилась совершенно случайно. Просто пошла на милое сердцу ржание, просто задержалась — погладить сквозь ограждение мягкий, шумно дышащий нос. Потом подошёл Серёга, за ним — его мать, за матерью — владелец конюшни, дядя Филипп.

Он был добрый. Богатый стоматолог, увлекающийся конным спортом и содержащий трёх прекрасных кобыл и одного жеребца — просто забавы ради. Широкой души человек, дядя Филипп позволял собираться у себя всем, кто так же, как и он, питал слабость к верховой езде. Филипп приезжал на шикарной машине — и не чурался усаживаться у костра рядом с чумазой ребятнёй и своими конюхами: ворошить палочкой в костре, уплетать чуть подрумянившиеся розовые сосиски… Сам же привозил разные вкусности: заграничные сладости, лимонады в стеклянных бутылках, фрукты… Арину принял как дочку — охотно, с радушием и теплом.

— Уверена, что хочешь в седло? А сдюжишь?

— Это вы спрашиваете, потому что боитесь слепой поводья давать? — с вызовом вскинула подбородок она. Филипп расхохотался.

— Ты фору зрячим дашь. А лошадь тем и лучше машины, что у неё свои глаза имеются. Если ей доверяешь — можно и не смотреть никуда. Не подведет. Правда, Соломия? — и похлопал золотистую кобылу по шее. — Девочка моя, самая спокойная и послушная.

У Арины мучительно болели ноги и поясница. Ведь это только воительницы и принцессы во всяких книжках на лошадях не скачут, а летают. Арина чуть не полетела всего раз — не на лошади, а с неё. К счастью, тогда обошлось. Но ведь могло же закончиться травмой…

Мерно двигалась по кругу на корде, ускоряясь каждый день понемножечку — удерживая равновесие и осанку, всё лучше и лучше подстраиваясь под каждое движение… Лошадиные мышцы напрягались, перекатывались под попоной, покачивались ноги в стременах…

— Когда я попробую без корды? — торопила события Арина.

— А ты не гони, — терпеливо осаживал Филипп. — Шею сломишь — и что тогда?

И вот сегодня, когда Филиппа не было на конюшне — он, честно отработав свою программу, уже уехал, оставив ребят фестивалить самостоятельно, Арина, расхрабрившись под влиянием выпитого, вознамерилась показать им всем… хоть кому-нибудь показать. Вот хотя бы тому «кому-то», который «не скучает». Зануда козлячий…

— Упаду с лошади, сверну шею — будете знать, — отправила тихим шипящим голосовым. Почти сразу пришёл ответ. Текстовый:

«Ты пьяная что ли?»

— А пусть бы и так. — В следующем сообщении он сможет расслышать и треньканье терзаемой гитары, и смех ребят… — Не скучаешь — не скучай дальше!

«Не тыкай мне, Лебедева».

«ойдапшлты».

«Нарываешься на скандал?»

— Эу! Дайте мне повод! — Замахала рукой Арина, отключив телефон и сунув его в задницу — в задний карман на шортах. Со своего места тут же вскочил более-менее трезвый Лад.

— Сер…ый… А мы Рине даём? Гм…

Отложив гитару, конюх поднялся. Его силуэт двоился для Ариши в оранжевых отсветах костра. Голос, тонкий и высокий, совершенно не подходящий мужчине за тридцать, источал ничем не прикрытое веселье — правда, дури в нём было больше, чем адекватности.

— Она ж никому не даёт. Чё б нам ей… — И тут же стал серьёзным, приблизился. — Сегодня скакать уже разрешаю… м-м… не на лошади.

Ах ты скотина сальная…

— Ты тут хто, шоб решать? — тут же вскинула Арина заранее сжатые кулаки. Он поймал сначала правый, потом и левый.

— Я тут за старшего. Хочешь, чтоб ты убилась, а меня завтра Филипп попёр?

Вырвав руки, Арина взвизгнула:

— За траву не попёр, а за меня попрёт!? Он же добрый, Филипп, обратно в бомжи не выкинет.

— Да как ты, да ты… — Серёга помрачнел — всегда мрачнел, если кто-то напоминал: их с матерью Филипп подобрал на улице, взял к себе конюхами, дал крышу над головой…

— Тихо, тихо, брэйк! — Вклинился между ними Лад. — Ребят, ну не надо. Ну хороший же вечер. Рина, проводить тебя домой?

Её трясло — мелко и сильно, от затылка до пальцев на ногах.

— В жопу себя проводи.

Домой… Да что они знают о доме? О доме, куда Арина вернулась из жалости…. И раскаялась. О доме, от которого осталась только летняя кухня, где папочка каждый вечер надирается до беспамятства. О доме, который уже невозможно любить… Вот туда они хотят её вытолкать? Там ей, по их мнению, место?

— Отъебитесь от меня! Все от меня отъебитесь!

И бросилась в темноту.

Прочь от лошадей, от тепла, от костра, от песен, от Лада, которому она нравилась, но не могла ответить взаимностью, от Серёги с его постоянным запахом дури, от этого полудикого… наркоманского притона… С ума сойти. А ей же там нравилось! Там, где девчонки трахались с кем попало просто на земле, там, где воняло плохо вымытыми телами, и этот запах смешивался с конским… Там, где щедро наливали, ни о чём не спрашивали, где сидели до утра…

А Филипп, добрый Филипп знает, что происходит, когда за бампером его дорогущей машины захлопываются выкрашенные коричневой краской ворота?

Знал.

Он всё знал.

Повязали их той же ночью.

Чудо, что Арина сбежала раньше.

Чудо, что вышла из этой мути сухой.

Чудо ли?

Она не сумела продержаться у отца все три месяца. Скинула манатки в рюкзак, позвонила брату.

— Лёш, приюти меня. Я ебанусь тут до сентября.

Позже, вспоминая тот странный эпизод в своей яркой жизни, Арина тосковала только по лошадям.

А вот лиц не помнила.

Может, позабыть тех людей — это было к лучшему?

«Ну как, не свернула там шею?»

А что, он ждал?