Бывали такие ночи, чёрные-чёрные, когда тьма собиралась из бесконечных строчек кода, стекалась каплями кофе вперемешку с энергетиками, слеталась чёрными перьями — снаружи и извне. Чернота ссыпалась углём куда-то внутрь, в саднящее подреберье, устилала изнутри, успокаивала вкрадчивым шорохом. А потом — потом в ней рождался огонь. Поначалу робко ластящийся тёплыми касаниями, но затем неуловимо быстро набирающий силу, жгучую и неукротимую, он не оставлял ни шанса отвлечься, укрыться за равнодушной изгородью едва уловимо мерцающих символов на экране. Этот жар, что томился внутри, льнул навстречу прикосновениям обжигающих ладоней снаружи, заставлял вспыхнуть спичкой, и уже не получалось думать о работе, о планах, о деле. На губах горело лишь одно слово.
— Соскучился… — Сергей тут же закрыл глаза и поджал губы, будто так его внезапно оформившуюся в слова слабость не заметят и ему удастся сохранить образ далёкого от низменных желаний проржавевшего аскета. Но было уже поздно: крепкие объятия со спины и жаркий шёпот на ухо дали знать об обратном.
— Я уж думал, не сознаешься.
Тут же погорячело с задней стороны шеи, куда впились требовательные губы — а потом и зубы, что прихватили кожу. Олег не считал нужным сдерживаться в постели, и Разумовского это не только не смущало — даже заводило. Они и так оба поломанные, неправильные — так зачем запрещать себе то, что приносит хоть немного удовольствия? Синяки проявлялись на бледной Серёжиной коже практически мгновенно и сходили долго — а значит, потом можно было касаться их, снова и снова вызывая слабые вспышки боли как напоминание об этих горячих руках на своих бёдрах и талии.
Он знал, что попытки вернуться к делам в таком состоянии бесполезны, как и попытки урезонить Олега, если уж тот сам проявил инициативу. Прохлада смятых простыней на вечно незаправленной постели помогла ненадолго и едва ли вообще способна была остудить пылающую кожу, что обнажилась из-под торопливо сброшенной одежды. Придавленный тяжестью чужого тела, Разумовский тут же прижался в ответ, уткнулся носом в Олегову шею и вдохнул так хорошо знакомую мускусную терпкость. Обычно этого хватало, чтобы окончательно потерять голову, и этот раз не стал исключением: Серёжа выгнулся, наслаждаясь окружившими его жаром и родным запахом, и требовательно потянулся за поцелуем, чтобы заглушить свой заполошный шёпот. В их паре именно он был тем, кто шумно и бурно выражал своё одобрение, добиться же будоражащих кровь звуков от Олега было непросто — но возможно. Ночь была в самом разгаре, и Разумовский не собирался тратить её зря.
Казалось бы, в этом не было ничего нового: они знали друг друга наизусть и уже давно не были теми юнцами, что тайком изучали тела друг друга когда-то. Теперь всё было знакомо и привычно, от смазки в тумбочке до едва ли не посекундной точности прелюдии и подготовки — так почему это до сих пор было так желанно и необходимо, почему так разжигало пожар под рёбрами, языки которого воспламеняли не хуже, чем с этим справлялся вторгающийся в его рот язык Олега? От ответа на этот вопрос Разумовский сбежал легко и тоже привычно: перевернулся на живот, едва только почувствовал, что готов.
— Давай быстрее.
Он был благодарен, что Олег ограничился кратким хмыканьем, прежде чем бесповоротно захватить власть над его телом. Тянущее ощущение сзади постепенно стало приятнее, пока Серёжа пытался найти удобное положение. Ему помогли: крепкая рука скользнула под торс и обхватила ладонью горло в игривом намёке на удушение, а пальцы второй руки стиснули бедро почти что до пресловутых синяков. Давление на шею заставило прогнуться в спине. Он вздрогнул от морозной щекотки из-за краткого соприкосновения спины с кулоном на цепочке, а затем резко охнул сквозь спёкшиеся губы: первый глубокий толчок едва не выбил из него дух. За ним последовал ещё один, и ещё, и жар слившихся воедино тел наконец захлестнул Разумовского с головой.
Только с Олегом он мог полностью отпустить себя, почувствовать, что находится в безопасности, спрятаться от остального мира. Так было всегда: и в детстве, когда они ещё ограничивались дружескими объятиями, и в шальной юности, когда просто дружбы стало уже недостаточно. А после… Сергей мотнул головой, отгоняя мысли, и взмокшая чёлка застлала глаза рыжими всполохами. Пусть хоть весь мир сгорит дотла, но объятия Олега останутся для него последним пристанищем, и этого никто не сможет у него отнять. Его тепло, его кривая ухмылка, ласковая сила его больших рук — всё это принадлежит только Разумовскому, и так было и будет всегда.
Огонь завораживал его своей дикой пляской, сколько Серёжа себя помнил. Будь то спичка, костёр или дрожащий от ветра жгучий язычок полупустой зажигалки — Разумовский мог бы смотреть вечно. Но в зажигалке заканчивалось топливо, костёр прогорал до седых углей, а огонёк спички прижигал замызганные пальцы и исходил терпкой струйкой дыма. Единственным огнём, который не угасал и на который он готов был в любой момент лететь безвольным мотыльком, было пламя, которое воплощал собой Волч. Этот манящий душевный жар замечал не каждый, но Сергей ощутил его ещё тогда, в детстве, и сразу потянулся к нему без шанса на спасение, — так они и согревали друг друга с тех пор. Поначалу несмело, боясь проверить, что будет, если пламя одного поддержит огонь в другом, но постепенно оставили позади и страх, и стыд, и попытки самообмана. Погрузились в это огненное море с головой, до удушающего марева, до ослепительных искр, до переспелого гранатового треска, с которым обрушились последние преграды для их чувств.
Разумовский приоткрыл рот и тут же захлопнул его, борясь с тем словами, что рвались наружу, — вместо этого лишь всхлипнул, плавясь в чужих руках. Чем дальше, тем сильнее его вело от обжигающей близости, огонь внешний слился с внутренним, оглушал слышным только ему нарастающим гулом неостановимого пожара. Пальцы комкали простынь, зубы впивались в и без того искусанную нижнюю губу, голова то и дело сильнее запрокидывалась назад в попытках сократить дистанцию, прижаться спиной к груди с волчьим кулоном. Олегова рука переместилась с шеи Сергея к низу живота и заставила его крупно вздрогнуть и исторгнуть умоляющий отрывистый стон. Давай же, сожми крепче.
Среди этого сумбура головокружительных ощущений вдруг обдало горячим дыханием затылок, а затем и ухо под слипшимися от пота волосами:
— Серый, я только твой… Я так тебя…
Глаза Сергея резко распахнулись.
— Не смей, — прохрипел он и извернулся, чтобы заткнуть рот любовника грубым, кусачим поцелуем. Движения его стали резкими, дёргаными: как можно сильнее насадиться в одну сторону, а в другую — резче толкнуться в подставленную руку. Лишь бы не думать. Лишь бы не слышать.
Вой незримого пламени заглушил остальные звуки и резко схлынул, оргазм прокатился волной лесного пожара и оставил после себя медленно остывающее пепелище давней страсти. Разумовский переводил дыхание, спрятав лицо в подушку, и не спешил поднимать голову. Лишь кинул косой взгляд из-под ресниц на свою руку, которую накрыла другая — крупная, с длинными пальцами, усеянная знакомыми ещё с юности мелкими шрамами. Затянувшиеся старые порезы и ожоги — он мог бы вспомнить, как и когда появилась каждая из этих бледных отметин, но сейчас не успел привычно их пересчитать. Перед глазами поплыло, чужая рука стала меньше и изящнее, лишилась шрамов, зато обзавелась когтями и мягким чёрным оперением. Только тогда Сергей заставил себя приподняться и через силу заглянуть в золотые глаза напротив.
— Да брось так смотреть, — прошептал Птица скорее издевательски, нежели утешающе, — тебе же нравится. Не делай вид, будто никогда не мечтал услышать от него эту умилительную чушь.
Разумовский невнятно буркнул, не желая отвечать, и отвернулся. Когтистая рука тут же легла ему на плечо, голос его полночного двойника стал жёстче:
— Прояви хоть немного благодарности, я-то тебя никогда не оставлю, в отличие от него. — Ответа не последовало, и один из когтей заскользил по плечу, пустил вязь мелких алых бусин по молочной белизне. — Станешь на меня дуться — и кто тогда будет потакать твоим маленьким слабостям? У тебя ведь больше никого не осталось. Он-то вместо нас выбрал гнить в чужой земле…
Серёжа обернулся. В голубых глазах дрожали злые слёзы. Он приподнялся, смахнул со лба налипшие пряди и вдруг схватил Птицу за подбородок, заставил наклониться ближе. Его хриплый шёпот будто принесло откуда-то далёким жарким ветром:
— Я знаю, что ты его не выносишь. Но раз за разом соглашаешься на, — он с брезгливым видом дёрнул плечом, — всё это. Потому что я тебе нужен. Мы с тобой друг другу нужны.
В повисшей между ними тишине уже почти не было слышно неустанного стрёкота огня — тот притих на время, скрылся до поры вкрадчивым зверем в ночных тенях.
— Но не бери на себя больше, чем требуется.
Ровные строки символов на мониторе светились огоньками нетленных рукописей. Огненные радужки Птицы переливались гаммой нечитаемых эмоций — но Разумовскому так хотелось уловить в них тень удивления или раздражения, да хотя бы привычную вспышку злобы. Что угодно — лишь бы не эту снисходительную жалость, что едва не пролилась на него чернильным серебром украденных слов.
Если он так и не успел услышать их от того единственного человека, чей огонь согревал его по сей день, даже угаснув, то теперь Сергей не желал слышать их вообще. Пусть вспыхнут в слепящем зареве его сожалений и развеются остывшими искрами, будто их никогда и не было. Лучше так, чем бередить эту незаживающую рану ещё сильнее. Чем бесконечно думать о том, как все эти годы они были настолько близки, что даже не возникало необходимости выражать свои чувства вслух.
Может быть, он просто боялся, что стоит этим словам, ставшим такими нужными теперь, наконец прозвучать — и он уже не сможет выбраться из этой ловушки, окончательно перестанет различать грань между реальным и желаемым. Пока же оставалась хотя бы иллюзия контроля, Разумовский предпочитал держаться за неё всеми силами.
— Хватит на сегодня, — заключил он уже ровнее и зашарил руками по постели в поисках отброшенной в сторону футболки. — У нас ещё полно дел.
Когда он вновь поднял голову, постель перед ним уже была пуста.
Впрочем, он к этому давно привык.