Шрамы на запястьях

В двенадцать лет запястья Саске покрылись россыпью глубоких укусов. От неё зудела кожа, расцветали уродливые синяки, и невидимые прикосновения дрожью пробегали по всему телу. Саске с ужасом наблюдал за этим, и тем больше хотел окунуться в горячую воду: лишь бы содрать со своего тела эти отметины, отскрести узоры железной щёткой.

И сколько бы Саске не растирал влажными ладонями стыдливо ссутуленную спину, словно что-то грязное коснулось его, легче не становилось. Час от часу, с каждым днем, тянущимся казалось бы целую вечность, легче не становилось. Вообще никак.

В пятнадцать лет Саске впервые узнал о родственных душах. Это до абсурдности казалось смешным и невозможным. Вот только распахнутое в раннюю весну окно, до жути напрягающее ожидание подвоха под мужские голоса в классе, и назойливое вечное напоминание в голове об укусах, – всё это казалось неуловимо странным. В каком-то смысле пугающим, словно чужое беспокойство въелось ему под кожу. Беспокойно, навязчиво, зло чесалось. Временами просилось будто бы выйти наружу.

Саске не был идиотом. Если у него действительно была родственная душа, то прекрасно понимал и чувствовал нечто неладное. Неладное с этой чертовой душой.

— Как думаешь, — затягивая посильнее рукава, как-то раз после занятий Саске нашел что спросить. — Почему это происходит?

Итачи не сразу ему ответил: взглядом скользнул по его рукам, задержавшись на какое-то время.

— Ты о своих шрамах? Честно, не знаю. Может быть в жизни у того человека совсем бардак с головой. Или случилось что-то весьма плохое: иногда бывает, что происходящее с соулемейтом передается половинке через шрамы.

— Мм, класс, — криво усмехнулся Саске, переставая дальше вслушиваться в льющуюся речь с уст Итачи. Помочь и прислушаться к некой, возможно, ни разу не попавшейся в глаза родственной душе? Да черта с два. Ему хватило по горло пережитого стресса, а влезать и копаться в чужом белье не предвещало ничего хорошего. Разве что уйму лишней головной боли.

В восемнадцать лет Саске почувствовал, что дышит. Может наполнить грудную клетку свежим воздухом, вдохнуть в себя жизнь. Да так, что переставало болеть. Неприятная, обжигающая боль перестала его преследовать, ломать изнутри. Дрожь больше не расползалась по его телу, но россыпь шрамов от укусов так и осталась. Осталась с ним раз и навсегда, как неприятное, жуткое напоминание.

Чертова его родственная душа.