Не касаясь

Скарамуш лежит на нерасправленной кровати, накрытой, помимо одеяла, ещё тремя пледами, в полном одиночестве и кусает губы так, чтобы пошла кровь. Горькая, словно несущая последний крик нервных клеток. Иногда самоистязание – пусть и в таких ничтожных масштабах – странно успокаивает. По отвратительному белому потолку бегут полосы света от проезжающих мимо машин – там люди, которые куда-то едут в три часа ночи, и это кажется неправильным. Скарамуш бы не хотел вылезать из квартиры после полуночи. Он и не.

Комната кажется палатой в неприлично дорогом хосписе. У двери висит белый шарф с пятном от крови на видном месте – должно быть, он неосторожно расчесал болячку на плече перед тем, как умчаться покорять мир. Мама так говорит, хоть мир и пинает изо всех сил ногой в живот, выбивая зубы упрямостью коллекционера добраться до редкого экземпляра. На столе грудой вопиющего беспорядка скапливаются купленные непрочитанные книги, оседающая на упаковках пыль заставляет наблюдать за этим, как за медленно гниющим чучелом диковинного зверька. Вторая половина кровати представляет из себя то, что психолог Скарамуша называет «следами депрессии» – фантики, провода, поношенная одежда, пустой термос и плюшевый кот, обречённый до скончания веков лежать на спине и глупо смотреть в потолок. Белый. Неприятно больничный. Бесполезный. Разрисовать не выйдет – служебная квартира обязывает вернуть всё в надлежащем виде. Никто и не узнает, что здесь было все эти годы.

На улице с рёвом по дороге проносится мотоцикл, заставляя барабанные перепонки сжаться до размера крошки от печенья. Скарамуш чувствует солоноватый привкус крови во рту и прикрывает лицо рукой жестом драматичной дамы из произведения времен мушкетёров.

Чаще всего Скарамуш обвиняет в своём бездонно меланхоличном настроении лишь себя. Сегодня – где-то на фоне болтается конец мая – хочется по-детски ткнуть пальцем в размытый образ перед глазами и свалить все беды на плечи, далëкие от хрупких. Осыпанные бледными шрамами, паутиной несказанных слов оплетающие кости, ядовитым плющом колющие кожу. Привычно опущенные, когда Скарамуш появляется рядом.

Не по своему желанию. Просто у Скарамуша нет друзей, кроме Итэра. А тот, в свою очередь, дружелюбен даже к вору, готовому стащить их кошельки в толпе инадзумского фестиваля.

Поэтому Скарамуш – дружит – с Казухой. Только это совсем не просто. Иногда они смотрят друг на друга, ходят рядом и дышат одним воздухом – Итэр не говорит вслух, но по его лицу понятно, что он бы расцеловал за такое активное взаимодействие, не опасаясь отхватить. От Скарамуша – просто так, а от Казухи – за лишние касания.

— Сенестопатия, – говорит Итэр тихо, дëргая страницы учебника по какому-то невыносимо занудному предмету, и оглядывается по сторонам. Библиотеку заливает яркий солнечный свет, заставляя щуриться и кривиться, словно в темноте вдруг открыв приложение со светлой темой. — Что-то неврологическое.

Казуха не выглядит, как страдающий чем-то. Он откидывает со лба светлую чёлку, растягивает губы в полумесяц, выглядывающий из-за тучи, и смеётся. Мягко, будто бежит по усыпанной цветами траве, боясь потревожить пчёл.

— Я не спрашивал особо.

Потому что о таком обычно не говорят долго, если ты не помешанный на девиациях человеческого организма, как Скарамуш. Или потому что у Итэра своя приторная счастливая жизнь с такими же неочевидными проблемами.

Скарамуш роняет голову на сложенные на столе руки, отказываясь грызть гранит науки, чтобы не попасть к стоматологу раньше назначенного времени. В четверг. Или в пятницу. Мама в любом случае ещё восемь раз об этом напомнит.

Солнце катится по небесно-голубому холсту кисточкой нерадивого художника, набравшего слишком много воды, оттого акварель пачкает всё вокруг весенними поцелуями и окрашивает облака сахарной ватой луна-парка. Тепло рассыпается гроздьями винограда в плену клетчатого пледа на траве. По нагревающемуся асфальту ползёт жалующийся на всё подряд жук. Дома ждёт семья, а здесь все намного больше, оттого могут убить, не заметив.

Кроссовки сбивают пыль, собравшуюся за время тлена в шкафу, лёгкостью рухнувшей с плеч куртки. У Скарамуша тянет всю левую часть челюсти, вытягивая из лёгких горестный вздох. Мама напомнила о сеансе ровно десять раз. Всё, что хочется получить от сегодняшнего дня – живот плюшевого кота у щеки и, возможно, успешную попытку заснуть до наступления рассвета.

В кармане настойчиво жужжит телефон – совесть прикладывает рупор к уху и орёт так громко, что игнорировать становится невозможно. Палец скользит по дисплею с намерением прочитать, но не отвечать ещё пару суток. У Скарамуша в непрослушанных всё ещё лежат голосовые недельной давности. Он хрустит костями склизкого дракона, шепчущего о глупом. И останавливается посреди тротуара с глупым – обычным, как сказал бы Сяо – выражением лица. Потому что:

Контакт «Сенестопатия»: Что ты хочешь на день рождения?

Первое, что делает Скарамуш, когда что-то в его голове начинает ворочаться, это отправляет в ответ лаконичный вопросительный знак. Второе – блокирует Казуху, когда сообщение оказывается отправлено, а чудак начинает печатать ещё одну, наверняка, глупость.

Скарамуш хочет, чтобы Казуха куда-то исчез до января. Или, ещё лучше, справку о том, что он, на самом деле, всем им привиделся.

С его спутанными призрачно-белыми волосами было бы даже неудивительно.

Скарамуш ищет на потолке ответы к тесту, на который вообще-то не записывался и напрочь отказывался сдавать, какие бы перспективы не обещали. Его, кажется, не спрашивали. Или, того гаже, спросили, но он не успел возразить.

Пальцы бездумно зарываются в рукав растянутой толстовки, сползающей с плеч только с наступлением июля, когда жара нестерпимо больно душит всех и каждого, словно грозится возможным концом света. Скорее бы. В животе болезненно тянет – Скарамуш опять забыл поесть, потому что его вечно работающая мать не успела приготовить. Или то просто глупые оправдания. Вставать не хочется, даже если это приведёт к мучительной смерти. Раньше Скарамуш ждал, когда за ним придут со сверкающей косой, сейчас – понимает, что никому он, в общем-то, не сдался.

На бледных губах застывает кровь, подобная неумело окрашенной в «цвет багрового клёна» пряди в кипе выжженных солнцем и больницами волос. Почему-то кажется, что Казуха часто бывает в местах, где его стараются вылечить, вонзают иголки в тонкую кожу предплечий, втирают в поры дурно пахнущие растворы, росчерками оставляют дни в волоките записей анализов. Так, наверно, выглядит рутина по-настоящему больных. Скарамушу не понять – ему психолог даёт конфеты и всего лишь заставляет заглянуть в себя. Это не больно. По крайней мере, для многих.

Утром – такое название получает час, когда удаётся разомкнуть глаза – Итэр обещает убить его. Так, будто они знакомы всего пару дней, а не три года, и Скарамуш может поверить, что Итэр способен причинить кому-то реальный вред. Он от комаров отмахивается, чтобы не оставить семейство без кормильца, а тут убийство человека. Даже смешно. Не хохотом, гадкой усмешкой сквозь зубы.

— Что надо? – выдыхает Скарамуш тяжестью Атланта с небом на плечах и выныривает из комнаты, чтобы с нечитаемым выражением лица застать пустую квартиру, дрейфующую в космосе мироздания. Он игнорирует записку на столе, тянется к морозилке и не находит ничего воодушевляющего.

Откуда-то Скарамуш помнит, что Казуха покупает замороженный чай и ест прямо с палочки, стирая капли подтаявшего льда с расплывающихся букв способа приготовления на шуршащей обёртке. Потом его губы жутко холодные – хочется верить, что он тоже это откуда-то знает, а не додумывает.

На периферии сознания Итэр задыхается в драматичном возмущении. Скарамуш прислоняется спиной к холодильнику, бессознательно потянувшись к искусственной зиме и закрыв глаза. Может, Казуха любит холодное, потому что у него внутри, с его сенестопатическими замашками, бурлит вулкан? Или он просто... Мысль продолжить не удаётся.

— Я слушаю, – бормочет Скарамуш, уставившись на лежащий на полу плед, неизвестно каким духом притащенный сюда, чтобы злобно напомнить о мягкости кровати. — Нет, не хочу.

Контакту Казухи очень даже комфортно в чёрном списке, может посидеть там ещё какое-то время. До января. До конца обучения. До выздоровления.

— Не проси за него.

Проблема в глупостях – Скарамуш не хочет вдруг узнать о волнами цунами накатывающем равнодушии, сбивающих засмотревшегося на красоты природы буйством необузданной стихии. Отчасти потому, что с Казухой нет никакого желания общаться. Одно то, что они дышат одним воздухом, и Скарамуш не кривится, уже хватает для поддержания нейтралитета. Не пересекать черту. Даже в мыслях. Даже ночью. Просто тихонько жить, не касаясь друг друга. Во всех смыслах.

Вот только, выясняется совсем скоро, Казуха мало знает о возможности трусливого избегания проблемы. Он падает рядом, привалившись спиной к стене, и пытается отдышаться после прыжков через козла – никто понятия не имеет, что Итэр пообещал Сяо за изображение спортивного снаряда. От Казухи пахнет потом – неприятно – и яблочным мороженым – не сладко, а терпко, словно с примесью алкоголя. Его волосы, завязанные в хвост после пяти минут нахождения в зале, вьются на концах и цепляются за плечи. Когда он наклоняется, чтобы вытереть с кроссовка пыль, майка обнажает острые ключицы, бледные настолько, что почти видно трещины в костях. Лицо уродует чересчур довольная улыбка.

— Выглядишь как зануда, – хмыкает он, кивая в сторону по-мальчишески простого веселья, на фоне которого прилипший к стене действительно выглядит изгоем. Будто бы много лет изолированным от общества. Непонятым. Слишком больным, чтобы кто-то любил проводить с ним время. Скарамуша тошнит от самого себя. — Здравствуй.

В потолке появляется дыра, кажется, от абсурда, а, может, напоминанием о простом – иногда разрушить что-то гораздо проще, чем залатать. Вдали, за тысячи световых лет от их маленького столкновения больших проблем, громко смеётся Итэр и в моменты счастья задерживает взгляд на том, кто ему нравится.

Казуха наклоняет голову жестом высокомерного всезнайки, отчего прядь его пушистых волос лезет на глаза, придавая взбалмошному образу ту потерянную за болезнью надломленность, что пытаются найти в антураже бледных больничных стен, но вечно говорят, мол, пациенту не нужно медикаментозное лечение, ему бы вынуть из головы всё и оставить где-то на скамейке среди бисерных браслетов, которые продаёт малышня. На кончике языка чувствуется сладость нагрянувшим зимой теплом – пакетированным яблочным соком из магазина, мамиными духами на заваленной чеками стойке с зеркалом, сверкающей от рассыпанных блёсток ладонью.

Никто не говорит «здравствуй», особенно тому, кто напрочь отказывается существовать с тобой на одной планете, пусть и вынужден за неимением вариантов. Как только Селестия объявит об успешной колонизации чего-то за пределами Тейвата Скарамуш первым делом запихнет Казуху в капсулу, чтобы никто больше не отбирал его друга. Для него Итэр – единственный, для Казухи – очередная яркая звёздочка в колыбели Млечного пути.

Иногда он смотрит так, словно вышивает на потрескавшейся коже чужих губ свой автограф. И это так сладко – смотреть на его холодные, почти искусственные, блики в глазах, веснушки на идеальном носу, клеймить мазками задумчивости линию челюсти.

Это напоминает дни, когда мама показывала на уплывающие куда-то бесконечно далеко корабли и никогда не объясняла, почему они не возвращаются. Должно быть, просто здесь ничего не держит.

Казуха – весом невинного облака – пригвождает к земле.

— Нравлюсь? – шутит он, обнажая ряд белых зубов и купаясь в нечитаемом взгляде Скарамуша резвостью перламутровой скользкой рыбы.

— Выздоравливай, – беззлобно звучит в сквозняке затухающего свечой разговора.

Часто приходится поступать вразрез со своими желаниями. Часто Скарамуш не бросается в драку с шипением кота, которому наступили на хвост, а затачивает слова наждачкой из криков матери, сшитых из невесомого фатина бессилия. Наверное, хорошо, что он это понимает. И, пожалуй, обидно, что ему приходится понимать такое.

У Казухи глаза смертельного больного. Готовящегося умереть через пару недель и, быть может, оттого такого неприлично смелого в желании понравиться всем умеющим дышать – Скарамуш хотел бы перестать, если бы это значило отвадить точку снайперской винтовки ото лба.

Бледные, покрытые редкими маленькими шрамами, руки сцепляются в крепкий замок щитом для отражения следующей атаки, даже если больше нападать никто не станет. И всё, что остаётся – смотреть на него, на корточках сидящего у стены рядом вместо игры с остальными, в его объемной майке с дурацкой надписью, улыбающегося мягкостью сладкой ваты на искусанных губах.

Скарамуш до жжения в солнечном сплетении хочет его поцеловать. И мечтает, чтобы Казуха задохнулся в ближайшие три секунды от икоты.

Итэр отвлекает от царапающего желания стать гадалкой лишь для умения насылать порчи. Казухе – за его отвратительно обворожительную улыбку. Как будто он не может не быть счастливым. Особенно, когда внутри разваливается на части.

— О, вы подружились, – Итэр перекидывает волосы на одну сторону и наклоняется к Скарамушу, упираясь ладонями в слегка подрагивающие от активности колени. По его шее капельками дождя по оконному стеклу бежит пот, а в уголке обветренных губ прячется зной сумерской пустыни. — Умница.

Скарамуш так занят закатыванием глаз, что совсем не замечает взгляда Казухи, который смотрит слишком заинтересованно для случайного зрителя дешёвого спектакля, к тому же как-то царапающе. Словно когтями впивается в покрывающуюся мурашками кожу и против воли притягивает к себе.

Этот взгляд видит Итэр – поворачивает голову, чтобы спросить о планах на завтра, но захлебывается в вязком болоте того, что не особенно пытаются скрыть. От подобного в груди шумит белым шумом странное предчувствие. Наверное, Казухе всего лишь вдруг стало плохо, догадывается Итэр спустя мгновение замешательства и исключительно из благих соображений уводит не сопротивляющегося Скарамуша как можно дальше.

Сенестопатия слишком сложная для их обыденного понимания. Почти как кара неразумного бога. Казуха хочет ткнуть свою болезнь в лоб пальцем и шепнуть «Здравствуй, умница», чтобы увидеть, как от него отшатываются. Может, в этом есть какой-то смысл.

А, может, просто щемит осколок граната в груди от воспоминаний.

Казуха наблюдает за ним исподтишка. Пьёт пакетированные соки, вытирая конденсат на упаковке о джинсы, рвёт на тысячу маленьких медвежат заползший на кроссовок лист и читает чужие стихи, чтобы не знать, о чем мог бы написать свои. Заглядывается на вихры тёмных волос, в сумерках отливающих оттенками чёрной дыры. Подолгу сидит на том же месте на скамейке, чтобы почувствовать их рядом, дышащих одним воздухом, пусть и в рассинхрон.

А потом под кожей лопаются пузыри, и Казуха лежит на жёсткой койке на электрокардиографии, рассматривает беспорядочные пятна на потолке, дышит по команде, думает слишком много.

О том, что, если бы Скарамуш коснулся, ему бы не было больно. Потому что Скарамуш холодный – так говорят девочки, чей разговор оказывается услышан случайно. Он ласково гладит там, где болит.

И из-за него даже пропадает в небытие переплетение рук, шумные вздохи и беспорядочные поцелуи.

Казуха вспоминает дни, когда душный сентябрь зарывался в волосы свистящим ветром, отдалённо дарующим надежду на свежесть, больше распаляющим. Он может влюбиться в Люмин. Он хочет почувствовать что-то, когда она смеётся над его проверенными десятки раз на маме шутками. Он тянет к ней ладонь, встречая солнце побитой душой и думая однажды жениться на девушке – забыть мальчишку с тёмными волосами, который гладил весь мир, а на Казуху смотрел равнодушно, не веря, что у него тоже болит.

У Казухи болит так, что он останавливается, когда Люмин начинает снимать футболку. И – не помнит, сколько – хнычет ей в плечо, пока в горле не завязывается привычный узел, стягивая кости в скелет и решая пока не разваливаться.

Казуха может влюбиться в Люмин. Но она не Скарамуш.

Никто в их случайно как-то сросшейся интересами и комплексами компании – не Скарамуш. Должно быть, поэтому Казуха нравится всем, кроме него.

Итэр утаскивает всех из спортзала, как путеводная звезда прокладывая путь до следующей планеты, нуждающейся в помощи отважных спасителей человечества.

Казуха – проглатывающий сигнал SOS жвачкой в помятой цветной фольге – остаётся смотреть, как солнце лучами-ручьями заливает потрескавшуюся краску на деревянном полу. Пахнет мятой от смеси геля для мытья полов и пота и чем-то до ужаса родным, инадзумским. Под кожей запястья сосуды сплетаются в нечто, грозящее вырваться изо рта одновременно с противным кашлем. Казуха сглатывает слюну, зная, что кровь ему только чудится, и догоняет ушедших с весёлой улыбкой на губах.

Скарамуш, заслушавшись болтовнёй Итэра, бездумно трëт веки двумя пальцами, пока Казуха находит его слишком живым для бессердечности.

Слишком хрупким для болезни.

Асфальт плавится под ногами вязкостью жидкого стекла переплавленной неудачной фигурки, даруя второй шанс легко и просто, так, чтобы поймать улыбку-бабочку в хрупкие ладони и осторожно подуть, сдувая городскую пыль рутины. Пальцы цепляются за лямку рюкзака, нервно царапая ногтями ткань белой рубашки, прилипшей к телу второй кожей. Фальшивой. Бесконечно грубой в отличие от настоящей.

Их взгляды – осторожная поступь на пути к уродливому сердцу в опасливом желании украсить сосуды разлапистыми листьями клёна – встречаются. Мир не останавливается, продолжает бежать загнанным охотником диким зверем в попытке догнать резвый ход времени, прыгающий по годам в такт стуку наручных часов на запястье. Ремешок скрывает шрамы – догонялки с будущем затмевают прошлое.

Их, словно, разделяют ненавязчиво, но ощутимо: другие люди, судьбы, деревья и болезни. Скарамуш смотрит на лакированную запертую дверь, а через глазок Казуха с замирающим сердцем любуется им, даже если не имеет на это никакого права.

«Что?» почти срывается с искусанных губ, когда молчание затягивается, а нечто, рухнувшей с небес птицей со сломанными крыльями задыхается в грязи, принимая форму многоногого чудовища без глаз, умеющего лишь выть с надрывом да биться головой о землю.

Казуха отворачивается раньше. Его внимание хочется завязать на пальце красной нитью судьбы.

Вечером Скарамуш с мокрой после душа головой сидит на кровати, скрутив гнездо из пледов, чтобы почувствовать себя в чужих, хоть чьих-то объятиях, чтобы кости перестали ломаться с хрустом разбитого стекла, чтобы заземлиться на мгновение. В темноте фиолетовый отсвет дисплея освещает его нахмуренные брови и сморщенный нос, словно нашедший в старых чатах то, что возвращает в неприятное прошлое. Или разъедающей кислотой заставляет жалеть об упущенном будущем. В груди неприятно больно мечется сердце. Скарамуш нажимает на кнопку «разблокировать», пока не успел передумать, и с нечитаемым выражением лица отвечает на висящее одинокой игрушкой на ëлке сообщение.

Казуха прячет улыбку, когда в шторке уведомлений крошечной каплей с аромасвечи падает на сердце ответ.

Контакт «Депрессия»: До января ещё дожить надо.

Что ж, у Казухи появилась ещё одна, самая важная, на самом деле, причина. Может, на день рождения Скарамуш позволит подарить то ценное, что пузырями лопается под кожей, вулканом бурлит в венах, кошкой царапает горло, пыльцой оседает внизу живота.

Может, когда в декабре Казуха спросит, что Скарамуш хочет больше всего на свете, он услышит приторно сладкое:

«Тебя».