У мужа Руи не осталось при себе ничего: даже медные наклепки со шнурков, которые стягивали ворот рубахи, сняли. Несмотря на это, он был тяжел — чудовищно тяжел, словно не душа отлетела, покинув тело, а смерть влилась в него тяжелой ртутной струей.

Руя ощутила режущую боль, опустила глаза и увидела, что содрала ноготь до самой лунки: выступила кровь.

«Только бы не занесла чего», — похолодела молодая женщина.

Она тащила мужа от самого дома — на земле оставались темные мазки крови. Все тело ее горело, кости ломило, и ей казалось, что накатывает жар.

Сглотнув, Руя заставила себя сделать еще десяток шагов. Это уже можно было назвать окраиной кладбища, хотя до первых покосившихся домовин оставалось шагов пятнадцать-двадцать. Только вот, пройди она их, сил на выкапывание могилы у нее бы уже не осталось.

Лопату она тоже принесла с собой, и теперь та взгрызалась в неподатливую, глинистую почву. Руя не планировала копать глубоко, ровно столько, чтобы получилось скрыть тело. Но даже так для ее высокого, широкоплечего мужа понадобилось бы довольно глубокое захоронение…

Всхлипывая, Руя все копала и копала — но пальцы свело раньше, чем дело было кончено. Тогда она просто столкнула мужа в то углубление, которое у нее получилось, подтянула его окоченевшие ноги к груди, подложила под них руки. Он поместился.

Руя растянулась на земле — платье и так было грязным и изодранным в клочья, а она сама, потная, разгоряченная, все равно уже заболевала на стылом ночном ветру. Терять было нечего. Она полежала недолго, прикрыв глаза и тяжело дыша.

«Дети могут вернуться», — стукнулась в висок мысль.

Она заклинала их, что до рассвета, пока с холмов не станет виден залив и паруса кораблей — точнее, их отсутствие, — они должны оставаться в холмах. Вот только дети легко могли ее ослушаться. Особенно младшая. Старшей-то что — она, может, и вовсе осталась бы в холмах навсегда, будь ее воля…

Руя поднялась на колени и стала руками загребать землю, которую она выкопала. Когда собиралась приличная кучка, она брала ее в охапку и кидала на тело мужа.

Сил поднять лопату у нее уже не было.

Да и не старалась она особо.

Не у нее одной кого-то убили, наверняка есть и другие. Завтра на рассвете — или через пару дней — или через месяц, когда Луноликие уплывут, люди начнут зализывать раны. Отстраивать дома. Хоронить мертвецов.

Кто-нибудь похоронит и ее мужа как подобает.

***

Как там учила старшая сестрица?

Цыпляче-жёлтый пушистый приворотень — три седьмых. Терпкая шелуха аниса — две седьмые. Похожий на лохматые паучьи лапы чистец — тоже две седьмых. И унцию дистиллята, чтобы все травы слились в одну.

Стебли и мясистые листья обращались в пахучую кашицу на дне ее ступки под быстрым вращением каменного пестика. Горький сок брызгал, пощипывая, на ее худые запястья. Руя терпела. Только думала, как это будет ощущаться внутри нее, если жжет даже грубую кожу снаружи.

Оставив отвар кипеть, Руя вышла во двор ополоснуться.

Вода стекала с ее тела, окрашиваясь кровью и грязью. Безлунная ночь была светла от звезд, и Руя хорошо видела темные пятна гематом на своей тонкой коже.

Дурной сон, долгий, затянувшийся кошмар — она прикрыла глаза и какое-то время стояла, просто дыша, просто держась за сруб колодца — просто подавляя рыдания.

Не до них сейчас.

Испорченную одежду Руя кинула в печь — с самого возвращения ее непрестанно била дрожь, было холодно и щипало в глазах. А так хоть прибавилось жару.

Надев на себе свежее хлопковое исподнее, сверху Руя набросила шерстяное платье, но и это не спасло ее от холода, который, кажется, забрался в кости и тряс теперь ее изнутри.

Перелив густое коричнево-золотое варево из котелка в ковшик, Руя без сил опустилась в плетёное кресло.

Ее покрасневшие, с кровавыми прожилками пальцы крепко обхватили ковш, вырезанный из полой тыквы. Она стала медленными глотками пить горький, вышибающий слезы отвар. Горло несколько раз сжимало рвотными спазмами, но Руя всё равно осушила чашу до дна.

«Никогда, — она с громким стуком опустила чашу на стол. — Лучше уж умереть».

Руя откинула голову на спинку кресла, сжала пальцы на подлокотниках и тихонько завыла.

Чувство было, будто в живот ей кто-то просунул руку и теперь сжимает нутро в кулак, выкручивая и дергая.

Она боролась с болью какое-то время, но скоро сдалась и обмякла в кресле, теряя сознание.

***

Дверь скрипнула, Руя проснулась и открыла глаза.

Тонкая полоска света в один миг обратилась в большой ослепляющий квадрат.

Руя вскинула руку, прикрывая верхнюю половину лица.

— Не смотри, — услышала она равнодушный голос.

— Мама? Мамочка! — второй голос взрывом пронзил ее голову. — Что с тобой?!

Все-таки посмотрела…

В домик вошли двое… и еще одного держали на руках. Руя резко выдохнула, прищурилась, жадно, цепко оглядывая детей. Ища следы того, что их тоже могли обидеть. Что и с ними случилось что-то непоправимое.

Старшая, Тсия, стояла в прихожей и оглядывала ее в ответ. Черные глаза на бледном, как у Луноликих, лице впивались в нее пристально, не по-детски, так что Руе стало зябко. Она быстро натянула рукава на запястья, скрывая синяки, и поплотнее стянула ворот платья на шее. Захотела себя отдернуть — да что она поймет, девчонка!

И не смогла.

Тсия все поймет — маленький злобный волчонок с нюхом на кровь обо всём догадается. Уже догадался.

Она даже не выглядела на свои тринадцать — была выше Руи на полголовы и легко могла носить на спине, в специальном платке, Ликея. Глядя на нее теперь, после такой близкой встречи с Луноликими, Руя видела. Рост и светлые, точно солома, волосы. Такие почти не встречаются у жителей Островов. А девочке явно достались от отца…

«Интересно, Луноликие забрали бы ее, если бы увидели?.. — рассеянно подумала Руя. — Наверняка бы забрали…»

Ликей жалобно всхлипнул в сумке и слабо дернулся.

— С ним все в порядке? — отрывисто спросила Руя.

— Ревел полночи, потом устал и уснул, — равнодушно пожала плечами Тсия. — Где Оле?

«Лежит в земле», — подумала Руя.

— Он погнался за Луноликими, чтобы отомстить, — торопливо ответила она.

— Ну конечно, — хмыкнула Тсия.

— Как погнался? А когда папа будет? — впилась ей в колени Мелия. — Мама! Ну почему ты не отвечаешь? Что с тобой?

— Все хорошо, малыш, — Руя опустила ладонь на макушку дочери. — Я просто прибиралась здесь и не умылась.

Мелия чуточку побледнела, но этот испуг был меньшим, что она могла получить по итогам этой злополучной ночи.

Тсия подняла одно из перевернутых плетеных кресел, сняла платок с Ликеем и опустила мальчика на жесткие узлы соломы. Ребенок заворочался, приоткрыл глаза и потянулся к Руе. Он бы упал с кресла — и Тсия не стала бы его подхватывать. Она и взять его согласилась вчера вечером только потому, что Руя кричала так, что срывался голос.

Так что Руя сама вскочила с кресла, вскрикнула от боли и согнулась пополам.

Тсия толкнула Ликея в лоб, мальчик упал на спинку кресла и зашелся в рыданиях. Посмотрела на корчащуюся Рую, скривилась и ушла в глубь дома.

«Да кто ты такая, чтобы меня презирать, — Руя сжала пальцы на подоле, широко открывая рот и втягивая воздух. — Я ведь осталась… Только чтобы они не пошли искать вас…»

Давно, еще в первый налет Луноликих, многие успели отправить детей и молодых женщин прятаться в холмах. Но Луноликие сразу заметили, что в домах больше кроватей, чем людей. Тогда они устроили облаву и выгнали из холмов почти всех, кто там прятался. Детей перерезали. Женщин…

Руя покачала головой, изгоняя жуткие воспоминания. Она бы все рассказала неблагодарной девчонке, но не смогла — задыхалась от режущей боли в низу живота.

— Мама! — Мелия подскочила к ней и схватила за локоть. — Что с тобой? Почему тебе больно? Тсия!

— Не зови ее, — прохрипела Руя. — Дай мне воды…

Мелии недавно исполнилось восемь — первый ребенок Руи, рожденный, когда ей было всего шестнадцать. В храме тщетно предупреждали женщин, что юные девочки часто рожают больных, недокормленных в утробе детей, и еще чаще гибнут сами. Но Мелия получилась чудесной…

Даже корчась от боли в залитом кровью кресле, Руя все равно глядела на Мелию — и успокаивалась. Если отвар выжжет все её женские органы и она уже больше никогда не сможет родить, у нее по-прежнему будет Мелия. И этого более чем достаточно.

Светло-оливковая кожа, непослушные рыжие кудряшки. Не похожая на отца, но вылитая Руя в детстве. Только нрав у нее добрее и ласковее. И уже сейчас видно, какая девочка умница. И умеет любить — Руя никогда бы не подумала, что для ребенка это что-то необычное. Но, глядя на Тсию, она видела — вполне могут и не любить, даже если относишься к ним со всей теплотой. Вот просто вообще не любить: не уметь и не желать уметь.

— Мамочка, пей, — Мелия передала ей полую тыкву, наполненную чистой водой. — Мама… Это кровь, да? Вот тут…

— Нет, что ты… не переживай, малыш, просто грязь… — Руя улыбнулась пересохшими губами и жадно осушила черпак. — Вы голодные? Передай мне Ликея, пожалуйста…

— Я — нет! Тсия нашла земляные орехи, целую кучу, мы ели их всю ночь… Там еще ходила коза, дикая, наверно, я спросила, может ли Тсия ее поймать… Тсия такая сильная! Но она сказала, что детям нельзя козье молоко, он заболеет… Но он же пьет твое! А я пью козье! Почему я не болею? Тсия не стала объяснять… но она ведь права? Мама, Тсия такая умная!

Из сумбурного лепета с трудом удавалось извлечь что-то, кроме заевшей в них навсегда присказки: «Умная Тсия, сильная Тсия, самая лучшая Тсия!»

— Ты хотела напоить брата козьим молоком, когда он плакал ночью? — Руя распустила шнуровку платья, отодвинула воротник и приложила сына к левой груди. Поморщилась от боли, допустив на мгновение гадкую, насмешливую мысль — Ликей даже не второй, кто хватается за ее грудь этой ночью. Встряхнула головой и нежно погладила ребенка по темной, кучерявой макушке.

— Тсия права. Ты уже взрослая, а Ликей еще не привык к нашей еде. От молока у него разболелся бы живот…

— Ой, хорошо, что Тсия не разрешила! — Мелия приложила ладошку к губам. — Мама… А что случилось? Что они сделали?

— Ничего страшного, — Руя уложила голову дочери себе на колено, подальше от пятна крови на подоле, и стала гладить по шелковых завиткам — по рыжим, солнечным кудряшкам, какие были у нее еще дюжину лет назад, а теперь потускнели и стали обычными, каштановыми. — Увели Рыжку и Пятнашку… Не плачь! Папа обязательно вернет их обратно. Забрали кое-какие вещи…

— Мама? Они тебя не обижали?

Сердце сжалось — ее маленькая, милая Мелия глядела на ее синяки и наивно спрашивала, не обижал ли кто ее мать. Она ведь наверняка думает, что Руя просто не умылась как следует.

Руя плевать хотела, что делали в семье Оле — еще пятнадцатилетней девчонкой она сказала ему, что никто не поднимет руки на ее детей. И Оле согласился. Он вообще во всем соглашался с ней. Особенно когда его мать, эта старая ведьма, околела.

Не согласился только этой ночью, когда Руя приказала ему заткнуться и не вмешиваться, что бы ни делали Луноликие: с домом, со скотом, с ней самой.

Но он не выдержал. Взыграла кровь. В ином случае они бы избили его, отрубили бы руку или ногу, оскопили бы — но не убивали бы. Зачем им убивать рабов? А он бросился на них с мясным серпом…

«Поделом, — хмыкнула Руя. — Он всегда был дураком, только на меня и мог надеяться. А теперь — толку-то? Луноликие все равно сделали все, что хотели, а у нас теперь ни кормильца, ни защитника — от своих же».

Она ведь все так хорошо продумала! Она могла бы спасти всю семью, всех до единого, если бы в Оле не закипел дурной яд уязвимой мужской гордости.

Еще до Ликея, но уже после Мелии, она забеременела. Правда, не смогла доносить ребенка, и Оле сильно переживал — старый гаруспик, гадавший на рыбьих потрохах, предсказывал, будто родится мальчик.

Поэтому птицу горя — конверт из черной овечьей шерсти, натянутый поверх крест-накрест сложенных вербеновых прутьев, — они так и не сняли с дверей. Даже когда Руя стала носить под сердцем Ликея. Наоборот, думали, что это поможет отвести беду.

Так и вышло.

Именно эта черная птица позволила Руе выгнать из дома всех своих детей, не опасаясь расплаты. Даже Луноликие знали, по какому поводу вешают черных птиц. Руя надеялась, что ее сочтут бесплодной и больной и не станут трогать.

Как она и ожидала, Луноликие поверили в ее слезливый рассказ, будто колыбелька Ликея осталась от умершего ребенка. Других кроватей в доме не сыскалось: Мелия спала вместе с Руей и Оле, а Тсия, точно дикий звереныш, забиралась на чердак, ночуя то в стоге сена, то в гамаке.

И сама Руя выглядела достаточно молодо, чтобы Луноликие поверили, будто у них с Оле мог быть только один ребенок.

Только вот ее возможное бесплодие их не остановило.

А Оле не смог смотреть на то, что с ней делали.

Как все просто…

Руя ощутила, как щиплет в глазах и носу. Она стиснула зубы, глубоко вздохнула. Нельзя было плакать при детях. Они ведь поймут. Почувствуют.

— Иди спать, — прозвучало чуть хрипловато и немного гнусаво, так что Руя прокашлялась, чтобы вернуть голосу естественную ровность. — Всю ночь в холмах бегали, наверняка устали… А когда проснетесь, будет уже обед. Хочешь лепешек с медом, Мелия? Ну конечно, хочешь… И сестру позовешь.

Сказав о Тсии, Руя криво улыбнулась.

«К следующему их приезду ей уже будет пятнадцать, а то и больше. Что ж, пусть остается вместе со мной. Тогда, может быть, перестанет глядеть на меня так презрительно… Да и мне будет легче пережить ночь».

И сама испугалась таких мыслей.

***

— За-а-абрали, за-а-абрали моего маальчика-а-а!.. — выла соседка, припав к покосившемуся забору грудью. Скрюченными пальцами она оставляла царапины на собственном лице. — Родненьки-и-ий!..

Ее муж, стоя на крыльце, глядел на жену странно тяжёлым взглядом. Затем коротко вздохнул, метнулся через двор, схватил ее за волосы и утянул в дом.

— Не позорилась бы хоть, дура!

Руя, помахивая зажатой в руке корзиной, тихонько хмыкнула и прошла мимо.

«Родненьким» украденный ребенок приходился только жене, но не мужу. Видимо, она была одной из тех, кого семь лет назад схватили Луноликие. Как садовники, что роняют в землю семена, они вернулись за плодами.

По возрасту, по полупрозрачным светлым волосам, по льдисто-голубым очам, а может, по тому, как много на нем было синяков — и не было на прочих детях в доме, — Луноликие узнали в нем своего. И взяли свежую кровь на борт одной из ладей.

За этим, по правде говоря, они и приезжали.

Всю жизнь северяне проводили на своих кораблях, сходили редко, чуть ли не раз в несколько лет. Брали от жизни все: самых пригожих девушек, самую вкусную еду, самые хмельные напитки. Растить детей на кораблях они не могли, поэтому собирали дань с тех, кто не мог отказаться.

Девочек с соломенными волосами и холодными голубыми глазами забирали даже совсем малютками, Руя слышала об этом в других деревнях. Увозили к себе, на Север, где не бывали порой десятилетиями…

Мальчиков подбирали уже окрепших, никак не младше шести: чтобы сразу можно было приставить к нехитрой работе, закалить как следует и, если в самом деле увидят в нем своего, дать оружие.

И потом уже эти дети сходили на мирные берега, нести кровь и раздор, хватать женщин — чтобы никогда не оскудело племя Луноликих и морские воды всегда багрянели от крови…

Интересно, помнят ли эти дети свой дом? Своих матерей?

Или запах крови и соли навсегда вымывает из памяти прошлое?

Руя вошла в один из дворов, постучала в дверь.

— Не нужна ли лекарская помощь? — она потрясла корзинкой, в ней сухо зашуршали травы, звонко зазвякали глиняные баночки.

Из-за двери никто не ответил — только продолжал доноситься тихий вой.

— Ну нет так нет, — пожала плечами Руя.

Она не из милости обхаживала дворы. Просто проклятые Луноликие вымели из дома все подчистую, так что она хотела лекарским искусством заработать немного зерна, масла и меда…

В Ланэрвале жрицы бы ужаснулись ее ядовитому мастерству, но в деревне местные высоко ценили умение обращаться с травами, хоть порой и подозревали ее в ведьмовстве. Прежде от таких нападок ее надёжно защищала тяжелая рука Оле. В деревне он слыл за недалекого, но вспыльчивого и зверски сильного человека. Так что его жену никто трогать не смел.

Но теперь…

«Надо бы сразу притереться, показать, что могу быть полезна».

Руя зашла в следующий двор: калитка выломана, у порога — разрубленный пополам труп собаки. Меж желтых клыков вывален лиловый язык, на открытый глаз села муха. Руя, задержав на пару мгновений дыхание, приподняла подол и осторожно перешагнула звериный труп.

— Не нужна ли вам лекарская помощь? — она трижды ударила в дверь кулаком.

— Входи!

Из двух дюжин домишек ее впустили в четыре. Где-то она, вопреки наказу Луноликих, варила абортивные снадобья. Где-то обрабатывала неровные рубцы, оставшиеся от топора. Где-то накладывала швы и делала припарки к гематомам…

Она глядела на покалеченных, но живых мужчин, видела женщин, утиравших слезы. Видела, как люди, осознав, что им — какой бы там ни было ценой — удалось все пережить, приникают друг к другу. Обнимаются, плачут, уткнувшись…

Их мир всколыхнулся, но скоро дрожь уляжется, и все вернется на свои места.

Так повезло не всем, знала Руя, глядя на двери домов, в которые ее не пустили — и над которыми поднимался горестный плач.

Не она одна потеряла мужа этой ночью.

***

О любви между ней и Оле глупо было даже заикаться. Она — младшая жрица Ланэрваля, холеная девушка, знавшая в свои пятнадцать лет в десятки раз больше, чем суждено было узнать ее будущему мужу во всю свою жизнь. Оле же — самый обычный каменотес и чурбан, да еще и прилично старше ее. Но когда она сбежала из Ланэрваля и, волоча за руку пятилетнюю Тсию, вышла к прибрежной деревне, именно семья Оле ее приютила.

Пару месяцев они даже кормили и одевали их задарма, и Руя тогда нарадоваться не могла, что нашла таких добрых людей.

А потом мать Оле, уже немолодая одутловатая женщина, увела ее в сторонку и разом расставила всё по местам.

Ей не хотелось собирать выкуп за невесту для младшего сына, не хотелось и терпеть притязания семьи невесты, если что-то пойдет не так. А тут — такая находка. Молодая, красивая, без родни…

Кроме того, младшему сыну следовало остаться в доме семьи, и мать Оле не желала делить власть с пришлой девицей. А вот с бессловесной подобранкой…

Тогда Руя почувствовала себя такой маленькой и беспомощной: ей совершенно некуда было идти, у нее на руках — маленькая Тсия, а за плечами — лишь объятый пламенем Ланэрваль. Оле тогда казался ей просто великаном, огромным, как скалы у ланэрвальского берега, а его мать — расчетливой жабой, которая выпьет всю ее кровь и разжует, как каучуковую жвачку, пустую оболочку.

Конечно, она не разбилась на части. И родители Оле, сморенные зноем и возрастом — или удачно имитирующими это травами? — не дожили даже до рождения Мелии.

Но все-таки…

Все-таки…

***

Обойдя всю их небольшую деревушку, Руя повернула домой. Корзинка ее заметно потяжелела: трав и снадобий она израсходовала мало, а вот припасов ей передали довольно.

К полудню она прибралась на кухне, поставила вариться просо и разогрела масло в погнутой сковороде. Глядя на шипящее, неровно растекавшееся масло, Руя неожиданно всплакнула. Будь Оле жив, он бы вынес сковороду во двор и в два удара старенького молотка выровнял ее дно. Сама же Руя не осмелиться — не хватит сил ударить так сильно, чтобы починить, не хватит сил удержать рукоятку.

От жара шкворчавшей, кипевшей и дымившей снеди Руя согрелась: из тела прошел озноб, не покидавший ее с ночи. Она даже немного повеселела и принялась напевать песенку, пока отмывала сковороду от нагара и котелок от каши — если присохнет, потом ведь не соскребешь, не сцарапав глазурь…

Уставив стол так, будто с шахт все еще должен был вернуться уставший, насмерть голодный мужчина, Руя запоздало поняла, что они с девочками столько не съедят и часть еды придется оставить на ужин. А может быть и на завтрак…

— Мелия! Тсия! — крикнула она, поднимая голову — почему-то не сомневалась, что младшая дочка сидит на чердаке, вместе с обожаемой старшей сестрицей. — Спускайтесь есть, и Ликея возьмите!

***

Ночью ей спалось неспокойно — все думала, что случится, если Луноликие вернутся?

Тсию они заберут — их кровь видна в ней невооруженным глазом. Ликея могут убить, а Мелия еще такая кроха, но кто знает, что может взбрести им в голову…

Тем более, прошлой ночью она их спрятала. Это приведет Луноликих в бешенство.

Ворочаясь с боку на бок, Руя вырвалась из беспокойной дремы от скрипа двери.

Кто-то вошел?

Или напротив… вышел?

Она спала на краю кровати, прижав к боку Ликея и запутавшись протянутой рукой в волосах Мелии, лежавшей у стены.

Выпуталась, осторожно передвинула Ликея подальше от края кровати. Положила вместо себя подушку. И выскочила наружу.

От лунного света ясно было, как на рассвете: все серебряное и голубое. Внизу домишки Птичьего Моста, света из окон нет, редкий дымок над одинокими дымоходами. Рябь на волнах в заливе, серебрится, меняется.

И никого не видно. Руя обернулась вокруг себя и глянула в другую сторону: на гряду холмов и мрачные очертания за ними. Темными пятнами плыли по скалам тени от облаков, а серебряный лунный свет тонул в глубоких горных расщелинах.

Тсия, угловатый подросток в большой рубахе, стояла на вершине крутой тропы, что вела в холмы. Мордочка задрана к луне, к горам, глаза широко раскрыты и белы от отраженного света.

— Я научусь! — прозвенел ее голос в холодном ночном воздухе. — Испытай еще! У меня получится!

Не говорила — лаяла.

Подхватив юбки, Руя бросилась к девочке.

— Ты не пожалеешь! Я буду сильнее! — прорычала Тсия, делая еще один шаг по крутой тропе — в холмы ли, в темные расщелины гор? — Выйди ко мне, пожалуйста! Давай поиграем!

Некстати Руе вспомнились байки местных о духах гор, о неупокоенных призраках племен, которые поклонялись в них злым чужым богам. Вспомнились страшные, беспокойные ночи на ныне обрушенных перевалах к Ланэрвалю.

Одна из жриц встала ночью с лежака и бросилась в расщелину. Ее подруга после рассказывала, что ту жрицу донимали голоса: ей мерещились плач и зов, эхом отражавшиеся от каменных сводов.

Старшая жрица сказала, что враки это все и суеверия, а девица просто тронулась умом после пережитого. Но Руе вдруг показалось, что рассказы местных правдивы — и неупокоенные души в горах действительно заманивают к себе приглянувшихся бедолаг.

— Тсия! — прошептала она, нагоняя девочку и обнимая со спины за острые плечи. — Стой!

Тсия словно не заметила ее и попыталась сделать еще несколько шагов. Руе не хватило сил удержать ее, и пришлось тащиться следом, неловко переставляя ноги по осыпавшейся тропе.

Поняв, что так ничего не выйдет, Руя отпустила ее плечи и выбежала вперед. Встав посреди дороги, она отвесила девочке звонкую пощечину.

— Проснись! — прикрикнула Руя.

— Она зовет меня… Девочка в скале с длинными косами… И платьем, как у мамы… у Айи…

— Что ты несешь? — Руя замерла с поднятой рукой.

— Говорит, что я не готова… Что ничего не могу… Я покажу ей! Я научусь, и она поиграет со мной…

Тсия вздрогнула и взглянула в глаза Руе.

— Что?

— Какя девочка? Ты была в горах? А ну отвечай! — Руя схватила ее за плечи и встряхнула, но Тсия ощерилась и вырвалась из ее рук. — Ты брала оттуда что-то? У этой девочки?!

— Не хватай меня! Не знаю я никаких девочек, а где я хожу — не твое дело!

Она и вправду ничего не помнит, поняла Руя. Девочка стояла, сжавшись: встрепанная, глаза дикие, оглядывается и не узнает родные места вокруг. Рую сразу охватила злость.

— Если ты притащить духов с гор в мой дом!..

— Он не станет хуже.

Тсия опомнилась. Встряхнула головой, показала зубы. И горной ланью сбежала по крутой тропинке вниз. Сердце и десяток раз не стукнуло, а девочка уже скрылась в доме.

Руе тут же стало зябко — и одиноко.

Она прочитала короткую молитву и, подобрав юбки, стала аккуратно спускаться. За Тсией ей было не угнаться — и как только та не переломала ноги?

«Не следовало мне кричать на девочку, — устала подумала Руя. — Знаешь же, что ощерится и убежит. Теперь и не выяснить ничего — она не расскажет. А что это было? Кошмар привиделся от пережитого и стала сомнамбулой? Или правда в холмах напали горные духи? А если и к Мелии привязались?!»

До полуночи Руя готовила и развешивала по дому обереги. Спокойнее отчего-то не становилось. Они ведь от знакомых, ланэрвальских духов: хворей, неправильно погребенных предков и злого рока. А какие призраки обитают в горах, какие у них были обряды и привычки?

Тогда Руя вспомнила, что рассказывали ей местные сплетницы. Собрала остатки еды и вынесла их на камень за домом, у подножия тропинки в холмы.

— Возьмите пищу, а детей моих не трогайте.

Собственный голос в заполуночной тиши прозвучал нелепо и гулко. Она не смогла заставить себя повторить дурацкий заговор деревенских, хотя он вертелся на языке: «Духи камня, духи ветра, мертвому дОлжно быть мертвым, живому до поры живым — стол накрыт, вы угощайтесь, а поигранную душу возвращайте».

Зачесались лопатки — не хватало еще, чтобы Тсия наблюдала за ней с чердака. Какой же дурой она сейчас выглядит…

Подождав недолго, Руя вернулась в дом, разделась и легла к детям. Но уснуть еще долго не могла: мешались стыд и тревога. Неужто ей, ученой жрице, бояться горных мертвецов?

Но о какой девице говорила Тсия и почему обо всем забыла, окончательно пробудившись?