Теперь, когда они всё выяснили и обо всём договорились, оставалось самое трудное — выбрать подходящий момент и осуществить задуманное. Следующие несколько дней оказались достаточно напряжёнными, и у Галлахера не находилось свободного времени для того, чтобы наведаться в бар. Конечно, он не отличался особой исполнительностью, но всё же основным его занятием была служба в клане Гончих, и оставить её он не мог.

Сандей в это время всё больше привыкал к новой жизни и уже успел достаточно хорошо освоиться у него дома. Он не доставлял Галлахеру никаких проблем, и в нём он мог быть полностью уверен. Птенчик готовил ему и поддерживал порядок в его скромном жилище, поэтому он был им полностью доволен. Настолько, что по его просьбе всё-таки починил проклятый стул и трижды проклятую дверь и выбросил коллекцию пивных банок, копившуюся годами. Впервые за много лет в его доме было так чисто, и, как ему казалось, это создавало тот уют, которого ему не хватало.

Пока хозяин этого жилища отсутствовал, Сандей всё ещё чувствовал себя несколько некомфортно в одиночестве, однако вскоре это ощущение прошло. Пожалуй, ему нравилось то, что он теперь был свободен, и держала его здесь исключительно его собственная воля. Он в любой момент мог уйти, если бы ему только было куда, и Галлахер не стал бы удерживать его насильно. Но ему и не хотелось уходить. С Галлахером ему было по-настоящему хорошо, так, как никогда прежде не было. Ему не важны были условия: его устраивала тесная каморка с единственной кроватью, которую они делили с её хозяином, если только тот даст ему свободу.

С его появлением, впрочем, это место значительно преобразилось. Когда он впервые вошёл в этот дом, он застал мрак и бардак, от которого веяло абсолютной безнадёжностью. Теперь же здесь стало куда уютнее даже вопреки тому, что жили они скромно. Сандей помог ему навести порядок и разгрести весь накопившийся хлам, вымыть всё, что ещё можно было отмыть, и хотя бы немного обустроить пространство так, что даже стало намного светлее. Он не задавал лишних вопросов — не хотел лезть Галлахеру в душу, — но он не без труда заметил, что тот не питает к этому всему ни малейшего интереса, словно ему совершенно всё равно, что будет и с его личным пространством, и с его жизнью.

Они вообще мало разговаривали между собой. Галлахер тоже больше не спрашивал его ни о чём. Возможно, из вежливости. Или ему просто не было интересно. Как бы то ни было, Сандея это вполне устраивало. Он хотел бы забыть всё, что было до того дня, когда судьба свела его с Галлахером, а разговоры о прошлом этому не способствовали. Несмотря на то, что деться им обоим в столь тесной комнате было некуда, они сосуществовали вполне комфортно и не мешали друг другу. Каждый из них почти всегда был погружён в собственные мысли, и даже когда они ложились спать в одну постель, их это вполне устраивало.

Иногда он видел картины из прошлого во сне. Страшные, до мелочей подробные и такие чёткие, словно это происходило снова наяву. Галлахер говорил, что он дрожал и плакал во сне, но он не решался трогать его и не знал, как может ему помочь. Сандей был благодарен ему уже за то, что он оставался рядом. Больше всего он боялся остаться наедине со своими кошмарами.

Галлахер уходил, оставляя его одного, и он вынужден был бороться с собой, чтобы не впадать в отчаяние. Это слишком напоминало ему о том, как он, маленький и беззащитный, забивался в угол большой страшной комнаты, которая из-за долгого заточения и одиночества начинала казаться бесконечно огромной, устрашающей, нависающей над ним подобно чудовищу. Он смотрел на скалящиеся в насмешке стены, на закрытые наглухо окна (чтобы не пытался спастись самоубийством, разумеется), на тяжёлые тёмные шторы и дорогие картины с удручающе мрачными пейзажами. Сандей вздрагивал от каждого шороха, внезапно разрезавшего плотную тишину, сковывавшую его по рукам и ногам так, что он не мог даже пошевелиться. Он тогда был совершенно одинок во всём необъятном космосе, и это чувствовалось так остро и горько для него, потерявшего гнездо птенца, что он просто не выносил оставаться наедине с собой с тех пор.

Это одиночество всегда было для него ожиданием, и всегда — ожиданием чего-то нехорошего. Если он оставался один в чужих комнатах с таким разным убранством, но таких одинаковых по своей сути и смыслу, он ждал возвращения их хозяев, что покупали его лишь с одной целью — ждал неизбежных боли и унижения. Если в тесной сырой каморке в подвальной части дома — ждал, пока за ним придут, пока его отведут в другое место: к хозяину ли в постель, или вовсе продадут дальше, — для него это всяко было избавлением от страхом пожиравшего его изнутри одиночества. Он много дней мог сидеть взаперти один, и тогда он больше всего боялся, что о нём забыли. Сандей боялся долгой мучительной смерти от голода даже больше, чем жадных липких объятий хозяев. Он боялся, что будет умирать в одиночестве, и никто не придёт ему на помощь.

Отголоски этих страхов всё ещё были живы в нём и напоминали о себе всегда, когда он оставался один. Галлахер заметил странности в его поведении, которым почти сразу нашёл понятное объяснение. Птенчик отчаянно хватался за него, когда он был рядом, прижимался к нему, словно ища спасения в его объятиях. Наверное, он не видел в этой, пожалуй, чрезмерной, близости ничего зазорного — Галлахер не был для него одним из тех, чьи прикосновения имеют только пошлый и мерзкий смысл, он ему доверял, он не видел в нём порока и не мог, просто не умел к нему чего-либо ещё желать. Он ничего не говорил о своём страхе одиночества, но Галлахер всё понял и сам. Он казался небрежным и равнодушным человеком, давно разменявшим остатки эмпатии на очередной стакан первого попавшегося под руку пойла, однако он был достаточно проницателен, чтобы заметить состояние Сандея.

Наконец у Галлахера нашлось немного времени для того, чтобы взяться за осуществление задуманного. Они договорились о том, что Сандей не пойдёт с ним в бар и он сделает всё сам. Галлахер не стал настаивать и уговаривать его, понимая его неприязнь. Его присутствие, впрочем, и не было нужно, он мог разобраться и без него.

 Галлахер нашёл старого товарища, давно ушедшего со службы в клане Гончих, которому предложил посидеть вечерком под предлогом вспомнить былое и пожаловаться на жизнь. Тот охотно согласился и таким образом стал ключевой деталью сложной цепочки его плана. У него было много, очень много знакомых, потому через него Галлахер надеялся выведать хотя бы что-нибудь о загадочном работорговце.

Убедившись, что у птенчика всё хорошо и тот справится сам во время его отсутствия, он направился к условленному месту. Они ещё немного прогулялись по тесным серым улочкам, разговаривая обо всякой ерунде, прежде чем пойти прямиком в бар. Галлахер обещал, что не будет пить, однако это выглядело бы слишком подозрительно, потому он решил, что этой договорённостью придётся пренебречь. Конечно, Сандей будет недоволен, но он объяснится с ним позже. Галлахер не хотел привлекать к себе излишнее внимание и вызывать сложные вопросы в умах других посетителей, что преимущественно приходят для того, чтобы выпить, в том числе ему не хотелось смущать товарища. Это могло помешать ему добиться желаемого, к тому же, он мог спугнуть негодяев, если они узнают, что кто-то их ищет.

Поэтому он не стал сразу заходить с козырей. Они вспоминали времена совместной службы (а им было чего вспомнить), предавались тоске по ушедшим напарникам, и Галлахер даже успел пожалеть о том, что настоял на этой встрече, когда они говорили о его погибшем лучшем друге. Но чем больше они пили, тем проще ему было вести этот разговор в нужную ему сторону, и товарищ даже не успел понять, как они дошли до темы несправедливости, пошлости и мерзости. Он был достаточно пьян для того, чтобы спокойно принять рассказ Галлахера о том, что произошло, но недостаточно, чтобы его не понять. Он казался крайне озабоченным этой историей и ещё какое-то время молчал, пытаясь осознать её до конца.

Галлахер молча наблюдал за тем, как его лицо приобретает сложное выражение, небрежно поигрывая остатками крепкого напитка на дне стакана. Он готов был в любой момент встать и уйти, если товарищ откажется ему помогать. Подставлять себя или тем более Сандея он не стал бы, даже если это значило испортить отношения с давним знакомым. Однако тот так и не высказался против и вскоре заговорил с ним об этом деле:

— Когда-то я имел дело с этими проходимцами и знаю парочку из них, которые мне крупно задолжали за то, что я не выдал их вместе с их тёмными делишками. Не уверен, что кто-то из них окажется тем, кто тебе нужен, однако они могут что-то знать. Я могу поспрашивать, они не осмелятся отказать, и мне есть чем на них надавить… если ты хочешь.

— Было бы неплохо, если бы эти мерзавцы хотя бы раз в своей никчёмной жизни сделали что-то полезное, — с некоторым раздражением ответил на то Галлахер и в один глоток опустошил свой стакан. Он повернулся к Шивон и встретился с ней взглядом; в её глазах он сразу заметил отчётливое острое осуждение, она явно намекала ему на серьёзный разговор в дальнейшем, но пока он только безмолвно просил добавки и не мешать ему. Они понимали друг друга всегда с полувзгляда, потому она не вмешивалась тогда, когда он проворачивал свои хитрые дела, зная, что этим может всё испортить.

— Ты прав, друг мой, ты прав… — задумчиво пробормотал товарищ. — Значит, мне нужно расспросить о твоём знакомом проходимце и разузнать что-то о твоей пернатой подружке?..

— Верно. Я дам тебе всю информацию, которая у меня есть, а остальное…

— Ничего не могу обещать, но я сделаю всё, что смогу. Как другу, — он широко улыбнулся и похлопал Галлахера по плечу, вынудив его тоже выдавить сдержанную улыбку. В чём-то он уже сдвинулся с мёртвой точки, даже если это был только первый шаг по длинной-длинной дороге.

— Надеюсь, для старого друга бесплатно, — Галлахер с важным видом откинулся на спинку дивана, смотря на него многозначительным ехидным взглядом.

— А ты всё такой же бесстыжий пёс, детектив, — усмехнулся товарищ. — Да разве с тебя возьмёшь чего, у тебя же и взять нечего, да и ты всё равно выкрутишься, старый плут. Так уж и быть, в этот раз с тебя только пара стаканчиков моего любимого. Но в следующий раз даже не надейся, что я буду работать на тебя бесплатно!

Галлахер посмеялся и согласно закивал, а после отправился к стойке Шивон, чтобы забрать их напитки. Она ничего ему не сказала и даже не посмотрела в его сторону, словно его вовсе не существовало. Должно быть, она была недовольна его поведением и потому даже не заговорила с ним, хоть и могла выругать. Он понимал, что ему придётся объясняться с ней позже, но в тот момент у него ещё были дела поважнее.

Когда он вернулся, атмосфера между ними переменилась. Что-то ностальгическое мелькнуло в воздухе, и товарищ вдруг снова завёл разговор о прошлом. Галлахер не любил возвращаться к этому и избегал подобных разговоров, но в этот раз деваться было некуда, отказываться было слишком поздно. Ему сложно было изобразить небрежное равнодушие, когда в душе взметнулся ураган.

— Эх, жаль, Михаила нет с нами, — скучающе протянул тот, полностью, казалось, погрузившись в воспоминания о былых временах. — Помнишь, как мы сидели вот так втроём, а? Когда это было? Десять лет назад? Двадцать?.. Ай, я слишком стар, мне один год как пять…

— Тринадцать лет три месяца и семнадцать дней, — чётко ответил ему Галлахер подчёркнуто безразлично, надеясь, что ему станет скучно продолжать эту тему. Но тот вдруг рассмеялся слишком беззаботно для того, кто скорбел по давно ушедшему другу:

— Какая точность, детектив! Ты дни считаешь, что ли?

Галлахер промолчал, только поднял на него мрачный взгляд, намекая, что ему неплохо было бы заткнуться. Для него это была крайне болезненная тема, затрагивать которую он не хотел. Он высокомерно считал, что он единственный правильно скорбел о Михаиле, что он единственный всё ещё помнил. Что только он один был так сильно ранен его смертью, что так и не сумел это принять. Он считал, что никто из его прежних друзей не имеет ни малейшего права даже произносить имя Михаила, что они просто не достойны памяти о былых временах, потому что давно предали её, как предали и давно погибшего товарища. Все, кроме Галлахера, были предателями.

Этот разговор его утомил. Потому он наскоро допил свой напиток и ушёл, с не самым довольным видом отблагодарив товарища напоследок. Тот, благо, допивал уже шестой стакан и явно не особо замечал его неприязни, давно потеряв всякий интерес к чему угодно, кроме выпивки.

Возвращаться сразу домой Галлахеру не хотелось. Он понимал, что птенчик будет не слишком доволен тем, что он нарушил своё обещание, потому он ещё несколько часов бесцельно слонялся по опустевшим ночью улицам, едва освещённым тусклыми огнями фонарей и каких-то непривлекательных вывесок магазинов. Что-то тяжёлое никак не отпускало его, сколько бы он ни старался выбросить прошлое из головы. Глупые издёвки товарища задели что-то слишком важное и слишком личное в нём. Травма, связанная с преждевременной гибелью Михаила, жила в нём слишком глубоко и занимала слишком большую часть его жизни.

К рассвету Галлахеру показалось, что хмельной дух окончательно развеялся, и он побрёл в сторону дома. Ему стало немного легче после того, как он прогулялся в одиночестве. Это помогло немного отпустить снова взвившуюся в нём боль. Дома его ждала темнота. Сандей спал, свернувшись клубком на его постели. Отчего-то вид его, такого беззаботного и оттого бесконечно очаровательного, согрел его чёрствую покрывшуюся инеем душу. Галлахер не стал его беспокоить и осторожно устроился рядом. Спать ему оставалось немного, да и не слишком хотелось, но когда солнце уже стояло над крышами домов напротив, едва пробиваясь сквозь узкую щёлочку между занавесками, он проснулся в цепких объятиях несчастной маленькой птички, что прижалась к нему, ища тепла и защиты. Это всегда получалось крайне чудесным образом: даже засыпая порознь, они просыпались в объятиях друг друга, потому что Сандей во сне неосознанно тянулся к нему.

Будить птенчика он не стал. Решил, что слишком виноват перед ним тем, что нарушил своё обещание не пить, потому кое-как осторожно выбрался из его объятий и встал, чувствуя себя не слишком хорошо, и сразу подался на кухню. Галлахер решил, что он должен пересилить себя и искупить свою вину завтраком. Провозился он с этим долго и мучительно, стараясь создать что-то хотя бы относительно съедобное. За этим занятием его и застал растерянный Сандей, сонно потирая глаза. Галлахеру показалось, что он пришёл только затем, чтобы посмеяться над его неуклюжестью, пока он не предложил помочь. Ему очень хотелось принять столь заманчивое предложение и переложить это дело на хрупкие плечи птенчика, однако Галлахер был весьма принципиален, хоть и ленив, потому он отказался и отправил его обратно в кровать.

Кое-как закончив с завтраком для них, он с облегчением выдохнул и наскоро расставил всё на столе под пристальным осуждающим взглядом Сандея. Он сразу понял, в чём дело и что тот пытается ему этим сказать. Ему даже стало стыдно, словно он снова был мальчишкой, которого отчитывали за какую-то глупую шалость. Они оба уселись за стол, и Галлахер, в конце концов, не выдержал:

— Слушай, я знаю, что ты обо мне думаешь. Я не сдержал обещание, прости, однако если бы я отказался пить с ним, это выглядело бы подозрительно, и он мог не согласиться. Мне пришлось выпить с ним, чтобы разговорить и уговорить на сотрудничество. Это был последний раз, обещаю. В этот раз точно.

Сандей молча выслушал его и кивнул, приняв его оправдательную речь и, видимо, удовлетворившись ею. На его лице не отражалось никаких чувств, потому Галлахер не мог понять наверняка, обижен ли он.

— И каков результат вашей… встречи? — немного погодя, спросил Сандей, подняв на него взгляд. Он выглядел действительно очень обеспокоенным этим вопросом.

— Пока никакого. Я только договорился о том, чтобы он разузнал что-нибудь о местных торговцах судьбами. У него побольше связей будет со всякими негодяями, чем у меня, поэтому… нам остаётся только ждать.

Галлахер заметил, как промелькнуло некоторое разочарование в его глазах, когда он снова опустил их на свою тарелку. Ему вдруг стало так жаль это несчастное создание, которое столь отчаянно желало найти хотя бы одну близкую душу во всём необъятном космосе. Он понимал его тоску по сестре. Пожалуй, чувство неизвестности было даже хуже, чем если бы он знал наверняка, что Зарянка мертва — по крайней мере, он бы не надеялся так сильно и не остался бы в конце концов разочарован, если бы все надежды и поиски не привели к какому-то положительному результату. Галлахеру хотелось бы найти эту маленькую птичку живой. Он не желал Сандею испытать то же, в чём на много лет застрял сам, ведь он как никто другой знал, что значит потерять кого-то настолько близкого.

— Ладно, не унывай, приятель, — заговорил Галлахер, чтобы самому не начать снова падать в тяжёлые мысли. К тому же, ему не нравилось видеть печальную мордашку напротив. — Это ведь только начало пути. Найти кого-то во Вселенной очень сложно, это как… одна-единственная маленькая звёздочка среди мириад других таких же, понимаешь?

— Не стоит, — вдруг перебил его птенчик. Галлахер удивился такой внезапной смелости и растерянно замолчал. — Я понимаю. Я согласен ждать. Не нужно меня утешать.

Галлахер хотел что-нибудь сказать, но ответ Сандея оказался настолько исчерпывающим, что ему не пришло ничего в голову, что было бы уместно в этом разговоре. Он чувствовал себя крайне неудобно оттого, что все его попытки поддержать окончились полным провалом. Конечно, его радовало то, что птенчик стал намного увереннее и смелее за то время, что жил у него, однако это произошло слишком быстро, и он не успел привыкнуть к тому, что он может быть таким. Галлахер ощущал себя полным дураком из-за того, что всё ещё относился к нему так, словно он был совершенно беспомощен.

— Ладно… — вздохнул он, пытаясь смириться с этим досадным недоразумением. Он взялся собирать оставшуюся после завтрака посуду и намеревался даже сам помыть её, чтобы только запереться на кухне и не пересекаться с Сандеем. Но тот остановил его, крепко схватив за руку, и Галлахер столкнулся с его взглядом, полным искреннего раскаяния, почти вплотную.

— Прости и… спасибо, — неловко опустив голову, пробормотал он, всё так же держа за запястье. Галлахер растерялся настолько, что мог только молча смотреть на него в изумлении, и не знал, что должен предпринять и что должен ответить на это.

— Не надо этого… правда, не стоит. Я не обижен и… это мой долг помогать поставить негодяев на место, — Галлахер чуть улыбнулся и накрыл его ладонь своей, чувствуя, как тот тут же ослабил хватку. Он заметил взгляд Сандея, что вдруг зацепился за вереницу ужасных шрамов на его руках, но спрятать их под рукавами уже никак не мог. — О, это… ты знаешь, борьба со злом иногда бывает ресурсозатратной… весьма неприятно выглядит, да?.. — он усмехнулся и посмотрел птенчику прямо в глаза, пытаясь найти там отвращение, страх, разочарование — что угодно из того, чего можно было ожидать от человека, впервые увидевшего что-то подобное. Но Сандей ответил ему сожалением и сразу отпустил. Галлахер поспешил поправить рукава, чтобы избавить его от этого зрелища, и небрежно опустился обратно на стул, закрыв лицо рукой.

Сандей молча смотрел на него в растерянности и не решался даже пошевелиться. Он видел, как на его глазах Галлахер впадает в столь пугающее состояние, близкое к отчаянию, и ему казалось, что в этом виноват он и мгновение его любопытства. Его спаситель словно падал с обрыва в бездну, а он стоял и смотрел, не зная, как ему помочь.

— Мне… мне очень жаль… — с трудом выдавил он, понимая, что это вряд ли возымеет какой-то эффект. Сандей присел на постель рядом с ним, но прикоснуться не решился, и так и смотрел на него. Галлахер безмолвно застыл в одной позе и игнорировал его присутствие, глубоко уйдя в себя. Выглядело это крайне пугающе, и с каждой секундой его молчания Сандей всё больше чувствовал свою вину. Он понимал, что затронул в нём что-то, чего не следовало касаться. В конце концов он всё-таки потянулся к нему и осторожно положил руку ему на плечо, пытаясь вернуть его к реальности. — Я не хотел… этого… я не считаю, что… — вконец растерявшись из-за отсутствия хотя бы какой-то реакции с его стороны, тихо сказал Сандей, осторожно поглаживая его по плечу.

И Галлахер наконец поднял голову, хоть и не сполна пришёл в себя. Всё это время, пока птенчик в ужасе наблюдал за ним, терзаемый собственной совестью, он утопал в собственных кошмарных воспоминаниях о том, как именно он получил эти раны. Это был тот день, когда он потерял единственного лучшего друга, день начала его многолетнего непрекращающегося отчаяния, в котором он оказался заточён собственным разумом. Он в тот день не думал о себе, как не думал и потом, когда это всё закончилось. Эти шрамы всегда были для него напоминанием о том дне. Галлахер считал, что заслужил их сполна. Он считал, что виновен в смерти Михаила, что он мог его спасти и не спас. Это то, что переполняло его все эти годы. Это то, о чём он вспоминал каждый раз, когда смотрел на уродливые следы на своём теле. И теперь, когда Сандей мимолётно обратил внимание на них из-за его оплошности, эта боль снова проснулась в нём. Впрочем, она томилась в нём с того самого разговора, и причиной её возвращения был не птенчик, а товарищ, затронувший слишком личную тему.

— Ты не виноват, — хрипло ответил Галлахер и сжал его руку в жесте поддержки, видя, как он волнуется. — Ты здесь вообще не при чём. Это… очень давняя и очень сложная история… просто сегодня вышел не очень удачный разговор. Мой друг… он очень хороший человек, но совершенно не умеет молчать там, где не стоит говорить. А я… старый пёс с прошлым таким же тёмным, как глубины чёрной дыры, и о некоторых вещах говорить с кем попало не хочу. Прости, я сегодня немного не в себе. Не принимай это на свой счёт, приятель.

Сандей спокойно выслушал его и не стал задавать никаких вопросов. Ему не хотелось лезть ему в душу тогда, когда он был так уязвим. Он боялся ещё больше растревожить его старые раны, хоть ему и было немного любопытно, о каком тёмном прошлом он говорит. Его оно не касалось, Сандей был ему никем, и просто не смел вмешиваться. Но Галлахер словно чувствовал его желание помочь, потому продолжил говорить сам, и говорил он о том, о чём прежде не хотел говорить. Говорил так, словно в несчастном птенчике увидел что-то близкое, почти родственное, и словно никому другому, кроме него, не мог открыться. Что-то притягивало его настолько, что он решился на то, на что не решался тринадцать с лишним лет, Галлахер просто раскрыл душу наизнанку перед почти незнакомцем, который показался ему единственным, кто способен был понять его боль.

Его историю Сандей слушал по-прежнему молча. Он был внимателен и старался не стеснять его своим присутствием, только гладил по плечу, не прекращая этого странного телесного контакта, который на удивление так успокаивал Галлахера. Тот вообще говорил с поразительной уверенностью, его голос ни разу не дрогнул, хоть он снова и снова умирал где-то в глубине себя от боли, уничтожавшей его тринадцать лет. Ему тяжело было преодолеть себя, но он переступал через это чувство, наверное, впервые. Сандей слушал историю о том, как Михаил-Шарль Легворк, коллега и товарищ по службе Галлахера, его лучший друг, с которым они знакомы были с детства, умирал у него на руках, когда они провалили задание и оказались в руках злодеев. За него говорили его боль и горе. Сандей понимал, что этот человек, вероятно, был для него очень дорог — так дорог, что его смерть сломала его. Может быть, он был ему даже не другом, а чем-то большим, а его уход стал тем событием, которое Галлахер не мог принять и пережить. После того, как он восстановился после ранений, он на удивление вернулся к службе у Гончих, хоть и стал замкнут и нелюдим и отрёкся от всех, кого знал раньше. Сперва им двигала месть, а когда все виновные в смерти Михаила оказались наказаны, он понял, что ему просто больше некуда податься и он больше ничего не умеет, и потому он остался. Чуть позже он познакомился с Шивон и стал в свободное время заходить в её бар, тогда малоизвестный и неприметный. Он пил с каждым разом всё больше и больше, и всё больше обзаводился странными знакомствами; его поведение вызывало беспокойство у тех, кто когда-то называл себя его друзьями. Галлахер тогда начал терять себя, и, кажется, именно тогда стал таким, каким он есть теперь. Сандей недовольно хмурился, слушая эту часть его истории, но теперь по крайней мере понимал, что он просто пытался искать утешение и хотя бы ненадолго в хмельном бреду избавиться от боли, ставшей его неотступной спутницей.

Ему так и не удалось принять случившееся тринадцать лет назад. Чувство вины со временем стало ядом, который уничтожал его изнутри. Он растерял всех прежних друзей, которые не выдерживали его отвратительного характера и того, что он, казалось, винил их всех в том, что они так легко отпустили и забыли Михаила. Галлахер пытался отвоевать у всего мира право считать себя особенным для лучшего друга, но мир не принял его рвения, и он в конце концов остался один, особняком от всех остальных, заперся в тесной каморке, которую снимал только затем, чтобы не ночевать на работе, и превратил её в помойку так же, как и всю свою жизнь.

— Надо же, мне всего тридцать пять, а я уже звучу как древний занудный старик, — закончив свой рассказ, усмехнулся Галлахер. Он чувствовал огромное облегчение после того, как позволил этой истории и своим чувствам быть услышанными. Он видел интерес и участие в глазах Сандея и понимал, что ему не всё равно. Это было на редкость приятно. Хотя бы кому-то во Вселенной было не всё равно на то, что его личность разлагалась от боли и отчаяния, будто это было единственным, что могло его спасти. Ему не хватало чужого участия с тех пор, как он потерял Михаила, и потому он закрылся от мира, который не позволял ему пережить эту боль так, как он нуждался. Сандей просто был не таким, как те, кто окружал его, и потому ему так просто оказалось ему довериться. Отчасти они были похожи. Жизнь одинаково их сломала, пусть и каждого по-разному, по-своему. — Я никогда не прощу себе его смерти, однако… знаешь, наверное, я зашёл слишком далеко. Я давно должен был остановиться и взять себя в руки, но я продолжаю вести себя как мальчишка, это так глупо! Я просто идиот, пернатый, я просто полный идиот. Прости меня…

Сандей слушал молча, понимая, что ему просто нужно выговориться и выплеснуть эту боль, чтобы стало легче. Он не перебивал и не отвлекал его — он просто был рядом и слушал его, даже когда он повторялся, бранился и занимался самобичеванием. Если это могло спасти его от бездны, он должен был помочь хотя бы потому, что Галлахер помог ему.

— Я жалкий паршивый пёс, это я тогда должен был умереть. Он оттолкнул меня, закрыл меня собой, поэтому мне досталось так мало… — продолжал говорить Галлахер, и тон его голоса нравился Сандею всё меньше. Он приближался к своему пределу, это чувствовалось в каждом его слове и жесте. — Скажи, что я жалкий мерзкий пёс, скажи это, я знаю, что ты так думаешь!..

— Нет, — неожиданно холодно и сдержанно ответил ему Сандей, и вместе с этими словами крепко, насколько хватало его сил, сжал его плечи и привлёк его к себе, утягивая в объятия. Галлахер чувствовал, как концы его нежных перьев щекочут ему шею и отчего-то заулыбался, как дурак. Это несчастное создание успокаивало его, старого идиота, как умело, не позабыв своей привычки, но теперь за этими трогательными крылышками прятало от злого внешнего мира его, а не себя. Он прикрыл глаза и замолчал, обняв птенчика в ответ и жадно впитывая его тепло. Это внезапно помогло ему прийти в себя и осознать, сколько глупостей он совершил за время этого разговора; и вместе с тем — выяснить, насколько внимательным и участливым на самом деле был Сандей. Птенчик был слишком добрым и невинным для всего, что с ним произошло.

— Разве ты не считаешь меня пропащим алкоголиком и трусом?.. — с крайне опустошённым видом недоверчиво спросил Галлахер, уткнувшись ему в плечо. — Я так много всего натворил, за раз всего и не расскажешь…

— Не считаю, — отозвался спокойно Сандей и неуверенно погладил по голове. Галлахер только усмехнулся от этого неловкого жеста. Это несчастное создание в своей непосредственности и невинности снова и снова вызывало в нём какие-то тёплые чувства, от которых ему становилось легче. Его ласка оказалась подобной болеутоляющему для его душевных ран.

— Ты слишком хороший… слишком хороший для такого, как я, — благодарно ответил он на все его попытки его успокоить и наконец отстранился на приличное расстояние, возвращая прежние границы. — Что-то я совсем расклеился, прости. Чёрт возьми, какой дурацкий день… знаешь, обычно в таком состоянии я напиваюсь, как скотина, однако… лучше от этого никогда не стало, тем более, если тебе это не нравится, я не стану, я просто…

— Если так легче… я не буду возражать, — с прежним непринуждённым спокойствием сказал ему Сандей. На его лице не отражалось никакого осуждения или презрения, которых Галлахер ожидал от него, и он наконец-то смог расслабиться и отпустить себя. — Я могу… чем-нибудь помочь?.. — неуверенно спросил птенчик, заглядывая ему в глаза.

Галлахер совершенно искренне улыбнулся и вдруг крепко прижал его к своей груди, чуть грубовато, слишком сильно сдавив его в объятиях, и сказал таким голосом, словно между ними и не происходило всего этого разговора:

— Ты уже помог. Спасибо.