[ III ]

ДОМОЙ, В ПОМОЙКУ

Наконец мне удаётся глубоко вдохнуть. На улице пахнет холодом. Настоящей зимой, хотя, кажется, сейчас было только начало осени.

Позади меня остался рабочий день. Стеклянная, узорчатая дверь парадного входа (нам запрещено было выходить через эту дверь, но когда мы все хоть как-то слушали этот идиотизм?) отделяла свободное «сейчас» от всех неприятностей, оставшихся на следующий раз. С которыми обязательно разберётся какой-нибудь завтрашний я, нырнувший в эту духоту, смрад и отчаяние с головой. Снова.

Я закурил. Прямо здесь, опершись на перила, стараясь перенести вес с ноги хоть куда-то. Красный свет вывески бил по глазам с такой силой, что даже земля под ногами, в это мрачное раннее утро, казалась кровавой. Это даже. . . завораживало, от чего я, выдыхая дым, так и смотрел, как кучки и листьев на моих глазах превращались в жуткие картины убийства, а лужи и грязь от утреннего дождя растекались мне под ноги длинными полосами и чем-то невыносимо тяжелым. Тёмным, тянущим, липким и. . .

В стекло двери позади постучали.

Ну и что? Что я там забыл, что понадобился? Вздыхаю, с единственно верной в этой ситуации мыслью: «отъебитесь от меня уже все, я закрыл свою смену». Но всё-таки поворачиваю голову посмотреть. Тогда же — моментом тушу сигарету, от чего-то забыв сразу выпустить её из пальцев. Тогда же раздраженный ком мыслей в голове сменяется восторженным:

«А, это ты? Ты пришёл?».

Едва ли не хвостиком завилял. И сразу уже ничего не болит, и хоть, сука, прыгай от радости как щеночек. Блять, ну как же я иногда всё-таки жалок! Всегда, когда речь заходила о ком-то, вроде него: том-самом-блондинчике, который, расслабленно улыбаясь, ткнулся лбом в то самое стекло. Губы его двигались, мурлыча мне что-то, что я никак не мог бы услышать. Я бы даже не удивился, если бы страстный шёпот этот звучал как «пиздуй отсюда Паршивец, да побыстрее. Съебывай уже давай. Желательно нахуй». Читать по губам я не умел, но от чего-то мне казалось, что то они и произносили. Тогда надо бы чем-то ответить: не придумал лучше ничего, кроме как протянуть к границе между нами руку. Провести пальцами по его, едва виднеющемуся, лицу, приложить их к своим губам, а затем — снова к его. Романтика? Бля, да хуй там: от стекла он отскочил так, словно резко оно стало оружием мгновенного убийства каждого кто его коснётся. Наверняка едва не сблевал от отвращения, вот бы видеть эту рожу! Но нет, не удостоил чести: открывая дверь, и выходя ко мне, он весело смеялся. А я рассмеялся ему в ответ, стараясь держаться прямо.

— И с каких это пор ты меня избегаешь, детка? И без того тебя тут не хватает! Многое упускаешь. Знал бы ты, какую нямку я успел накопать! — вывеска прибавила свету, от чего вставки на его красно-чёрной форме начали снова казаться мне кровавыми. — Серьёзно, больше такого не будет. Тебе нужно это попробовать. Полный кайф.

— Когда пить брошу, тогда и попробую.

— Зануда. Хоть бы расслабился нормально, а не этой своей мелочью, — он кивнул на потухшую сигарету и я тут же щелчком отправил её в мусорку, — может и жизнь бы тогда наладилась. И пропадать бы так перестал. И радости в жизни стало бы больше. Подумай над моими словами.

Подумаю когда-нибудь, конечно. Обязательно. В тот самый день, когда ты перестанешь делать вид, что тебе интересно проводить со мной время, и притворяться, что пришёл искать моего внимания, потому что искренне соскучился. Тогда и я перестану наконец прикидываться, что действительно внимательно слушаю всю эту чепуху про твою новую дурь и искренне хочу добавить себе ещё проблем с головой в виде отходняков. Но будет это всё не сегодня: он продолжал мне что-то «увлеченно» втолковывать, а я продолжал «увлеченно» слушать и, время от времени, соглашаться обязательно когда-нибудь всё-всё из его ассортимента попробовать. Вот они, минусы бытия наркотическим Божеством с исцеляющей травкой в кармане: ни на какие разговоры, кроме как о кайфе, новых «приколах» и том, как же хорошо под ними было, мозг уже не способен.

Но всё это было лишь глупым образом. Я это знал, и предпочитал вестись, пока меня это радовало хоть немного больше, чем прибивало ко дну. Нравилось мне всё это внимание: смотреть, как он улыбается, даже если фальшиво, но всё же — улыбается мне. Смеётся, треплет по волосам. И мнётся на кучке кровавых листьев, потому что начал уже замерзать с этим всем бессмысленным разговором. Словно бы ждал, когда я уже наконец не выдержу, и можно будет перейти к чему-то стоящему. А я и не выдержал:

— Любовник. Я слишком уж хорошо тебя знаю, чтобы верить, что ты тут собрался пригласить меня, кхм, отдохнуть. С тобой. Вечерок-другой, — сказав это, я остановил это представление из его нежных движений и бессмысленных разговоров, поймав его руку. Уже, действительно, ледяная, но ещё не дрожит. Значит не так уж замёрз.

Руку он выдернул, тут же делая от меня шаг назад. Нахмурился поначалу, тут же — взял себя в руки, так ничего мне и не сказав за вторжение в его царское личное пространство. Только улыбнулся снова, хитро, прежде, чем заговорить:

— Хм? Ладно-ладно. Как скажешь. Закрой глаза.

— И зачем это?

— А ты закрой.

Ещё один медленный, глубокий вдох. Пахнет холодом, и, кажется, чем-то сладким. Цветочным, хотя сейчас совершенно не время для весны. Вывеска трещала, медленно сбавляя яркость, от чего всё красное перед закрытыми глазами медленно погружалось в темноту. Хрустнули под его ботинком сухие листья. Я почувствовал, как руки заскользили по плечам, и тут же голос оказался через чур близко.

Выдох замер где-то посреди горла.

— Мне нужна кое-какая мелочь, и, я уверен, ты для меня это сделаешь. Теперь-то ты мне не откажешь.

Верить. Любовнику. Нельзя. Никогда. Надо высечь себе на подкорке, нет, перед глазами, чтобы закрыв глаза, видеть это ярче чего-либо ещё. Верить тому, кто в долгах перед половиной города. Кто подсыпал толченое стекло в свои порошки, чтобы добавить им веса. Кто менял места, номера и имя, лишь бы не платить по выставленным ему счетам. Я не был уверен, что даже Аларих знает как его на самом деле зовут. Хотя, может быть, и знает: ведь это он согласился принять у себя вот такой вот мешочек костей и проблем с голубыми глазками. Помочь как-то выжить в обмен на завязку. И верность.

— Я ведь не могу доверять никому, кроме тебя. У меня нет ближе никого, кроме тебя. Ты не представляешь как всё это для меня важно. И если вдруг. Если вдруг. Ты знаешь, я завязал с этим всем. Давно. Но если вдруг. Я отлучусь по одному делу. Не связанному с вот этим всем.

Верность была предоставлена. И возможность наблюдать, как каждый перерыв эта принцесса, теряя туфельки, бегает на задний двор. То рукава потом спускает до кончиков пальцев, то душится так, что рядом стоять невозможно. То ещё чего. Похуже. 

— Ты останешься как тот, кто. Передаст всё, что я не успел сказать. Скажем, в случае если кто-то будет меня искать. Ты будешь моим голосом.

Голос придвинулся ближе. Сладкий, до скрипа на зубах, он ластился так, что пробежавшие по моим плечам мурашки можно было почувствовать через ткань накинутой куртки.

— Голосом, который ничего не расскажет начальству о нашей маленькой шалости. Но если меня спросят, ты можешь их обрадовать: радости будет только больше. Запомни, Паршивый, — руки крепче сжали мои плечи, — радости будет только больше. Они ждут только этого. Не расстраивай их, договорились?

Тепло чужого дыхания мажет мне по уху. Я жмурюсь, но прежде, чем успею поймать за такую шалость — слышу хруст листьев и звон колокольчика на двери. Хлопок: дверь закрылась. Открыв глаза, я вижу лишь раздавленные листья. И парочку утренних гостей, которым я, конечно же, мешал пройти внутрь.

Натянув капюшон, срываюсь с места, быстрым шагом уходя прочь.

* * *

Говорят, у меня очень странные глаза. Какие-то желтые, как по мне — обычный светло-коричневый цвет. Может немного зеленит. Но на прям уж чистый желтый похож так себе. Говорят, у меня взгляд неприятный: тяжелый, раздраженный, как у препода, который вот-вот готов отправить тебя на пересдачу. Как по мне — самый обычный для тех, кто мало спит, много пьёт и находит силы вытаскивать себя на нелюбимую работу. Любовник вообще много чего говорит, больше всего — болтает не по делу. Особенно когда ему от тебя что-то нужно. Ещё больше, в такие моменты, он всякого лишнего делает, заставляя потом долго стоять, пялить в стену и загадочно думать, а не пострадает ли твоя собственная задница, если сделать так, как эта скотина хочет.

Он возвращается на рынок. Ясно как день, он, сука такая, решил вернуться. «Радость» — видимо, что-то новенькое из его ассортимента? Пидарас. И в это всё он решил втянуть ещё и меня. Замечательно, просто ахуенно, вот она — желанная дорога в один конец! Пора ли писать заявление? Блять. Ругаться я могу, конечно, долго, да всё равно: слабо мне верилось, что уж настолько ему было на меня и мою жалкую жизнь плевать, что он решил, для своей безопасности, вести дела моими руками. Не просто же так на вечный вопрос новеньких, раз его зовут Любовник, чей это он любовник, им неизменно отвечают: «Паршивца». А потом начинают ржать над такой, невероятно смешной, шуткой. И это даже не моя больная фантазия придумала. Честно.

Мысли были не радужные, так что я прибавил шагу. Насколько это вообще было возможно в моей разъёбанной обуви: пальцы в ботинках ныли от холода и умоляли о пощаде, или новой паре чего получше. Терпим, что сказать, терпим. Не судьба. Кто ж виноват, что на пути к обувному приютились целых три пивнушки? Вот и получается, что выходишь за ботинками, а возвращаешься с чем покрепче и кормом для собани. Чаще с кормом, чем с выпивкой, корм иногда удается урвать по скидке. К слову говоря, мысль не дурная: надо будет зайти в магазин, порадовать девочку мою чем-нибудь подороже обычной подножной срани, раз уж у меня появилось немного денег.

Так и сделал: к счастью, было уже достаточно поздно, если это ебучее время суток можно так назвать, чтобы магазин успел открыться. Девушка за прилавком выглядела весьма себе сонно. Я был не лучше, ещё и помятый как пакет. Мы, с молчаливым пониманием, кивнули друг другу, но я, из накатившей вежливости, всё же извинился за то, что беспокою со своими доёбками настолько рано.

Хотя, услышав то, что мне нужно самое дорогое, что тут есть, настроения я ей прибавил. Корм стоил, кажется, чью-то почку за одну-то малюсенькую баночку, и содержал в себе бриллианты, ещё живых невинных горных барашков, которые сами послушно побегут собаке в рот, и технологии марсиан, иначе я хуй знает откуда у него такая цена. Да и похуй. Пусть хоть у кого-то сегодня будет хороший денек и вкусный завтрак. А я на завтрак обойдусь сигаретой. Даже курево куда вкуснее, когда она счастливо чавкает где-то рядом с тобой. Когда ты не один.

Я глянул на часы: что ж, если также буду спешить, к завтраку и вернусь. Она там наверное уже всю дверь исцарапала, если я, кусок долбаёба, её всё-таки не забыл закрыть. Ждёт. Встретит меня, такая счастливая, что вернулся, и голодная. Залает, прыгая и пытаясь отобрать то, что я её принёс, но по команде — всё-таки сядет дожидаться. А потом и наестся так, словно завтра никогда не наступит, радостно виляя хвостом. Вылизывая руки и лицо, в момент, когда влетит, отъевшись, ко мне на кровать. Я пытался её отучить, но смирился — теперь ей сюда можно. Она — самое счастливое создание. Самое главное счастье в моей жизни.

Редко удавалось подумать о чём-то хорошем, и целой удачей было задержаться в подобном счастье хотя бы на пару минут. Но, видимо, всё сладкое сейчас было платой за мои ночные страдания. Ведь сейчас я чувствовал себя . . . хорошо? Музыка урчала в наушниках, пока я спешным шагом летел среди опавших листьев и редких прохожих, вышедших на улицу в столь раннее время. Я глазел по сторонам, наблюдая, как в темноте города, постепенно зажигался свет, и мне даже казалось, что всё это, словно, разгоняло прочь темноту и в моей голове. В какой-то момент я и вовсе — замер, покрутившись на месте, чтобы запечатлеть в памяти всю эту картину. Это ускользающее из рук чувство, что всё в порядке.

Но чем дальше был мой путь, тем больше на улицах собиралось грязи. Краска на домах облезала, знаки были поломаны, а фонари так и вовсе — выбиты, потому как шёл я домой, и улицу, на которой я жил, не за просто так называли Паршивая. И вот вроде — от центральных улиц всего ничего, но нет, то, в сияющем городе чистоты и порядка, была опрокинутая вонючая помойка. Вся эта улица вилась, расходясь тупиками и переулочками так, что невозможно было понять, где она кончается и где начинается, но одно было ясно точно — это была вонючая артерия целого маленького района, где хуево было всё. От того и Паршивая. Улица, переулки, тупики и жизнь тех, кто на ней жил.

— Вам на какую? — спросит молоденький таксист, лучезарно улыбаясь девушке на пассажирском.

— На Паршивую, — ответит она не менее улыбчиво и мило, но будет уже поздно. Всё, таксист успел представить, как она харкает в мусорку, ссыт с балкона и материт бухого в хламину отца за то, что он выжрал украденный ей алкоголь.

Здесь другие и не жили. Вернее даже так: не выживали, порой даже не зная, где у этой мусорки выход, и как они вообще сюда попали. Дряное местечко под названием мой дом, и я, как просто скромный алкоголик, все входы и выходы, конечно же, знал, наконец добравшись до того, что видимо было той самой аварией. Затор уже практически рассосался, осталась лишь какая-то яркая. Полоска. . .крови?

Внутренностей. Тянущихся к маленькому телу. Коротка стриженная шерсть, треугольные ушки. Хвостик. Собака, выбежавшая на дорогу в поисках хозяина. Голодная, потерявшаяся. Моя.

Чёрт, это моя девочка.

ЭТО БЛЯТЬ МОЯ ДЕВОЧКА.

. . .

Я срываюсь на бег, забывая про боль, оставляя ботинок в куче листьев. По крови и чёрной дороге — к ней.

Она уже не дышала. Тело обмякло в моих руках, голова болталась.

Моя бедная девочка, ты просто потеряла меня?

Ты просто хотела меня найти?

Зачем же ты пошла за мной?

ЗАЧЕМ ТЫ ПОШЛА ЗА МНОЙ, ГЛУПАЯ?

Слепит яркий свет. Звук тормозов. Плевать.