[ II ]

КАБИНЕТ ГОСПОДИНА РЕАЛЯ

Скотина. Мудак. И мерзавец. Мерзко — очень хорошее слово, чтобы описать всё, что с ним было связано. Мерзко и обидно — плестись за ним сейчас, зная, что каждый твой шаг считает заветные последние секунды. Мерзко — унижаться, а это, непременно, перед ним сейчас делать придётся, с ним иначе никак; едва ли не на коленях умолять доработать эти последние минутки, что ты как бы и так собирался сделать. Нет, нет-нет, зачем по-нормальному, когда можно устроить головомойку, потешить собственную гордость и побыть мудаком. Обязательная характеристика начальства, хули!

Этот засранец знал. Я уверен — он знал всё с самого начала, и, сука такая, терпеливо ждал в своём кабинете, пока останется минута или две, чтобы мне было ещё обиднее. Да вон, не высидел, подорвался от своей же гениальности и выполз, побыстрее мне показать, как же он хорош, как же он ахуенен. А мне только и остаётся, что сжимать до боли челюсти, чтобы не портить мифический имидж заведения перед клиентами, и желание смачно выругаться. В дверь его кабинета, в отполированную табличку с именем, висящую на этой двери. Хорошенько так, от души, матом. Да даже не матом — формулировками высшей математики, чтоб ему, умнику, унизительней было! Как бы в спину, но он, один чёрт, услышит — так что это почти как в лицо.

Как бы я не надеялся каждый раз на лучшее — он слышит всё.

И вот я. Его кабинет, ласково распахнувший для меня последнюю ловушку. И дверь. У этого гада даже дверь злоебучая: тяжеленная настолько, что обычно мы толкали её плечом или вообще всем корпусом, но главное после этого — никогда не придерживали. Грохотала она неимоверно: тогда половина персонала оборачивалась на этот грохот, глянуть, что за неудачник попался начальству сегодня. Делала ставки, выживет ли, и зажигала свечки за упокой. Мы дружные, честно честно! Преданные и друг другу, и традициям: заходя, я отвёл эту дуру как можно дальше, прежде, чем отпустить в свободный полёт.

Б А Б А Х !

Подлетело всё: где-то там, в мире живых, посыпались по полу стаканы. Вилки. Возможно, даже люди! Здесь-то, в царстве мёртвых и не работающего света, люди точно посыпались: я видел, как начальник подпрыгнул на месте, но быстро взял себя в руки, предоставив мне из эмоций лишь раздраженный вздох. Пошатнулись его пыльные статуэтки, а сломанные, старенькие часы, не работавшие ещё с первого моего посещения этого места, почти навернулись на пол. Если уволит всё-таки — точно собью их с нагретого местечка на его столе, и, если даже повезёт, он об них споткнётся и расшибет себе свой слишком длинный нос.

Дверь закрылась, и с ней, всё весёлое и хорошее, растворилось в полумраке комнаты. Тусклого света настольной лампы не хватало, чтобы толково осветить даже его рабочее место. Я дотянулся до переключателя на стене, щелкнул пару раз, и . . . увидел лишь пару искр под потолком. Пришлось прищуриться, чтобы разглядеть хоть что-то: конечно. Он избавился от люстры. От картин, когда-то украшавших его кабинет. Грамот, подарков, и даже коврика на входе с дружелюбной надписью, который мы могли бы заменить на что-нибудь в духе «я люблю ебать людям мозг». Он бы всё равно не заметил, а мы бы хоть немного радовались, заходя к нему на поклон. Теперь же меня встречала сраная пустота. Блевотно-жёлтый свет, пара шкафов со злополучными фарфоровыми фигурками. Вставшие столетие назад часы на краю его рабочего стола. И этот самый стол. Такой же, как и всё здесь — исключая что-то рабочее, пустой.

Его никогда не заботил комфорт тех, кто к нему приходил. Всё-таки, он был слепой — и всё здесь было сделано для его удобства. До содержимого полок он мог дотянуться, не уронив с них ничего на пол. На пустом полу не обо что споткнуться. В пустоте без всего не повредить глаза, когда врежешься во что-нибудь, решив прогуляться по кабинету, не надев очки. Остальное его не заботило — как не заботили мы, его подчинённые. Поэтому в комнате, кроме перегорающей лампы и экрана монитора, не было света, а окна всегда были зашторены. Не стояла какая-нибудь милая вазочка с конфетками. Он не видел, насколько истрепалось подтянутое к столу кресло, в которое я, уже по-свойски, уселся, и никогда не слушал, когда ему об этом говорили. Глаза его неподвижно смотрели сквозь. Всегда, и сейчас тоже, пока ждал он лишь одного:

«Тук-тук-тук» — я постучал пальцами по краю стола, объявляя начало партии.

И наша война началась.

— Давно не виделись, Аларих.

Я ходил первым. Выбранное оружие: имена. Терпеть их не могу. Ни я, ни персонал, ни кто-либо здесь вообще, у кого есть хоть капля здравого смысла. Они присвоены случайно, они прилипают к нам ярлыком, который не значит ничего, кроме пустого набора букв и фантазии тех, кто нам его дал. Здесь же, вместо этой глупости, была своя система. Юбки говорили языком чисел, ровняя всё к любимым номерам — я был для них и Единичка, и Одиночка, и Первый. Главное — один. Висельник для них походил на Восемь. А Любовник почему-то был Четыре. Чёрт их знает, но это был их язык, и мы уважали его настолько, насколько это было возможно. Сами же говорили языком улиц, называя всех, выползших с переплетений города, местами, откуда они и пришли. И даже те, кто заглядывал к нам на недолгое случайно, перенимали наши слова, говоря с нами на прозвищах и именах, которые стали нашей второй кожей. Первую хотелось содрать и выкинуть куда подальше. Сжечь ненавистью в пепел — вместе с ней сжечь и его. Я не любил имена, как не любил и того, кто из принципа говорил с нами лишь ими. Не желая жить по правилам людей, которых не мог себе подчинить. Не желая в принципе играть в их «детские игры», пока мы, как настоящие дети, могли лишь исключать его из них, извращая всё, что создавал он, во что-то отвратительное. Никогда не давая ему прозвища, и никогда не произнося его имя с уважением, но всегда к нему — лишь по имени. И никак иначе.

Аларих Реаль — имя, что стало синонимом бессмысленных издевательств. А звучит ведь даже красиво, наверняка он какой-то француз. То ли сын, то ли брат кого-то из владельцев, приставленный менять нам памперсы, вытаскивать из мусорок и вытирать блевоту у рта. Иногда ставить в угол. Иногда на колени. Как настроение будет. Было ли оно сейчас хорошим? Ох, как мне казалось, сейчас оно было отличное. Ведь больше всех своих аристократично-стариканских занятий, в виде прогулок по парку, кофе и своей блядской работы, он любил только от души нам всем уебать.

— Ричард? — нет блять Хуичард. Что с тобой не так, почему ты вообще вспоминаешь это моё имя? Он мелко вздрогнул на моё приветствие, повернув голову, чтобы лучше слышать мой голос. Пальцы его, до того сложенные в замок, опустились на стол. Теперь стучал он. — Ричард. Мы с тобой лично договаривались на две, Ри-чард. Из-за твоего злоупотребления правилами, как ты можешь помнить, твой максимум пропуска: две недели. Лучший результат: одна. Не четыре. Это в два раза больше оговорённого и является целым месяцем по итогу.

— Представляешь, я умею считать.

— Что-то я в этом очень сомневаюсь. Если ты вдруг всё-таки разучился считать и понимать то, что тебе говорят, я оплачу тебе курсы для умственно дефектных. Но в Королевскую Академию таких не берут, а, если я не ошибаюсь, ты её выпускник, не так ли, Эр-чи? Всё так. Всё, само собой, верно. Так что я просто лишу тебя работы. Если ты продолжишь так себя вести. Никто ведь этого не хочет?

Приплести к этому всему академию было хорошим ходом и хорошим выбором оружия: всё же, это было дорогое мне место. Когда-то. Когда-то очень, и очень давно. Так что, парировал быстро и первым, что пришло мне в голову:

— Если ты не видишь другого выхода. Может, я просто рад видеть твоё лицо так часто? Лицезреть весь этот бардак у тебя в кабинете? Наблюдать, рассматривать, так сказать, раз имею такую возможность?

Я смаковал каждое слово этой низкосортной шутки. Глупейший из способов его унизить, но с ним он всегда была хорош, как вкусное пиво после долгой пьянки. Глоток воздуха в царстве пыли, духоты и осознания, что сейчас мне за эту наглость сделают больно.

— Напомни, как ты продержался так долго?

— Здесь? Ну, не знаю, ты же у нас начальник. . .

— Я не об этом.

«Тук-тук-тук». Я попытался соскочить, хотя прекрасно понимал, о чём он говорил. Он наклонил голову вновь, в этот раз — прожигая меня взглядом насквозь, словно бы очень хорошо понимал, где именно я нахожусь. Пальцы его медленно стучали по столу, давая мне время подумать: продавливая этот мерзкий вопрос, всё дальше и дальше, мне в горло, пока слова не встанут поперёк комом чего-то невысказанного. Режет, не давая ни вдоха, ни выдоха.

Это был хороший вопрос. Как до сих пор не вылетел с работы? Вопрос-прикрытие для того, что лежало запертым на пять замков в глубокой темноте сознания. Вопроса настоящего: а почему я до сих пор жив? Как не шагнул дальше месячных запоев раз в год куда-нибудь в окно? С сальтухой, как всё полагается. Почему я всё ещё здесь, и зачем, снова и снова, прихожу сюда, ползать на коленях за мелочь по немытому полу? Блядство, хорошо что я порядочно выпил. А то, гляди, и задумался — так, только нахмурился, слушая, как ответ заскулил в голове сам собой, отгоняя плохие мысли. Выпрашивал покушать корма, а не колбасных шкурок на завтрак и мышей на ужин.

Я покачал головой: ебучие Алариховы вопросы, каждый раз ощущались как пинок ногой в пропасть. Но в этот раз получилось удержаться. И я отвечал:

— Терять мне, Аларих, сам знаешь: нечего. Но собаку мою жалко. Она-то не виновата, что я у неё такой. У тебя выпить не найдётся, раз уж мы теперь на душевные темы перешли?

— Тогда зачем взял её? — Мой вопрос остался без ответа. Он только поджал ещё больше и без того тонкие губы, что значило однозначное «нет» с ещё более однозначным «и даже не смей задавать мне таких вопросов».

— Это не я её взял, а она меня из сугроба выкопала.

Я услышал, как он вздохнул. Пальцы перестали стучать: теперь он просто смотрел на меня, лицом, не выражающим ничего, кроме некоей смеси отвращения и жалости. Помилование? Амнистия? Тростью по хребту и пинком под сраку? Да хватит тебе молчать, эй! Выдай уже что-нибудь!

— Иногда я думаю, что ты видишь меня насквозь, — не выдержал я.

— Нет, не думаешь. И ты прекрасно знаешь, что я не вижу в принципе, — довёл я его всё-таки. Но, не смотря на слышимое раздражение, что было для меня признанием выигранной битвы, он всё же не потянулся за тростью чтобы мне переебать. Руку он протянул по столу, увёл вправо, к ящиком, и, выдвинув один из них, вытянул из него шуршащий пакетик. Туго завязаный. С кормом, — а я знаю, что про собаку свою ты не врёшь.

— Висельник оставил?

— Отвратительное прозвище. Ты додумался?

Подумать ты не слышал его раньше, мерзкий человек которого вообще зовут Аларих! И я мог бы продолжить ругаться с ним дальше, но одна деталь всей этой кабинетной драмы не давала мне покоя: а дальше то что? Я посмотрел на корм. На него. Ещё раз на корм. И снова на него. А дальше? Ну вот скажу: да, я это имя ему придумал. Или скажу: нет, это он сам себя так назвал. И что? Когда ты скажешь мне, что я уволен, позволив сбить с твоего стола эти идиотские сломанные часы? В виде идиотской совы. Когда ты скажешь мне проваливать? Когда за этим показушным вниманием последует удар? Когда, Аларих? Зачем ты тянешь эту резину? Дай нам уже пойти по сценарию в моей голове, чтоб ты споткнулся об эти часы, а у меня, наконец, хоть что-то в жизни пошло как я того хочу.

Но хуй там. Опять. Всё через жопу. Огромную такую, слоновью жопу: за дверью послышался топот целого стада, и дверь, которую я открывал приложив все свои немногие оставшиеся силы живого существа, распахнули, словно это была картонка. И влетел самый настоящий слон. Запыхавшийся, красный, как и полагается тем, кого только-только повесили, и кто ещё немножечко жив. От всей этой трясучки совиные часики на столе Алариха опасно пошатнулись, начав своё неизбежное падение — я подорвался с кресла. Всего секунда, чтобы их поймать, а они, даже, кажется, благодарственно тикнули. Ещё секунда, чтобы дверь, с грохотом, хлопнула. А вместе с ней, в торжественный унисон, хрустнула и моя нога — широкий шаг Висельника пришелся прямо по ней. Он что-то там проматерился, я болезненно зашипел, голос Алариха заставил нас обоих заткнуться.

— Ричард, что бы там не ловил, выбрось это, — я, не послушав, гордо водрузил часы туда, где они и стояли до этого. Аларих на это раздраженно покачал головой, снимая очки и потирая пальцами переносицу. — Я, кажется, говорил тебе выбросить?

— Господин Реаль! — перебил его Висельник. — Ну вы могли бы позвать меня, я бы, там, сказал вам, что Паршивчик то наш он. . .

А дальше я уже и не слушал. Прихрамывая, я заполз обратно в то, что когда-то было красивым винтажным креслом, откинулся на спинку и благоговейно закрыл глаза. Голову кружила смесь вина и боли: ногу я больше не чувствовал, да и самого себя, честно говоря, тоже как-то не особо. В один этот прекрасный момент мне не хотелось больше ничего. Я слышал, как всё громче и громче орал бас висельника, вперекор которому неизменно стучал на одной громкости Реаль. Но всё это казалось таким чужим. Далёким. И совершенно мне не нужным. Пока Висельник, наконец, не согласный с чем-то там, что я прослушал, не ударил кулаком по столу с такой силой, что рядом стоящее кресло подпрыгнуло вместе со мной. Тут уже хочешь не хочешь, а вклинишься.

— О чём бы вы там не говорили, я настаиваю на помиловании, господин судья! Сами ви-ди-те, ситуация весьма щепетильная, требующая определенного квалификационного минимума, образовательной подготовки и большого количества спиртного, ахем, простите, терпения! А я и за собачий корм поработать готов!

Я хлопнул ладонью себя по груди, сердечно готовый вообще на всё прямо на этом столе прямо сейчас. Лишь бы уже отпустили домой поспать. Не надо меня спрашивать на каких скоростях менялось моё настроение, после долгой смены, алкоголя и истощение от работы с людьми с вами и не такое бывает.

Аларих, кажется, истощен был не меньше моего: он раздраженно вздохнул, всё чаще стуча пальцами по столу. Я, под эту музыку моего окончательного увольнения, забрал со стола пакетик с кормом и неловко улыбнулся, насколько вообще мог состряпать подобие улыбки из себя сейчас. Стук на это только усилился. Смешной какой! Неужели не нравится, когда я радуюсь?

Тук-тук-тук. Давай же, скажи мне, что я уволен!

— Вот что, Ричард. Раз с тобой не получается по-хорошему, как мы это делали ранее, будем так.

Тук-тук-тук.

— Я даю тебе одну смену. И условия: найти себе заказ. Если ты не забьешь себе никого, я с радостью подпишу тебе увольнение.

Тук-тук-тук.

— Документ сделаем быстро, так что, считай, он уже подписанный лежит у меня. А ты — одной ногой на улице. Где ты там живешь, Эр-чи? На Паршивой? Вот и отлично.

Тук-тук-тук.

— Это как раз будет понедельник. Как я слышал, с Паршивой трупы вывозят в понедельник. Удачное стечение обстоятельств, не так ли?

Он встал из-за стола, взяв в руки свою трость. Тук-тук-тук, и он уже стоит рядом со мной. Стоя я выше, но сейчас возвышался он, даже не опустив ко мне своего лица. Заложив одну руку за спину, во всей этой пыли и грязи единственная собранная черта — только вьющиеся волосы немного выбивались из его прямого образа персонажа какой-нибудь красивой французской открытки.

— А ты, я смотрю, и видишь, как оно будет? А я вот не вижу ничего смешного, хотя, казалось бы, кто из нас . . .

Силой он опустил трость аккурат на мою, и без того, отдавленную ногу.

Я взвыл, впившись пальцами в подлокотники, но трость он не убрал — надавил лишь сильнее.

— Заговорю на вашем, чтобы было понятнее, — теперь же он повернул лицо к Висельнику. — Как он там себя зовёт? Повешенник, Безголовый, Безмозглый. . . Висельник? Что-то такое? Многоуважаемый, я надеюсь, ты не будешь мешать этой пропащей душе, пропитому до явления Святых в его помутненном сознании, алкоголику, в его становлении на путь истинный?

Он опёрся на трость обеими руками, надавливая на неё всем весом. В глазах у меня потемнело.

— Благословим дорогу по ней идущему: заказами не перекидываться, ему никого не отсылать. Передай девочкам, пусть присмотрят за ним. Они у нас очень внимательные.

Наконец, он оставил меня в покое, легко улыбаясь пустоте перед собой, и отводя трость в сторону. Протянул, всё так же легко:

— О, Эр-чи? Так это твоя ножка была? Прости, я что-то не увидел.

* * *

Из кабинета меня, побитым щенком, под руки выводил уже Висельник. Сам он, до того едва не разнесший начальству кабинет, сейчас был тише травы и ниже испуганного кролика. Или как там вообще? Да и хуй с ним: начальство, Висельник, всё же любил, и в байки о доброте Реаля верил. А тут такое. Нога выла страшно, а вина оставалось минуты на две, да и то пора было уже закрывать смену. И готовиться. Готовиться к тому, что как просплюсь, моя жизнь наконец-то обретёт свой конец. Понедельник был не за горами, и хотя задача «один заказ за смену» не была такой уж невыполнимо сложной, за сегодня мне её выполнить не всё-таки никак удалось. А дальше? А дальше уж постарается Реаль: эта зараза сделает всё, чтобы я ничего не получил. Чтобы надеялся, до последней минутки, пока он будет стоять у входа, отбивая тростью яйца всем кто на меня посмотрит. Дать надежду и отобрать её в последний момент — вот она, взрослая жизнь! Получите, распишитесь: документ об увольнении и разбитые часы в виде совы. Как он там сказал, документ уже готов, так что хуй знает, стоит ли вообще пытаться.

— Да ненавидит он меня, вот и всё, — пробормотал я под виноватым взглядом Висельника, надеясь отвлечься от волокиты мыслей.

— Не загоняйся, будет новая неделя, там и посмотрим. Лучше подумай, как домой добираться будешь.

— А не подкинешь? А то я это, — я кивнул на своё боевое ранение, но Висельника это не убедило.

— Не, прости уж, — он покачал головой. А жаль. — Там на въезде на Паршивую опять какая-то срань, всё в пробках. Не въехать, не выехать.

— Да какие-нибудь идиоты в поворот не вписались и встали, там всегда так. Ничего нового.

— Так и домой тогда как потопаешь, гений математики?

— Пешком, — я пожал плечами. Паршивая, всё же, с её приключениями и каждодневно новым сортом мусора, была моим домом. Привык. — Через въезд и пойду. Заодно гляну, что там. Выживу — отпишусь.

— Да куда ты денешься, Паршивый.

И действительно — куда? Не убийство же там произошло в конце то концов, чтоб и меня там куда-нибудь в блинчик раскатало.

Хотя хотелось бы.