ㅤㅤㅤㅤ— Одасаку...

ㅤㅤㅤㅤ— Не зови меня Одасаку.

Эта встреча в баре не была только данью ностальгии, которого мучила другого Дазая Осаму. Он и сам не понимает, когда жизнь разделилась на «Дазай до» и «Дазай после».

ㅤㅤㅤㅤ— Хорошо, — его улыбка искренняя, снова знакомая и детская, а глаза блестят так, словно у пятилетнего ребёнка, что ждёт игрушку, которую уже давно купил дед на ярмарке. — Тогда... Возлюбленный?

После Ода чуть не вывихнул ему запястье, решив, что это отвлекающий манёвр. Но Дазай увидел, что в чужих глазах промелькнул проблеск чего-то, чего ранее не было. Во взгляде Оды появилось что-то такое, чего не было весь их разговор, а в голове появилась простая мысль, что сейчас вернулось что-то, чего не хватало. Сакуноске правильно думал – это правда отвлекающий манёвр, ведь он отшатнулся, глядя с ужасом, когда Осаму коснулся губами его ладони. И воспользовался этим замешательством, чтобы целовать Оду, пока не кончится воздух, вгрызаться в губы до крови, не обращая внимания на то, как колется отросшая щетина. Его сигареты, дешёвый одеколон, оружейная смазка – Дазай помнит, как это всё пахнет. Как сладко становится рядом с ним.

Одасаку не стал сопротивляться боссу Портовой Мафии, вместе с тем чувствует, что, поддаваясь и проигрывая этот бой, получает шанс выиграть войну – у него всегда была хорошая интуиция. А Дазай верил, что его посетило дежавю от другого Оды, которого успел уже потерять.

Это перестало быть «Дазай поцеловал», теперь «они целуются». Осаму ощущал, что это тот Ода, который целовал его первым. Это стало слишком чувственным для тех, кто вроде как по разные стороны баррикад, когда один на другого наставлял пистолет. И слишком правильно. Тот, кто дарил ему поцелуй под дождём. Тот, кто хотел бы целовать вечно.

Хотелось спросить: «Так это ты?», даже не думая о глупости формулировки. Хотелось и кричать: «Я всё ещё тот Дазай, каким ты меня запомнил». В этом есть смысл: Осаму не хотел говорить о «той жизни», чтобы это не становилась «жизнью после», думая и ошибаясь, что прошлое – только его прошлое. Но не когда оно так ярко вернулось. Оно всегда будет с ним и всегда будет рядом. И, по-видимому, навсегда останется. У него просто не было выбора, кроме как поцеловать, потому что так было правильно.

Чужая рука бережно оглаживает плечи, спину и, наконец, поясницу. Осаму чувствует, как по телу разливается некогда забывшееся чувство, и почти незаметно улыбается.

«Я помню каждый момент. Каждую секунду», – Дазай чуть отстраняется, чтобы заглянуть в глаза Оды: они блестят, будто мокрые, но затуманенные. – «Я помню, как ты меня спас».

ㅤㅤㅤㅤ— Даза-ай... — протягивает Сакуноске, пока Осаму смотрит по-детски заворожённо, ведь голос хоть и был странным, но слишком знакомым.

ㅤㅤㅤㅤ— Ты помнишь, как я любил тебя?

ㅤㅤㅤㅤ— Да.

Дазай надеется, что это никогда не сойдёт за сон. Слишком это было нереально, слишком правильно. Так же правильно, как и та ночь, что произошла много дней назад, много миров назад. Но, в конце концов, у Осаму больше нет прошлого – есть только он, Одасаку и странный переход между песней о расставании с песней о любви.

Пальцы всё ещё подрагивают, Дазая трусит как на американских горках, отпускает и всё по новой, посещая словно бы каждый экстремальный аттракцион в Yokohama CosmoWorld. Он стремится запомнить очертания тела во всех деталях – не только дрожащими пальцами, но и горящим взглядом, убедиться, что всё это не галлюцинации, что и сам, и Одасаку – настоящие; что поцелуи настоящие, что кожа краснеет от прикосновений по-настоящему, что желают друг друга тоже по-настоящему. Во взгляде что-то неуловимо меняется с каждым рваным вздохом, когда оказывается в плену чужих тёмно-карих, чувствует сдающие позиции, приподнимает слегка ногу, задевая бедро, словно отвлечь пытаясь, перевести внимание – что угодно, лишь бы не показать, как сильно нуждается, как сильно скучал и долго ждал. А потом не выдерживает, прижимаясь только ближе: чувствует, как сжимают бёдра, как оставляют поцелуй между шеей и плечом, и как обоим дышать становится нечем.

Одасаку целует горячо, влажно, слишком глубоко – Дазай вздрагивает всем телом, ведёт ладонью вниз, почти до паха, и останавливается так резко, что Ода сжимает зубы и прикусывает губу. Он пытается смотреть прямо в лицо – без бинтов и мёртвых глаз с улыбкой, – но затуманенным взглядом удаётся выхватить лишь отдельные черты: отражение на дне расширенных зрачков, зацелованные губы, красное на коже и встрёпанные волосы.

Дазай тянется, хватает за руку – не отстранить пытается, а удержать, притянуть ближе – и улыбается уголком губ. Всё ещё не верится, что это – то самое, которое так долго искал; переплетает пальцы, даёт понять, что точно жалеть не придётся. И Одасаку улыбается в ответ – тоже, потому что у них впереди целая вечность.

От незамысловатых ласок темнеет в глазах, Дазаю приходится вцепляться в чужое тело, чтобы не потерять связь с реальностью, плавясь и сгорая от жара внутри и громких стонов, которые никак не сдержать. Дыхание почти осязаемое, оседает невидимой густой плёнкой, а движения Одасаку отдаются электрическими импульсами по всему телу. Осаму не отстаёт: шею Сакуноске открывает так красиво, что не коснуться её было преступлением. После жадно вбирает губы, стремясь присвоить всё себе до миллиметра, блуждая руками по телу и перебирая клавиши рёбер, почти что сдавливая до самых лёгких, а бёдрами толкается навстречу непрестанно, нарочно сводя с ума по некоему безумию, чтобы ближе, горячее и глубже. В них обоих горит что-то, отчего искры вокруг сыплются сотнями тысяч.

Поцелуй, который до царапающих плечи рук и до пылающего дна, куда стремительно падают оба, требовательно заставляет впиваться зубами, заявляя полные права на принадлежность – обоюдную и взаимную. Осаму срывающимся голосом стонет имя чужое под ухо обладателю, сжимается весь, плотнее обхватывая, привыкая к ритму, подстраиваясь и ускоряя. Сердце бьётся в горле и в ушах звенит, и воздух вокруг будто загорается с каждым движением удушая. На слова не остаётся сил, а очевидное трудно скрыть, особенно если оно очень рвётся быть сказанным. Мысль отдаётся пульсацией от сердца в голову, незримо подчиняя чувствам всякий здравый смысл и аналитический расчёт. Дазай почти безвольно льнёт ближе, словно бы тающие звуки дыхания и хриплые вздохи – единственное, что имеет значение. Но почему «словно бы», если так и есть?

Одасаку сжимает губы, почти рычит на ухо, не останавливается, всё ближе и ближе подходя к пику. Наслаждение вскипает и грозится вот-вот взорваться. Он больше не чувствует ничего, кроме обжигающего жара, разливающегося по телу, и желания только одного человека, чтобы ближе и не отпускать – больше не потерять. Так и происходит, когда губы приоткрываются в немом стоне, а тело одолевает усталость и долгожданная приятная нега, согревающая где-то под рёбрами. И тело под Сакуноске дрожит, прижимается ближе, словно сейчас всё исчезнет.

Поцелуй в висок. Осаму чувствует ладонь между лопаток, чуть надавливающую, и ему этого достаточно, чтобы успокоиться и поднять глаза.

ㅤㅤㅤㅤ— Одасаку...

ㅤㅤㅤㅤ— Не зови меня Одасаку, — говорит Ода и улыбается. И в этих словах столько искренности, что Дазай хочет немедленно поцеловать эту улыбку.

ㅤㅤㅤㅤ— Возлюбленный, — смеётся Осаму, обнимает и утыкается лицом в грудь, слушая биение сердца.

— Это не так интересно.

ㅤㅤㅤㅤ— Может, я лучше подразню тебя рассказом, как я несколько часов назад переспал с человеком, о котором ты уже четыре года фантазируешь во время мастурбации?

— Не верю. Врёшь, как дышишь.