В жёлтых оттенках прекрасный ты

Тусклые лампы офисных коридоров отсвечивают и слепят, бросают траурные тени от блеклых рабочих столов на угрюмые жёлтые стены, мерцают не заметной морзянкой с воплями отчаяния–офис душит сам себя и не может принять двух разгельдяев, которые в свои года, почему-то, не потерялись в этих мерцаниях и дурашливые искры до сих пор летают между взглядами, до сих пор с желанием дышать и делить дыхание на двоих.

В сотый (тысячный, миллионный) раз проходить здесь будет небольшой пыткой, маленьким душным адом–за окнами никогда не появятся высотки многоэтажных домов, длинные руки деревьев, выжигающие утренние лучи солнца. С Солнцем Стенли не хочет больше иметь дел, оно чувствуется чем-то предательским, душащим, не давая попытки исправиться и встать на намеченную тропу. Солнце сушило язык, кололо глаза, беспощадно жалило кожу.

Стенли идёт медленным шагом по корпусу, всматривается в стены и номерные двери–430-я всегда ему нравилась больше всех–у него есть всё время мира и, наконец-то, работающий автомат с напитками. Вокруг происходит мониторное вырвиглазие, мониторы давят своей рабочей энергетикой, оставляют ощущение невыполненной расчётной таблицы где-то и Стенли скорее скрывается от них. Возможно, сегодня можно бы и пройтись к концовке, надо же делать свои прямые обязанности хотя бы иногда. Мысли клубятся сегодня значительно быстрее, спутываются и не отпускают, наваливаются звуками, отрывками воспоминаний, заполняют офисный фоновый шум намного сильнее чем обычно. Кнопки автомата под пальцами нажимаются сами и жмут на что-то явно газированное, явно тауриновое, явно энергетическое.

Диван недовольно приглашает к себе, скрежещет своей противной оббивкой по ладони, пропуская каскад дрожжи в челюсть от текстуры–Стенли перехватывает банку с живительной жидкостью в "пострадавшую" руку и откидывается на спинку дивана.

Стенли плавает в своей неопределённости, как ему кажется, с самого начала, с самых первых шагов–не ясно, что его ждало дальше, размыто, что нужно делать после всего этого "дальше", а что было и остаётся мутным до сих пор–ведро. У Стенли к ведру осталось много вопросов, первое время он ловил замечательное хихиканье со всего, что с ним связано, а потом узнал, что даже Рассказчик был не в курсе на что оно способно и общим-неделимым пришли к выводу поменьше с ним возиться.

Стенли лениво потягивает из банки энергетик, мысли начинают проплывать всё медленнее, а потолок становится всё интереснее–а всегда на нём было вот это пятнышко и вот эта текстура?–но связывались в тугой канат гаденькие мысли, никуда не уходящие, всегда на посту.

Странно знать, что за всё это время тут появилась почва под ногами и это не спродюссированный прикол, а реальность, конечно, не в исходном её виде, а та, которую им нужно было принять. До побелевших костяшек на руках злостно на себя–почему был таким твердолобым, нужно ли было прыгать с этого лифта каждый херов раз? Чувство собственной беспомощности перед властным явлением в виде мозга постепенно набирает обороты и кажется, что вот-вот Стенли захлебнется в сочувствии к ним обоим.

Вроде, они существуют вечно и уже прошли этап экзистенциального кризиса по этому поводу–вдвоём буянить и копать в головах друг друга чертят им не надоело до сих пор, а это что-то да значит. И всё равно–Стенли как будто не нашёлся ещё в пустующем офисе, не принял весь корпус и Притча его тоже отвергает, плюётся ядами и хочет измазать своей отчаянной темнотой.

–Ты чего тут? Мне не напомнил, что сегодня у нас выходной, а я уже был готов мироточить мудростью.

Точно, у них сегодня выходной. Компромисс с Причтей был найден, неохотно, но это лучше, чем сломаться под омертвевшем окружением.

Стенли приходится с кряхтением привстать и поставить банку на пол, на что ловит немного хмурый взгляд янтарных глаз, но виду не подаёт–оба знают, что заметил, оба знают, что читают друг друга уже по выдохам.

–Я немного сегодня не здесь, –жесты до ужаса ленивые, руки не хотят сегодня обращать мысли во что-то реальное, так, проплывают мелкой рыбёшкой мимо, но каждая больно и обидно даёт хвостом по лицу.

–Ты вообще меня сегодня не трогай, я какой-то весь слизнявый.

–А у тебя это агрегатное состояние, ты в нём всегда на пол ноги.

–Какой ужас. И как терпишь меня такого вот, размазанного?

Рассказчик в своей интеллигентной грации, всегда одним вздохом туманит другим разум–все тягостно по нему вздыхают и ловят звезды, а он живой пример безрассудства и бесстыдства, всегда придерживается девиза "порой приходится позориться, чтобы получить желаемое", но не признается–девиз этот Стенли сам ему приписал, вместо скучных ярлыков.

Рассказчик садится рядом, кошачьими повадками и мурлыканьем, если прислушаться, смотрит пристально и прекрасно понимает какие мысли сегодня шуршат в чужой голове–он вообще всегда готов смотреть на Стенли, в нем собралось всё то, что Рассказчик готов выкинуть из окна десятого этажа, а потом прыгнуть следом. Стенли приковал к себе Рассказчика самыми лучшими цепями мыслей, со Стенли мажет и топит в лужу–от худшего к худшему и не то чтобы Рассказчик против всего этого, но попробуйте запретить.

–Я тебя хотя бы не отвлёк?, –прекрасно же знает, что Стенли может отвлечь только он сам, но эта сраная любезность, –Я могу уйти, если ты...

Стенли почти моментально хватает его за край мягкого свитера. Прямо сейчас Стенли может утонуть, последнее чего он бы хотел это остаться с самим собой.

Рассказчик смотрит немного удивлённо, но остаётся, всегда остаётся. Взгляд поднимается куда-то в потолок–о, а тут всегда пятно это было?

–Всё плохо?

–С тобой намного лучше.

Лёгкий уставший вздох вырывается у обоих одновременно и Рассказчик тянется к банке на полу для глотка.

–Зачем?

–Ну ты что, не понимаешь совсем?

–Совсем. Зачем нам на всю стену ковёр?

–Разнообразие, а ещё облокачиваться удобнее–не так твердо.

Со временем развилась у них ещё одна прекрасная традиция–думать над обновлениями, но чтобы без излишеств. Работающий автомат с напитками был одним из достижений Стенлевских мыслительных потоков– Рассказчик просто выбрал самое безобидное, из прочих предложений всплывала: барная стойка, двухъярусная кровать, которая на самом деле во все четыре яруса и статуя собачки в скафандре–на это Рассказчик почти зашипел.

–Если здесь и появится ковёр, то ты будешь завернут в него же, понятно?

–На это и был расчёт.

Стенли наблюдает как глаза Рассказчика делают полный оборот вокруг своей оси в возмущении и ему забавно. Традиция думать про обновления несомненно прекрасна, но Стенли здесь ради собственной развлекухи–наблюдать как у Нара постепенно рушится вера в светлое будущее и меркнет авторитет разума. Иногда Стенли стыдно за себя и варится он в своём стыде долго, но молча, не говорит об этом даже самому себе. Ничто так не портит серьезное дело, как неожиданность–почему-то именно в эти временные отрезки к нему возвращается совесть, острая тревога, потерянный взгляд ко всему миру и серьёзные дела откладываются на верхние полки.

Из вида упускается как нервно поправляют воротник рубашки и в глазах сменяется луч хихиканья, на обеспокоенность.

–Значит так, –только в этот момент Стенли понимает, что придётся говорить и страшно напрягается.

Жёлтые глаза впиваются самым лучшим образом в сердце, сейчас этот цвет как предупредительный знак опасности–Стенли готов к таким опасностям, дайте два.

–Что происходит в твоей голове на этот раз? У тебя скоро буквально будет летать чёрная туча над кудрями и молниями сверкать.

Русые волосы с пробивающейся сединой так прекрасно торчат прямо сейчас, так хочется распустить короткий хвостик. Знал бы сам Стенли, что такое его голова и почему она сейчас хочет его придушить, ему до трясучки обидно, что единственный управляемый им фактор, по идее, не подчиняется и больно колется. Внутренняя поломанность с самого начала помешала им обоим и заставила пройти самый необычный психиатрический перфоманс.

–Если бы я сам знал, Нар. Просто всего слишком много и мало одновременно. Слишком слишком.

Вокруг шумящий своей тишиной офис, а рядом шумящий своей тревогой Рассказчик–в секундах Стенли даже ловит идиллию.

На самом деле Стенли не договаривает. По сути он знает почему так кружит водоворот мыслей, какая из них центральный проводник для других разветвлений и ворошить эту прогнившую древесину не зовётся, но получается само.

Он знает и прекрасно понимает–во всех бедах в прошлом они косячили знатно и со вкусом на пару, сто раз было произнесено и озвучено, что все обиды утекли, все злостные вещи разбегаются по углам, а что важно–Стенли любят, безоговорочно, бесконечно, и ни в чем не винят. Но в памяти всплывает всполохами жёлтый свет кнопки, упавшие часы, разрушенность и прилипающий вселенским отчаянием песок. Обрывками кадры окровавленной лестницы, железные поручни–адская боль пронизывающая всё тело, отдавая импульсы в каждый нерв, залитый тошнотворным алым взгляд на высоту. Его простили–себя он никогда не простит.

–Я тебя не прошу о многом, просто не уходи от меня, пожалуйста.

Для Стенли чувствуется не озвученное "опять".

Стенли хотел стать поддержкой, кем-то, с кем можно прожить надлом, даже если этот надлом они устроили сами себе когда-то миллионы вдохов назад–но ломается сам.

Душащий ком подступает так некстати, шторм мыслей накидывает чёткое воспоминание, красным сверкает это прекрасное-ужасное слово: прощение. Стенли простил сразу, но только когда из чужих глаз полились моря раскаяния, когда что-то во взгляде напротив сломалось–Стенли почувствовал, как в груди защемило и с треском откололось. Когда-то он прижимал к себе дрожащий комок из всхлипов на перебой с извинениями, мольбами о прощении и хрипло шептал такие редкие для него слова "всё в порядке" и "конечно, конечно я прощаю"–а сам бился где-то внутри себя в истерике от собственной херовости, поднимался на эту проклятую лестницу и мысленно сигал с неё, мечтая прекратить всё.

Сегодня он не собирался плакать. В планах было абсурдно обсуждать сраный ковёр, но беспрерывный поток несуразности вылез сам. Пальцы сжимаются, оставляют на ладони полумесяцы. Сердце стучит битами и отдаёт в уши и в мысли диким рейвом. Веки дрожат с угрозой–моргать один раз, а на второй не сдержать солёные слезы злости на себя.

Оказаться в тёплых руках казалось мучительным спасением–я не заслужил, но прямо сейчас, пожалуйста, схвати меня крепче — уткнуться носом в чужую шею кажется раем, вдыхать запах книг и бумаги, какого-то одеколона, и дышать, дышать, дышать. Руки хватаются за мягкий свитер на спине и кажется, что только это сейчас держит на этом свете. Родные тёплые руки гладят по взъерошенным волосам, проходятся по лопаткам, возле уха шепчут оберегающие мантры–отпусти уже прошлое, я давно здесь ради тебя, я давно простил, прости наконец-то себя. Рассказчик чувствует как это всё неправильно, как больно смотрится отчаяние на лице и как ужасно догадываться–что происходит в этой шумящей тревогой голове.

–Я с тобой, слышишь? Мы никуда друг без друга не денемся, только если сам захочешь, чтобы куда-то делся я.

Стенли машет головой, куда он отпустит его? Как только они встретились глаза в глаза Стенли сразу понял, что даже если будет возможность скрыться–он не отпустит это нелепое чудище уже никогда, не даст снова стать монахом-отшельником в своей каморке и превратиться обратно в отрешенный голос.

Отпускать Рассказчика из рук не хочется до воя, до скуления и приходится оторваться от шеи, чтобы взглянуть в глаза, в эти чудесные глаза и выдавить хриплым голосом:

–Ты если меня просто терпишь от безысходности, то не надо. Ладно? Я ж понимаю, что заёбываю вот такими выпадами.

Нар вздрагивает каждый раз от голоса, каждый раз переживает момент первого и испуганного "Нар". Чужой взгляд мрачнеет, злость проскальзывает во взгляде, но исключительно на самого себя–не доглядел, не досказал что-то, не взял вовремя за руку.

–Голубчик, терплю я тебя перманентно. У тебя же в крови быть бешеным и меня за сердце заставлять своими выходками хвататься. А вот люблю дико, без терпения.

Что-то в Стенли нещадно воет с этих слов. "Люблю" всё ещё не доходит и с трудом принимается. Спустя столько невысказанных слов–и наоборот, слишком много сказанных–слышать это как-то колюче, непривычно, комната из-за них кружится и выворачивает стены.

–Я же говорю: я сегодня сопля.

–Зато какая.

–Всё, я понял.

–Нет, не понял. Ты не становишься хуже из-за этого всего.

–Правильно, мне хуже уже не стать.

–Да ну ты слушаешь вообще про что я?

–Что я великолепный лох, дальше.

–Боже, и от этого человека я ещё жду, чтобы он сценария придерживался. На что я вообще надеюсь?

Руки ловят отросшую прядку волос и самым лёгким движением заправляют за проколотое, жёлтой стрелой, ухо, чувствуя как приостановилось чужое дыхание, а по ощущениям для них приостановился весь мир. Хочется верить, что хоть что-то делаешь правильно.

Попытки стать самым правильным проваливаются с первых шагов, но до сих пор, почему-то, безвозвратно любят.

Стены комнаты немного расширяются, вакуум наконец-то испаряется, дают сделать вдох без всхлипов, перестают давить и из Стенли даже вырывается тихий смешок. Он тоже "дико" и "без терпения"–всё у них будет хорошо.