Потеплело, потом подморозило. Дворники аккуратно раздробили ледяную корку на бульваре до самой тротуарной плитки, да так, что аж белёсые следы ломов виднелись на ней — а вымести забыли. Костя, оскальзываясь на хрустящей ледяной крошке, щурился из-за солнца, отражавшегося в нескрытой голыми деревьями офисной стекляшке.

Он опустился на лавку с литыми львиными лапами — произведение Новочадского завода литья, принадлежавшего некогда позапрошлой губернаторше — выкурить сигареточку между парой и заседанием кафедры, и выпить стакан кофе, остывавшего на морозе, как покойник. Замёрзшая зажигалка работала плохо: лишь с пятого раза тусклая искра сумела взорвать еле сочащуюся струйку газа.

На кафедре Косте заплатили прибавку за публикации, в лицее — премию к весенним праздникам. Хотя каким, к чёрту, весенним: дубак на улице стоял совершенно январский, и скамейка казалась изо льда выточенной. Костя прямо-таки чувствовал, как холод поднимается у него от жопы в спину, и взял стаканчик двумя руками, пристроив зажжённую сигарету как-то боком в попытке согреться, и шмыгнул носом, как самый настоящий школьник.

Школьников на бульваре, кстати, было так дофига, что Костя прям-таки терялся среди них со своим унылым стаканчиком. Какие-то просто проходили поодиночке или по двое, размахивая драными мешками со сменной обувью. Основная же масса прогуливалась по бульвару, сбившись в стаи навроде собачьих. Эти громко смеялись, слушали даже, несмотря на косые взгляды старух, громкую музыку, хлопали друг друга по задубевшим спинам, пили на ходу какую-то жижу из огромной бутылки, и дымные хвосты вейпов повисали за ними, вроде как за кометами.

И вот посреди всего этого зимнего дымного копошения, среди цветастых рюкзаков и яркого солнца, среди малохудожественных поздравительных плакатов сидеть бы Косте да радоваться премиальным выплатам, и сходить бы с кафедральными девками, что ли, в паб (тут недалеко есть один, любимый преподами и студентами, с мрачноватым деревянным интерьером девяностых и острыми крыльями) — но что-то, как заноза, сидело в башке и мешало просто сидеть, пить кофе и курить на морозе, разглядывая колом стоящий в воздухе дым и пар.

У Кости был самый настоящий педагогический кризис. Глядя на посторонних школьников, клубившихся на бульваре, он думал о своих — и особенно об отчисленном Новикове, вот уж кто не давал ему покоя. Будто какая-то заноза засела в мозгу и саднила, и стоило вспомнить о нём, как начинались тяжкие раздумья о том, что как педагог он, Костя, взвешен и послан нахуй. Видимо, не проявил педагогической чуткости или ещё какой-то гадости, раз Новиков всю зиму без конца бухает, творит какую-то дичь и попадает в милицию — а в конце вылетает из лицея (Костя, конечно, ругался с Моревой, что всё это без его ведома было сделано, и что должен он был хотя бы отдать документы, но без толку).

Хотя сказано ему было сто раз: ещё одна выходка — и домой поедешь.

А другие бандерлоги? Может быть, тоже охренели от безнаказанности (цитата Моревой)?

Да нет, вроде не охренели. Егор, который был одновременно как будто расхлябан и внутренне подтянут, такая спортивная дисциплина чувствовалась в нём, душегубе, которой в других не было — тому пример. Получает иногда по жопе. Это его тонизирует, в отличие от всех прочих. Артёмка, видно, каждый раз обижается, но ему полезно, чтобы нос не задирал. А Новиков? Как-то не думал Костя о Новикове. Учится неплохо. Ходит там на какие-то кружки для умников. Рисует хорошо. Аллергия на орехи в ремиссии. Да, негусто. Видно, действительно, педагогической чуткости не хватило, чтобы удержать пацанчика от стрёмных компаний и прочих неприятностей. И, честно говоря, ужасно его жалко.

За такими невесёлыми мыслями кончился кофе. Костя кинул под крышку зашипевший в опитках окурок, и только тогда понял, что бариста налил ему овсяного какого-то молока.

Университетские двери встретили духотой и раскалёнными ветрами теплового контура, который поставили недавно на новой проходной. На заседании кафедры пахло чаем и табаком, предлагали — вам чёрный или зелёный? — и Косте, но он отказался. Всё заседание он слушал вполуха и что-то писал, но записывал не соображения методистов по поводу нового госстандарта, как могло показаться на первый взгляд, а просто рисовал в рассеянности какие-то каракули.

Вечная лаборантка, пожилая дама Валентина Васильевна остановила собиравшегося уходить Костю.

— Константин Василич! Зайдите в канцелярию, пока там не ушли.

— А что такое?

— Вам письмо там пришло какое-то.

— Бандероль, что ли?

— Может, и бандероль, не знаю. Вы зайдите, зайдите.

Костя решил, что это полагающийся ему экземпляр сборника тезисов с недавней тюменской конференции, и был очень удивлён, когда секретарь вручила ему невзрачный конверт.

— Ну ты как, идёшь? — спросила дожидавшаяся в компании жаждущих пятничного возлияния коллег у гардероба доцент Машенька.

— Вы идите, я потом присоединюсь, — рассеянно ответил Костя, пряча в карман штанов сложенный вдвое конверт.

На конверте было написано не очень ровными буковками:

От кого: от Новикова Г. А.

Откуда: Чадская обл., Лениношахтинский р-он, п. Лой, ул. Красных Металлистов, д. 20

Кому: аспиранту Бельскому Константину Васильевичу

Куда: Чадск, Чадский гос университет, пр. Кировский, 6/2