Гришу привезли в лицей с шиком — двое ментов с автоматами, похожие на почётный караул, вытащили его из бобика и завели внутрь. В продолжении ещё нескольких дней, пока неповоротливая бюрократическая машина лицея решала, что с ним делать дальше, исключать или нет, Грише вспоминались: розовые, как у пупса, руки прапорщика, которыми тот хватал его за шкирку и которыми надевал ему наручники, оцарапавшие кожу под на запястье пониже большого пальца; как мигала сос-сигналом белая лампа в обезьяннике и как воняла бомжом деревянная лавка; как от всех этих запахов и ощущений, а также от предвкушения скорой расплаты крутило в животе; как нудно и долго майор задавал ему вопросы, а в ответах трудно было узнать собственный голос, такой он был писклявый и деревянный от страха и волнения.

На фоне общей судорогой схваченной медлительности всё удивительно быстро разрешилось: когда выяснилось, что Грише ещё нет шестнадцати лет и привлечь его не получится, дежурный в каких-то пять минут организовал его доставку с вооружённым эскортом по месту учёбы и проживания.

После того, как Гриша угодил в милицию, сделался он чем-то вроде прокажённого. Всем кругом было более-менее ясно, что если история с бражкой закончилась ещё относительно благополучно, то такого выкрутаса Новикову не спустят с рук, и дело кончится, весьма вероятно, отправкой на историческую родину. Гриша мало на что надеялся и просто-напросто перестал ходить на занятия, спал до обеда, спускался в столовую, где появление его персоны (или так казалось его возбуждённому воображению) немедленно вызывало горячие шепотки по углам.

Костя ещё пытался убеждать Гришу, что всё обойдётся. Гриша не верил и хмуро смотрел в окно, когда Костя перечислял ему все возможные варианты. Даже в наилучшем из них получалось так, что выход из интерната Грише бы запрещался — да разве это жизнь? Он, кажется, так и сказал Косте, на что тот неловко пожал плечами, оставил на тумбочке коробку любимых Гришиных наггетсов с соусом «карри» и как-то боком удалился из комнаты.

К наггетсам Гриша и не притронулся — к большой радости соседа по комнате.

Наутро было холодно — Егор любил свежий воздух и при всякой возможности, особенно с утра, открывал окна настежь, несмотря на зиму — и несмотря на два одеяла, Гриша чувствовал себя будто одной простынкой прикрытым. Разлеплять глаза совершенно не хотелось. Всю ночь ему, как при температуре, снились какие-то компоновки ситуаций, в которых его всё-таки оставляют в интернате — или, наоборот, он едет уже в родной Лой. Все компоновки во сне радовали определённостью, а вот неопределённость яви, серыми клочьями вторгавшейся в ещё не совсем проснувшийся Гришин рассудок, его совершенно не радовала.

В дверь постучали. Это опять был Костя — почему-то в костюме и галстуке.

— Нам сейчас предстоит такое увлекательное мероприятие, как посещение комиссии по делам несовершеннолетних. Собирайся поскорее. Там неприятно, конечно, но быстро.

Гришу очень бесил Костя в такие моменты с его оптимизмом и улыбчивостью — да засунул бы он себе в жопу свои оптимизм и улыбчивость! Нет, он в принципе был неплохой как куратор. Не сильно капал на мозг. Но вот это его панибратство иногда сильно раздражало. Особенно с утра пораньше.

До комиссии шли пешком. Разговор не клеился, хотя так-то с Костей было о чём поговорить. Гриша шёл неровно, с тем, чтобы растаптывать ледяные глыбы и куски грязного снега, тут и там попадавшиеся на пути. Костя поморщился, как будто хотел сделать замечание, но ничего не сказал.

Комиссию Гриша запомнил плохо — какие-то тётки с тухлыми рожами, мужики в погонах и с залысинами, было неприятно и почему-то сразу, по умолчанию, стыдно перед ними, хотя выглядели некоторые члены комиссии в своих шалях — в зале было прохладно — довольно нелепо. Он что-то мямлил в ответ на их вопросы, и его бормотание разносилось эхом по огромному залу с колоннами и Лениным (почему-то ничего менее пафосного для отчитывания несовершеннолетних нарушителей в администрации Первомайского района Чадска не нашлось).

Костя, правда, сказал Грише, что он держался молодцом, и похлопал его по плечу. Это немного воодушевило Гришу.

А потом был педсовет.

А на следующий день вечером, когда Костя вёл у заочников семинары в дальнем корпусе, явилась Морева, явилась Гришина мать, вызванная Моревой, не дали толком ему собраться, не выдали документов (те не были ещё готовы, там что-то затягивалось), не дали попрощаться с друзьями — а через час поезд уже тащил Гришу на север Чадской области, в ненавистный Лой.