Когда Мирону было двадцать пять, он уже возвращался в Петербург. И это возвращение было для него слишком тяжелым. Он тогда уже не верил людям, не верил в любовь и боялся оставаться в одиночестве. Тогда же и начались беспорядочные половые связи. Мирон не помнил, когда впервые покурил травку. Зато он помнил, как в его жизни впервые появились разноцветные витаминки. Которые совершенно не витамины, которые совершенно не были ему полезны. Они просто делали его жизнь ярче. Безмятежнее. Но не счастливее. 

Мирон думал, что сейчас ему станет проще. Рядом был Слава, настоящие близкие друзья и очаровательный кот. Но проще почему-то не стало. И Мирон искренне не понимал, что же он делал не так. Почему же ему не легче? Почему вообще всё не так? Да и… как-то неправильно. В теории наладиться должно было абсолютно всё. Он ведь вернулся обратно счастливым, здоровым, любящим и любимым. Он вернулся обратно человеком, которым мог только мечтать стать. Но иррациональный страх перед таблетками выбивал его из колеи.

Мирон не считал себя наркоманом. Он никогда не употреблял это слово в отношении себя, пусть и употреблял вещества. Мирон не испытывал никогда сильной ломки. Это просто было тем, что делало его жизнь совсем немного, но ярче. Он особенно не пытался и не стремился изменить это в моменте. До одного единственного утра, пока не понял, что что-то идет не так. Что ему не нравится происходящее. 

Но это историю он уже рассказывал много раз. Сейчас его возвращало в прошлое. Точно жизнь пинала его, как глупого и беспомощного котенка, показывая, где он наделал дел раньше. И теперь словно нужно было это всё исправить, но оно вновь затягивало его как трясина. И с каждым новым столкновением Мирон чувствовал, что все глубже проваливается в омут. 

— Ты снова напился, — невесело напомнил Слава, и по его тону было видно, что он не просто расстроен. Он разочарован. 

«О, моя душа, знал бы ты, как сильно я сам разочаровываюсь в себе», — подумал Мирон, заглядывая в стеклянные голубые глаза. Но в ответ Фёдоров лишь прикусил губу. Его не волновала ни головная боль, ни легкое чувство тошноты. Удивительно — раньше такое количество пива было разминкой, а теперь ему слишком плохо от выпитого, чтобы шевелить собственными извилинами! 

Мирон криво улыбнулся. Он прекрасно понимал, что все его существо — абсолютно всё его тело — отвергало алкоголь и все эти встречи как что-то опасное для жизни. Но разве он умел слушать себя? Сейчас Мирон слушал тираду Славы, но не разбирал слов. Он слышал его недоумение, боль, но не фразы, которыми тот так старательно пытался достучаться. 

Единственное, чего боялся и что искренне ненавидел Слава — пьяные люди. И ему достался Мирон! Мирон, который так сильно не хотел чувствовать себя, чувствовать свой страх и свою беспомощность, что выбрал игнорировать весь мир, концентрируясь на горечи темного пива, легком и еле уловимом звоне стекла, бурлении в желудке, а ещё медленном процессе попадания спирта в кровь. Мирон предпочел опьянение всем своим проблемам и всем радостям. 

— Почему? — спросил Слава в конце своей тирады. А Мирону было даже стыдно переспросить: «Что именно почему?». 

Наверное, почему он безвольный? Почему Слава с ним связался? Почему Слава полюбил его? А может, почему Мирон не мог справиться со страхом? Он боялся одиночества, и оно толкнуло его в проспать из таблеток. Он боялся своей старой компании и возвращения прошлого, и оно толкнуло его в алкоголь. Он боялся потерять Славу, и сейчас Карелин явно не понимает, что от него можно ждать. И в данную минуту больше всего на свете он боялся заглянуть в голубые глаза. Казалось, что если он заметит под светом лампы блеснувшую слезу на ресницах, то неминуемо возненавидит себя. Сильнее, чем ненавидел сейчас. 

— Мирон, ты вообще меня слушаешь? — щелчок пальцами перед глазами. Второй. И третий. Фёдоров слышал их как через толщу воды, и ему срочно нужно было выбираться, если он не хотел задохнуться и отправиться на дно. Ему срочно нужно было просыпаться, если он не хотел потерять Славу. 

— Я… я не знаю, что тебе ответить, если честно, — протянул Мирон неуверенно, ломая собственные руки. 

В окончании вчерашнего дня нужно было возвращаться домой. Мирону нужно было закрыть себя на три замка и не выходить на улицы Петербурга даже за молоком в магазин. Стать затворником, поглаживать кота и просто ждать возвращения Славы. Разве мало работ, которые позволяют не выходить из дома? 

— Почему ты снова меня игнорировал? Я же рядом сидел, я тряс тебя за плечо, но я точно не существовал! 

Конечно. В такие мгновения для Мирона существовала лишь чёрная дыра внутри. Если бы он мог превратить её в физическую комнату страха, дать каждому побывать в её глубинах, то сколотил бы состояние за счет адреналиновых наркоманов. Внутри него было так жутко, что подобный экспириенс привлекал бы их проходить через его нутро снова и снова. 

— Если я скажу хоть что-то, то это будет звучать как дешевое оправдание, — с горечью произнёс Мирон. — А я не хочу оправдываться. Я знаю, что я виноват перед тобой. И я не понимаю, как мне это исправить! 

— Исправить что? 

— Загладить вину перед тобой за случившееся, конечно, — отозвался Мирон. — Но, что ещё более важно, сделать что-то, чтобы оно не повторилось. Но я не знаю как! 

Фёдоров поднялся со стула, но запутался ногами в стоящей рядом табуретке, и с грохотом упал сначала грудной клеткой на нее, а затем и всем телом вместе с ней на пол.

— Да черт! — тихо выругался он. 

Слава удивился. Даже от боли, даже от неожиданного удара он совершенно не ругался. Вчера Мирон разговаривал матом со своими старыми друзьями, а теперь его речь можно было переписывать в учебники без цензуры. 

— Ты совершенно другой, — подвел итог Слава. — Вчера вечером с ними и дома со мной… это словно два совершенно разных человека, — выдавил он.

Карелин поднялся со стула и протянул Мирону руку, чтобы помочь встать. Он потянул его на себя и тот — легче страусиного пера! — легко поднялся на ноги, растирая рукой грудную клетку. Побег не удался. Уже сама жизнь показала ему, что сейчас нужно сидеть на стуле и слушать. 

— Это ты как понял? — немного неуверенно уточнил Мирон, скользя по Карелину взглядом: от макушки до пояса. 

— У тебя даже «сука» не выскочило, когда ты упал, — отозвался Слава. — А вчера весь твой лексикон состоял из «бля», «ебать», «пиздец». Когда ты ругался на какого-то знакомого… Мирон, это была просто матерная считалочка для подростков, а не разговор! Мне показалось, что я вообще тебя не знаю… 

Фёдоров напрягся. Он сконцентрировался на чужом выражении лица и попытался хотя бы угадать эмоции Славы. Но у него не получалось. 

— Ты хочешь пристыдить меня за мат? — непонимающе уточнил он. 

Слава отмахнулся, словно Мирон принял его за чокнутого. Карелин не такой мелочный, чтобы ругать за нецензурную брань. Он просто не понимал, почему Мирон с ним и Мирон с ними — это два разных человека? Даже по словарному запасу. Даже по стилю речи. 

— Нет, Мирон, нет и ещё раз нет, — устало выдал Слава, поднимая ногой упавшую табуретку и присаживаясь на нее. — Я пытаюсь понять, где же ты настоящий? Что было создано для кого-то, а что на самом деле твое? Я просто хочу понять, где же настоящий ты? 

Голос Славы звучал трогательно до боли. Сейчас Мирон был уверен — грудная клетка ныла у него не от удара, а от этого разговора. Фёдоров шумно вздохнул и ровно также громко выдохнул, пытаясь унять бурю всего, что происходило у него внутри. 

— Я не знаю, Слав, — обесцвечено произнёс он, слабо и безвольно — словно кукла — покачивая головой. — Я не знаю, — он пожал плечами. — Прости. Я так долго пытался создать нормальную версию себя, того, кого будет принимать общество, люди, которые мне нравятся… я так хотел создать человека, чье приглашение на день рождения не вышвырнут в урну, что запутался, из чего я все это лепил. Слава, я так давно пытаюсь быть достойным общения человеком, что я не помню, какой я настоящий. Мне казалось, что раз ты по-настоящему влюбился в меня, то знаешь, из чего я сделан. Я ошибался? 

Славе не понравилась такая постановка вопроса. Сначала показалось, что Мирон пытался обвинить его, переложить как-то ответственность. Но Карелин не успел возмутиться. Он по взгляду понял, что Фёдоров просто потерялся.

Слава тяжело вздохнул. И кто здесь старше? Кто теперь кого спасает? Карелин опустился на колени перед Мироном. Что он может для него сделать? Как ему помочь? 

— Я не знаю, из чего ты сделан, Мирон, — честно признался Слава. — Я искренне хочу, чтобы об этом рассказ мне ты. Ведь я люблю тебя не из-за того, из чего ты слеплен. Я люблю тебя за то, что тебя наполняет. А душа у тебя потрясающая. Как и твое отношение ко мне. И это для меня ключевое. Просто… когда ты настолько разный, я боюсь, что ты специально переделываешь себя под людей вокруг. Но ты ведь человек, а не глина. Тебе не нужно менять свою форму под давлением. 

Мирон понимающе улыбнулся. Когда Слава тепло смотрел снизу вверх, Мирону хотелось быть самым сильным, чтобы защитить его от всего. Но сейчас казалось, что Славу нужно защищать от него самого. 

Если бы Карелин не появился в его жизни — так внезапно, неловко, с зеленой копной волос, то ничего бы не получилось. Мирон бы не спасся. Мирон бы не начал счастливую главу своей жизни. Разрешение мамы Славы на их официальные отношения было подарком судьбы для Мирона и для его будущего. Его единственный шанс не потерять свою жизнь в мнимых потребностях и в боли. В боли, которую он пытался заткнуть любыми методами.

Фёдоров тут же поправил себя в мыслях. Слава не был очередной затычкой. Слава не был пластырем или способом зашить раны. Слава не был маяком, на который бы стоило лететь и ориентироваться. Роль Карелина в своей жизни он мог бы сравнить с фонариком. Ему было темно и одиноко, но Слава дал ему свет. И сейчас, когда Мирон ясно осознавал, что ползет все ближе к собственной гибели, Карелин освещал ему и этот путь. Он не просил его сворачивать. Он просил его ответить: «Почему?». 

И сейчас Мирон более-менее понимал, почему не убежал с вечеринки. Почему он пошел с Мишей курить и слушал про очередное дело, которое обеспечит ему старость без нужды. Он сможет купить вторую квартиру и перенести всё в пассивный доход. Жить для Славы, для души, для них. И для этого ему нужно было бороть свои страхи, глядя им в глаза, а ещё заработать. Неприлично много заработать, чтобы потом они могли быть вместе без разговоров о том, что для счастливого будущего нужно просыпаться в семь утра на ненавистную работу. Какое счастье, когда надо идти в место, которое ненавидишь, ради перечисления на карточку? 

— Чтобы я не делал в своей жизни, Слав, я делаю это для нас и нашего будущего, — ласково произнёс Мирон. — Ведь я люблю тебя. 

— Я тоже тебя люблю, — мягко отозвался Карелин, укладывая ладони на чужие плечи. — Только, пожалуйста, в попытках что-то «улучшить» не навороти дел, ладно? У нас с тобой всё абсолютно прекрасно сейчас. И будет только лучше со временем. Нам надо просто пережить это. Вместе.

— Вместе, — кивнул Мирон, касаясь губами чужого носа. — Что изволите на завтрак, сударь? Тебе очень нужно отдохнуть. 

Слава рассмеялся. Фёдоров вновь не выглядел как человек, которому стало легче. Но Карелин слишком боялся копать глубже. Черт знает, до каких скелетов он докопает, если не остановится. Единственное, чего он боялся: сделать своей помощью хуже. Поэтому, если Мирон переводил тему, то следовало поспешить за ним.

***

— Слав, принеси мне отвертку, пожалуйста, — крикнул Мирон, собирая новые прикроватные тумбочки. — Я оставил её в прихожей на обувнице! 

Конечно, Карелин первоначально хотел заняться ремонтом в пустующей комнате, но Шизя распорядился их временем иначе. Проигнорировав свою когтеточку, кот очень умело превратил тумбочку Мирон в арт-объект. Но к такой моде они готовы не были, поэтому пришлось экстренно покупать новые. Да и по цвету обновки, если честно, подходили под светлый интерьер комнаты куда больше, чем прошлые. 

— Минуту, — отозвался Слава, отрывая глаза от книги. Сессия только начиналась, а его уже тошнило от всего исторического. 

Карелин поднялся с места и отправился к шкафу для обуви в прихожей. Забирая отвертку, Слава обратил внимание на бумажку, лежащую под ней. Аккуратным почерком, красными чернилами было выведено: «Ты мне, кстати, очень сильно нравишься. Слав, пойдешь со мной на свидание?  P.S. Прости меня». Карелин улыбнулся. Он совсем не ожидал, что Мирон снова оставит ему записку. Это было так тепло! И так в его стиле! Слава чуть отвертку не забыл! 

Он зашел в комнату, подавая Мирону отвертку, и сел рядом на пол, показывая записку.

— Это мне? — спросил он с улыбкой. 

— Тебе, — кивнул Фёдоров со смущенной улыбкой. — Ты пойдешь со мной на свидание? — уточнил он, кивая на записку.

— Конечно, — улыбнулся Слава, складывая записку пополам и убирая её в карман. — Это мой счастливый билет. Когда пойдём? 

Мирон тепло улыбнулся, прокручивая шурупчик отверткой. 

— Как только соберу две наши обновки, — отозвался он. — Знаешь, мне кажется, нас обманули и прислали скворечники вместо тумбочек. Иначе я не понимаю, почему это так сложно. 

— Ну, если с тумбочками не получится, то собери Шизе новую когтеточку, — сказал Слава, поднимаясь с пола. Он наклонился, оставляя поцелуй Мирону на макушке. — Две старые его уже явно не устраивают! 

Фёдоров рассмеялся в ответ, старательно прокручивая винтики. Может, это действительно будет новой когтеточкой. А может, он создаст самую удобную тумбочку. Но это уже второстепенно. Слава согласился пойти с ним на свидание! И по его глазам Мирон видел, что тот немного растаял. Все-таки эти записки — действительно счастливый билет. Только для Фёдорова. Что бы ещё его так спасло, когда страшно смотреть в глаза?