Девятка мечей

Звездный экспресс наверняка горячий снаружи. Ахерон прижимает ладони к металлу и греется, едва ощущая температуру. От места соприкосновения идет дым и пар, но боли нет, ее нет уже давно; шрамов тоже не остается. Медленно, сантиметр за сантиметром, Ахерон продвигается дальше. К цели, которая известна лишь ей. Там, где металл слаще на вкус и теплее к коже, она останавливается. Гладит блестящую обшивку, прижимается щекой, грудью, всем телом. Космос вокруг пуст, только далекие звезды-точки напоминают, что пустота на самом деле не пуста. Ахерон знает, что где-то эти звезды умирают горстями, рождаются новые — чтобы тоже умереть. Все, рано или поздно, попадает к Небытию.

Но эти мысли ей не нужны. Ахерон копается в себе, рыщет среди пустоты всполохи красного, а в них — едва заметные, слабые, пахнущие чем-то уже давно забытым проблески фиолетового. Цепляется за них, как голодный пес за кость, как самоубийца за края петли. Даже красный кажется блеклым, а фиолетовый такой ослабший, что Ахерон сжимает зубы до скрежета, пытаясь сосредоточиться.

Она гладит ладонью металл экспресса.

Там, за металлом, самый яркий цвет в мире.

Это иронично, наверное, будь Ахерон способна на иронию. Биться об металл, об тысячи преград, чтобы прорваться к своему естественному врагу, к сущности, которая больше всех не переносит пустоту. Но Ахерон не способна на иронию и ее мало трогает бессмысленность собственных действий — все бессмысленно, когда ты смотрела в пустоту и пустота смотрела в ответ. Все становится пресным и серым, когда ты падаешь в глубину черной дыры. У Небытия не должно быть агентов, распространителей, но Небытие не подчиняется законам. Все рождено мертвым и ждет момента, чтобы умереть.

Ахерон царапает ногтями металл.

Ее горло пересохло. Ее живот сводит судорогой. Ее тело ломит от усталости.

Так близко, отделенная всего парой тонн обивки экспресса, Черный Лебедь раскладывает свои карты, или пересматривает световые конусы, или занимается чем-то еще, чем угодно — она существует, и сам этот факт заставляет Ахерон изнемогать от избытков человечности, которые, казалось, давно уже стерлись из реальности.

Ахерон могла бы разрезать пополам этот экспресс не вынимая меч из ножен. Могла бы достать Лебедь, впиться в нее зубами и сожрать, поглотить, присвоить. Это желание почти так же невыносимо, как голод, жажда и усталость, но Ахерон борется с ним. Пустота существует, чтобы пожирать реальность, но Ахерон не пустота; всего лишь безвольная слуга. Ее чувства — те, что она еще считает своими — к Лебеди не похожи на равнодушную жадность пустоты. Если бы Ахерон могла, она бы подобралась как можно ближе, застыла бы у ног, вдыхала бы запах духов из прошлого и смотрела на фиолетовые переливы. Может быть, прикасалась бы украдкой, совсем легко, не тревожа.

Все, что она может — это прижиматься к стене экспресса, там, где Лебедь живет свою жизнь.

Не долго. Сила эманатора слишком велика, ее заметят. Каждый раз Ахерон с мясом отдирает себя от стены экспресса и заставляет уйти, бросить, отбежать и отдышаться, уговаривая себя, как ребенка, что скоро вернется.

Когда-то ее заметят и выгонят — тогда она уйдет навсегда.

Это будет смерть, маленькая, но самая ощутимая — истинной смерти Ахерон не боится давно.

Вынужденная большую часть тянущегося отвратительно долго времени проводить вдали от экспресса, Ахерон рвет свой разум на куски, ковыряется в крови и ошметках сознания, пытаясь выцепить какой-нибудь новый кусочек чувств, связанных с Лебедью. Больше всего — тот танец, он сохранился настолько прочно, что, даже разъедаемый пустотой, не сдался и сиял. Ахерон смакует эхо воспоминания о прикосновении к эфирной, мягкой коже. На зубах хрустят полые внутри трубочки перьев. Кончик языка дрожит, ловя невесомые слезы с привкусом воспоминания о слезах. Ахерон вытирает рукавом собственные кровавые слезы. Это сладко, ярко, невероятно, но совсем не то, чего она хочет.

Это так естественно — пожирать и уничтожать.

Ахерон хочет, до боли, до впившихся в собственный мозг пальцев, вспомнить улыбку Черной Лебеди.

Не страх, не ужас, не соленые слезы и не остатки оперенья на зубах. Ту мягкую, наверное, теплую, может быть, флиртующую улыбку, с которой Лебедь приглашала ее на танец. Но ничего не всплывает к краям черной дыры. Хорошее забывается слишком быстро.

Самые сладкие плоды гниют первыми.

Ахерон согласна на гниль, лишь бы та не распадалась на частицы меньше атомов, не тонула в пустоте. Она приходит к экспрессу каждый оборот Небытия вокруг своей разрушающейся оси, прижимается обожженной щекой к металлу, сжигая новый слой кожи. Это неважно, все восстановится, умирают даже раны, даже пустота умирает, поглощаемая большей пустотой. Ахерон кажется, что она давно уже умерла сама, и от этой мысли теплеет грудь. Если посмертие — это быть отделенной от Лебеди всего лишь тонной металла, значит, рай реален и достижим.

Однажды в тонне металла появляется дыра.

Как будто холодные черные воды пробили обшивку, вырвались вперед осколками прозрачного льда. Омут движется по часовой стрелке, гипнотизируя, и Ахерон приближается. Невесомые ледяные руки тянутся к ней и хватают, не за тело, но за сущность, поглощаемые Небытием и восстанавливающиеся тут же из памяти самой Ахерон. Она не сопротивляется. Руки тянут ее сквозь водоворот.

— Надо же, ты устала прятаться от меня? — звучит из-за толщи воды тягучий голос. — Прошу прощения за ортодоксальный способ приглашения.

Ноги Ахерон подкашиваются и она падает на мягкий ковер, который покрывает все купе, в котором живет Черный Лебедь. Вокруг нежный сумрак и пахнет воском, парфюмом, свежей бумагой. На столе горят свечи, разложены карты, в середине круга лежит одна — Ахерон видит ее, даже не поднимая глаз. На карте она сама, закованная в клетку из девяти мечей, копий ее собственного. Лезвия обагрены кровью, как и руки бумажной сестры Ахерон, безмолвно смотрящей в пустоту перед собой.

— Ах, тебя привлек мой расклад? — Лебедь опускается рядом. Ее присутствие ощущается как гроза, как уходящая под гребень волны вода, что тянет все живое за собой. Как ломящийся от еды пиршественный стол, как хрустально чистая горная река. Ахерон сжимается, стараясь занять как можно меньше пространства, потому что там, где она ступает, розы, выросшие из следов Лебеди, превращаются в гниль и пепел. — Он не самый жизнеутверждающий, но и жизнь не состоит из одних только праздников.

Лебедь касается плеча Ахерон. Ее пальцы не осыпаются прахом, но Ахерон боится этого и отшатывается, одновременно умирая от желания прижаться ближе. Лебедь смеется.

— Ты была так жестока со мной в наш первый танец, а теперь даже не даешь мне дотронуться? Недостойное поведение для той, кто хотела бы быть моим партнером, — она скидывает вуаль и под ней аккуратные тонкие цепи-украшения, вплетенные в дымчатый пурпур волос. На ней не привычная походная одежда, а шелковое платье, облегающее тело, как струящийся по горному склону ручей. — Ты ведь хотела бы, нет?

Ахерон молча целует ее руки, едва прикасается, изнемогая от жажды.

— Ты в опасности, — говорит Ахерон. Лебедь снова смеется и отмахивается обнаженной ладонью.

— Пустота живет лишь потому, что о ней помнят. Твой суверен чудовищен, но бессилен перед любой историей, которую я расскажу тебе на ночь. Возьми карту, моя дорогая, и посмотри на нее повнимательнее.

Нет ничего проще, чем повиноваться нежному голосу, и Ахерон поднимается к столу. Там, на фиолетовой ткани, в окружении тысячи лиц, ее бумажная сестра режет пальцы об свою темницу из закаленных пустотой клинков. Лебедь подходит следом, касается своим плечом плеча Ахерон и будто смахивает с карты пылинку. Ничего не меняется, но Ахерон щурится, уверенная вопреки всему, и наконец ей видна крошечная сияющая звезда, на которую теперь смотрит бумажная сестра. Ее пальцы кровоточат от того, как она опирается на лезвия мечей, чтобы видеть лучше, но ее лицо безмятежно и спокойно, и кровь, текущая по лезвиям, похожа на воду.

— Немного легче, тебе не кажется? — Лебедь целует прядь волос Ахерон. — Даже бесконечная ночь не так бесконечна, если есть чем занять разум.

Она отходит назад, постепенно выпуская прядь из своих пальцев, и Ахерон идет следом, не желая разрывать связь. Они останавливаются у кровати и там, поверх снежно-белого покрывала, лежит строгий костюм. Лебедь протягивает руку и медленно снимает с ладони Ахерон перчатку.

Больше не нужно гнаться за одним единственным воспоминанием.

— Еще один танец? — спрашивает Ахерон.

— Еще один танец, — отвечает Черная Лебедь, улыбаясь.