Тихо скрипит перо по белоснежной бумаге. Почерк неровный слегка — руки подрагивают, а глаза замыливаются, слезясь, отчего приходится порой делать паузу просто ради того, чтобы кое как проморгаться. За окном уже давным давно висит ночная тьма, а в больнице стоит тишина, нарушаемая лишь нестройной дробью бьющихся в стекла дождевых капель. В сон клонит не первый час, но Фрэнсис Мороу упрямо сопротивляется, зная, что в такие ночи всегда приходят кошмары. А он уже итак устал от них. Слишком устал...

— Ну вот, а на меня ругаешься!

Звонкий детский голосок заставляет его вздрогнуть. С кончика пера срывается крупная капля чернил, падая и расплываясь пятном поверх едва выведенных строк. И снова все переписывать, чтоб его... Психиатр хмурится, качая головой:

— Кларисса, почему ты не в палате?

— Потому что я тут, а в двух местах сразу быть невозможно! Что за вопросы ты такие глупые задаешь, папочка?

Она садится, почти запрыгивая, на тумбу, тут же подтянув под себя босые ноги и устраивается поудобнее, явно не собираясь никуда уходить. Худенькая маленькая девочка в больничном платье, странная и нескладная, с таким же странным поведением. Взгляд ее будто бы взирает в душу. Не пронзительно, отнюдь, не цепко, почти не пугающе — просто кажется, что она и вправду не видит тела, а только то, что таится за ним.

Кларисса всегда была особенной — доктор понял это еще тогда, когда впервые взглянул на нее. Крошечное хрупкое создание, едва пришедшая в этот мир сразу же с последним вздохом матери, она не заплакала, ощутив чужое прикосновение — лишь поморщилась. А после, распахнув глаза, синие будто глубины моря, посмотрела на него — и улыбнулась.

Доктор Мороу потирает переносицу, слыша бессмысленный, но ожидаемый от приемной дочери ответ.

— Уже поздно. Ты должна спать...

— А я уже поспала! — Прервав его речь, девочка принимается интенсивно жестикулировать руками. — И я видела такой сон, который явь, но не сейчашняя, а тогдашняя, давняя... Я бы хотела, чтоб ты его тоже увидел — но ты не умеешь видеть. Так что я придумала его вновь, как сказку, и пришла рассказать тебе, так, как ты рассказываешь сказки мне. Ты же послушаешь ее, папочка? Прошу, послушай, пожалуйста-пожалуйста!

Фрэнсис вздыхает тяжело, косясь на бумаги. А после — на шкаф, к полке с картами пациентов психиатрического отделения. Одна из них носит ее имя.

Он должен был бы лечить ее, так же, как других. Проводить полноценную терапию, ограничить передвижение, пресекать эти ее порывы. То, как он обходится с Клариссой — не просто непрофессионализм. Нет — это грубейшее, вопиющее нарушение всех возможных предписаний. Как лечащий врач — в своем обращении с ней доктор Мороу допускает одну ошибку за другой.

Вот только она никогда не видела в нем врача.

— Ну хорошо.

Он сдается. Кресло скрипит, когда Фрэнсис откладывает перо и поворачивается к ней, складывая руки замком на коленях. Готовится слушать — но торопливо добавляет:

— Только после этого ты примешь лекарство и пойдешь спать дальше.

— Ладно, пап... — Кларисса вздыхает, хмурясь. Впрочем, уже мгновением спустя лицо ее вновь проясняется. Мысли уносятся прочь, убредая в дальние края, в какую-то неведомую страну, где обитает ее рассудок. И тихонько шурша бумагами под рукой, в каком-то совершенно неосознанном, цикличном жесте, девочка заводит свой рассказ и вправду неплохо подражая старым сказкам.

— Давным-давно, в далеких-далеких краях, существовало королевство, названия которого теперь никто уже и не вспомнит. И жили в том королевстве странные-странные создания. Были они огромного роста, на тонких ногах и с крыльями то ли как у бабочек, то ли как у летучих мышей. Тела их походили на большие винные бочки, а там, где должны были быть головы, у них росли цветы. Сейчас люди бы сказали, что они были чудовищами. Но тогда не было людей и некому было таких вещей говорить — вот настолько это было давно. Многое умели эти существа — совершать чудеса и творить магию, летать по небу и даже выше, дышать под водой... И под водой строили они свои города — такие странные, что никто и описать не сможет!.. Но я все-таки опишу один из них — тот, что мне снился.

Сделав паузу для большей загадочности, девочка смотрит на него, следя за его реакцией. И, удовлетворенная оной, продолжает, понизив голос до мелодичного, почти певчего полушепота.

— Город этот стоял глубоко-глубоко, там, куда не сумели бы донырнуть даже киты — а человек не донырнул бы и подавно. Был он сделан и из камня с морского дна и из драгоценных камней, принесенных из недр гор, и из металлов, коих на Земле вовсе и не бывает. Освещали его повсюду холодные огни, пламя которых не могла погасить вода — и светили они ярко как луна или как звезды. Потому хотя солнце снаружи и не могло достигнуть его улиц, в городе этом все равно было светло — хотя свет его хозяевам и не был нужен вовсе.

Доктор Мороу прикрывает глаза, пытаясь представить описываемое приемной дочерью зрелище. Голос ее завораживает, почти гипнотизируя. Слова звучат так естественно и правдоподобно, что не остается никаких сомнений — в глазах ее место это так же реально, как реальна лечебница, остров и мир за его пределами. И подобный подход к рассказу позволяет быстро увлечься им, легко представив, как среди черной тьмы ледяных соленых вод поднимается нечто поистине невообразимое...

— Улицы в этом городе шли не только в стороны, но и ввысь, и наискосок, и туда и сюда, в самых разных направлениях. Верх там порой мог начать казаться низом, низ верхом, дороги превращались в стены и даже крыши домов, а потом снова становились дорогами... Тебе не понять этого, папочка. И мне тоже пока не понять. Но это было очень, очень красиво... — Отвлекшись от рассказа дабы поделиться личными впечатлениями, Кларисса, однако, удивительно быстро для себя смогла вновь вернуться в русло повествования, продолжив его все тем же напевным тоном. — Дома в этом городе росли друг из друга как ветви или кораллы, не имея окон, но имея тысячи дверей. Некоторые из них поднимались высоко вверх, большими длинными башнями такой высоты, что вершины их виднелись над водой и их можно было бы принять за скалы, если не знать, на что именно ты глядишь. Другие же уходили так глубоко под землю, что в них было всегда тепло от огня, что кипит в ее сердцевине. И то были только дома. А были там еще и дворцы, и храмы, и статуи богов, которым поклонялись строители этого места. И были они еще более величественными, настолько, что от одного взгляда на них можно было бы, наверное, стать таким же, как я...

Неожиданные слова вырывают психиатра из постепенно нахлынувшей было дремы. Подобное высказывание, совершенно естественное и мимолетное, заставляет вздрогнуть. То, как спокойно и просто Кларисса говорит об этом ощущается почти болезненным. Она безумна — и она это понимает. Понимает — и принимает как данность, увлеченно продолжая рассказ и даже не замечая перемены в лице своего названного отца.

— Этот город был одним из многих подобных, покрывавших морское дно так же, как теперь города людей ковром покрывают сушу. И в нем жило много тех странных крылатых существ — жило тысячи, тысячи лет, и могло бы жить дальше. Но случилось то, чего никто из них не ожидал. Сверху пришли другие, из звездного народа, а выращенные ими для защиты ручные чудовища обратились против тех, кто их породил. И на дне океана прошла война и в войне не осталось ни тех существ, ни их морских городов — кроме тех немногих, что все же как-то да уцелели.

В детском голосе вдруг звучит недетская грусть. Скорей даже тоска — глубокая, горькая, отчаянная и пронзительная как предсмертный вой зверя, последнего из своего вида... Омуты глаз меркнут, затягиваясь тучами, и Кларисса замолкает на некоторое время, обвив худощавыми руками острые коленки. Впрочем, время спустя она все-таки заговаривает опять, хоть теперь и без мечтательности, почти шепотом.

— Этот город не был разрушен — но остался пустым. И так и стоял там, в холодной глубине, где теперь больше не было жизни. Только глубоководные рыбы порой заплывали в пустоты домов, да ползли по занесенным песком улицам слепые морские гады. И хотя его строили лучшие из строителей — все-таки время не пощадило его и постепенно красота и величие стало стираться под напором долгих-долгих лет тишины...

Скорбь в ее голосе наводит на мысль о том, что девочка готова заплакать. И Фрэнсис уже думает вмешаться, пресекая это — однако, вопреки его соображениям, лицо Клариссы вдруг начинает светлеть, а губы вновь трогает легкая улыбка.

— Но пришел час — и жизнь вернулась туда. Новая жизнь, новый народ — народ тех, кто рождаясь на земле, в конце концов уходит под воду. Они отыскали это место, населили его опять и снова разожгли над ним холодные огни, не горевшие до того веками. И поныне они живут там, во славе древнего города, окруженные чудесами и не знающие смерти...

Восхищение. Обожание. Стремление.

Вслед за осознанием услышанного, сердце доктора Мороу пропускает удар. Дыхание сбивается. Пальцы дрожат, когда он, потянувшись к очкам, принимается протирать их в нервном, судорожном жесте. Лицо бледнеет, вытягиваясь и выражение испуга на нем становится таким явственным, что Кларисса, заметив его, тут же спрыгивает с тумбочки и, подбежав, бросается ему на грудь.

— Папа, папочка, прошу, прости! Не пугайся, не надо — я ведь видела его пока только во сне. И я попрошу потом, чтобы тебе тоже разрешили его увидеть — очень хорошо попрошу, правда-правда! Ты же веришь мне, пап?

— Да... Конечно. Я верю, родная.

Фрэнсис гладит жиденькие волосы и прижимает ее к себе так, будто прямо сейчас некая злая сила вырвет ее из его рук и унесет прочь, если он вдруг эти объятия хоть немного ослабнут. Слова успокоения слетают с губ машинально, сами собой. А взгляд сам собой стремится туда, где на полках, среди рядов книг, безделушек и медицинских макетов, приткнулся маленький выцветший портрет молодой женщины с ребенком на руках.

Их тоже отняло море.

"Ты ничего не изменишь."