Жарко. Было невыносимо жарко. Солнце слепило глаза. Он жмурился, и это был максимально человеческий жест: ангелы сверкают ярче суперновых, им не пристало прятать глаза от обычной звезды. И всё же смотреть на прямое проявление силы брата ему было больно. Михаил, видно, не на шутку рассержен.

Ещё бы.

С каждым шагом гремели золотые цепи. Они не сдерживали его в прямом смысле, ни одна цепь в мире не была способна на это, однако служили показателем для остальных. Чтобы ни единая душа не смела отводить от него осуждающего взгляда.

Такими взглядами провожали Люцифера.

По обе стороны от него шагали стражи. Их крылья были меньше и тусклее его, и в иной раз это показалось бы ему смешным, но со стороны наверняка так не выглядело. Кончики его перьев волочились по полу, оставляя за собой маслянистый след.

Небеса были отражением Земным. «Что внизу — то и наверху», и все дела. Поэтому сейчас его вели к центру, как ему казалось, Колизея. По крайней мере, было очень похоже. Круглая площадка, вокруг которой расположились тысячи и тысячи идеально-белых мраморных сидений. На них сидели тысячи и тысячи идеально-белых ангелов. Его тошнило. Ему казалось, что его тошнило.

— Архистратиг Гавриил, — обратился к нему гремучий голос откуда-то сверху. Он немедля поднял голову. Солнце перестало слепить глаза: его закрывали собой шесть иссиня-чёрных крыльев. Серафим.

О, Отче…

— Иехоэль, — поприветствовал Гавриил одного из Старших. — Сколько лет, сколько зим. А ты ничуть не постарел. А где Израэль? Неужто решил пропустить такое представление?

Его шутки, раньше пропитанные бесконечной весёлостью, сейчас сквозили напряжением. Стражи отошли от него. В центре огромного Колизея он остался наедине с одним из серафимов. Облачённый в белую тунику, с босыми ногами стоя в постепенно чернеющей луже святого масла. В златые власы его вколот цветок лилии. Нимба над ним не было.

Иехоэль остался, как и подобает всякому серафиму, холодным. Это не тот холод, который окутывал вершины снежных гор, и не тот, которым могут сверкать глаза при виде ненавистного человека. Это первородный холод — тот самый, что пробуждает любого смертного посреди ночи от страшного кошмара. Тот самый, что забирается под кожу и сковывает всё тело ледяными оковами. Потому что, кто бы что ни говорил, в самом Начале никакого тепла не было. Его приходилось создавать.

Гавриил сглотнул. Тоже — человеческий жест.

— Архангел Правосудия и Смерти, — продолжал Иехоэль. — Тебе была дарована великая миссия: ниспослать на души смертных благодать и знания о грядущем. С самого Сотворения ты исправно исполнял обязанности, возложенные на тебя. Твои подчинённые поднимали за тебя оружия. Твои братья воспевали имя твоё. Однако сегодня ты совершил непростительное кощунство: ты смел надругаться над словом Его.

Никто из начал, престолов и господств не издал удивлённого вздоха: все прекрасно знали, что сотворил Гавриил.

— Мы должны направлять людей на путь истинный, а не истреблять как паразитов. Они не сделали ничего плохого. Я не имел права поднимать на них меч.

— Отец наш наказал тебе сделать это, — непреклонно отвечал Иехоэль. — Но ты пошёл поперёк его слова. За это, по правилам нашим, я обязан приговорить тебя к высшей мере наказания.

Гавриил стойко выдержал взгляд серафима, но сдержать то, что внутри него дрогнуло после этих слов, он был не в силах. Иехоэль увидел этот страх третьим оком и поверил в его искренность. Его взгляд скользнул на стоящего рядом Михаила. Тот не смотрел на Гавриила.

— Однако, беря во внимание твои прежние заслуги, коих было немало и их никто из присутствующих не может ставить под сомнения, я дарую тебе милость свою, и дарую тебе милость от лица Отца нашего.

Конечно. Ведь его самого здесь нет. Ещё бы он пришёл смотреть на суд собственного сына.

— Сим выдвигаю своё решение: изгнать Архистратига Гавриила с Небес во веки веков. Он лишится всех чинов и своей Благодати. В вопросе о доверии слову нашего Отца, Гавриил выбрал смертных, так пусть сейчас и навсегда он снизойдёт как равный им.

Гавриил замер, не в силах отвести глаз от Иехоэля. Михаил в первый раз за всё время искоса глянул на брата.

Так нельзя.

Для меня это — равносильно смерти.

Даже Люцифер избежал этой участи. Он всё ещё архангел, пусть и заперт в своей Клетке.

Он всё ещё архангел!

И все его согрешения не были достойны этого.

Я один раз пошёл поперёк твоего слова!

Всего один! Всего единожды.

Ты ведь сам велел нам любить их!

Это не может быть по твоему приказу, Иехоэль не имеет права!

О, Отче…!

Пока мысли терзали его разум, цепи, словно сами по себе, потянули его к самому краю небесного Колизея. Внизу не было видно ничего, кроме пушистых облаков. Обманчивая уютная пустота. Ни Земли, ни конца Небес. Рядом с ним возник клинок. Хорошо знакомый клинок.

— Рафаил… — прошептал умоляюще, прежде чем смог себя остановить. — Ты ведь целитель. Ты знаешь как им плохо, там, внизу. Не делай этого, брат, прошу тебя.

Крылья распахнулись вдруг против его воли. По ним струилось золото — тонкие цепи, обнимающие их как гирлянда новогоднюю ёлку. Рафаил занёс клинок аккурат над ними. Он не видел его лица. Не запомнил, что оно выражало. Чёрные маслянистые пятна уже добрались до босых ступней.

Гавриил обернулся на своих собратьев. Улыбнулся всем одновременно и каждому по отдельности, пока, наконец, не посмотрел на серафима и не кивнул ему. В его взгляде не было ни капли ехидства.

— Да простит вас всех Отец.

Яркая вспышка осветила Небеса. А крик отчаянья и боли отозвался эхом и на Земле.

Моря вскипели; нешуточные бури застали врасплох многих, ожидающих освежиться в этот невыносимо жаркий день. Кто-то после говорил, что видел, как упала звезда. Кто-то в самом деле слышал грохот от падения, но его перекрывали раскаты грома и разрезающие небо молнии. Этому просто не предали значения.

В тот день архангел Гавриил потерял крылья и веру в то, что Отец когда-нибудь ответит на его мольбы. Он очнулся позже, гораздо позже, но уже не был ни ангелом, ни человеком.