— Господи.

Она говорит это прямо Антону в губы, но голос ее звучит будто бы откуда-то извне.

— Господи.

Как в видео-игре: кат-сцена прерывается репликой рассказчика, и игрока швыряет к четвертой стене затылком вперед.

— Господи.

Как проснуться от невероятно правдоподобного сна, как выныривать из ледяной воды, как высунуть голову из иллюминатора самолета и понять: самолет падает, возможности высунуть голову из иллюминатора у пассажира быть не должно. Как коснуться реальности каждым нервом, переосознать и прожить ее миллион раз в секунду под ДМТ. Как протрезветь в одно мгновенье, не успев позабыть, каких ужасов натворил, пока был пьян. Как встать во весь рост на краю утеса, увидеть небо и почувствовать свою неспособность его понять. Посмотреть вниз, на камни, веками омываемые холодными водами, достаточно острыми, чтобы убить, достаточно грубыми, чтобы успеть сломать. Вдруг осознать себя насекомым перед безразличной силой малейших порывов ветра. Как по-настоящему ощутить себя «здесь» и почувствовать каждой клеточкой, какое это «здесь» глупое и незначительное.

— Господи, ну и бред, — говорит она в поцелуй и спихивает Антона с себя.

Антон не сопротивляется: моментально скатывается с нее и ложится на бок спиной к стене. Антону хочется думать о себе, как о человеке, который на любое «нет» так бы отреагировал; но даже если оно и так, в этот момент он отступает преимущественно потому, что ему, если честно, самому не особо надо. Если честно, хоть они и в своей собственной спальне с зашторенными окнами, взрослые люди с правом выбора, Антон и целоваться полез, исключительно потому что, вроде как, надо. Вроде как, предполагается, если ты мужик в отношениях с девушкой, целоваться с ней, спать, томно смотреть, особенно, когда она в таком сексуальном белье.

Кружевное, темное, кажется — господи, ну и пошлость, — с вырезом, чтобы даже снимать не пришлось. С бантиками. С пеньюаром.

— Ну что это? — говорит она и запрокидывает голову.

У нее изящная длинная шея, аккуратный нос, полные губы, фигура под пеньюаром — мягкая, но оформленная. Она смеется, и смех этот — мелодичный, высокий, с хрипотцой, придающей характера. Она — мечта любого мужчины. Она смотрит, и взгляд ее — как отрезвляющая пощечина.

— Мы как будто… отыгрываем, я не знаю. То ли дешевое порно, то ли мыльный сериал. Я вдруг подумала… нет, конечно, не вдруг. Но… этого я хочу? Нет, даже не я. Мама моя. Этого она хочет? Я просто представила… будь у меня дочь, если бы я увидела, как она вопреки себе идет и… ты не виноват, Антош, нет, конечно, но… Ты же тоже?

Она подтягивает колени к груди, обнимает их, будто ищет защиты. Она кажется маленькой. В том смысле, в котором ее хочется защитить; и Антону хочется — но не так, как должно, наверное.

— Ты же меня не любишь? — звучит отчаянно.

Антону бы очень хотелось ее любить.

Потому что Ира красивая, умная, верная. С ней хорошо. Хорошо вместе смотреть сериалы, хорошо пить и болтать, хорошо жить; когда по всем пунктам галочки, должно быть еще лучше с Ирой спать и целоваться. А оно — ну, нормально. Но Антон не чувствует, что ему надо, он чувствует, что вроде как должен; и на этом, к сожалению, все.

Антон мотает головой.

Она улыбается.

— И я тебя не люблю.

И становится, как на краю утеса, как после ледяной ванны, как в падающем самолете, — страшно. Но очень спокойно. Все вдруг обретает бессмысленность, и это приносит странное умиротворение.

— Слава богу.

``

— Ну ты и козел, конечно, — Сергей ворчит, лихо подрезая неповоротливый седан на перекрестке. Седан возмущенно гудит. — Забыл про меня почти на полгода — и нате, бля. Объявился.

Арсений виновато поджимает губы, но вряд ли Сергею видно.

— Ну Серень.

— Не серенькай мне. Еще и назад сел. А водителя кто будет развлекать?

Арсений переводит на Антона жалобный взгляд.

— Хочешь, я пересяду?

Антон ободряюще улыбается — не загнется он за три часа в одиночестве на заднем сидении. Арсений чуть сжимает в пальцах его ладонь.

— Не хочу, — Сергей фыркает, коротко зыркает в зеркало заднего вида, и взгляд у него насмешливый. Совсем не злой. — Одолжений еще не хватало.

— Кокетка, — Арсений почти что шепчет.

— А я все слышу!

Антон прыскает в кулак.

Москва проносится за окном. Центр сменяют спальные муравейники; моргнешь, кажется, и не заметишь, как очутишься в ближайшем пригороде, а там еще минут двадцать — на такой-то скорости, — и начнется бесконечный частокол леса с редкими провалами отцветающих полян. То еловое полотно, то густо-зеленый ковер с фиолетовыми пятнами поздних люпинов. Солнце то слева, то справа. И все меньше машин навстречу.

Такие поездки вводят Антона в приятный транс, и он даже рад впервые за долгое время оказаться не за рулем.

Арсений ложится Антону головой на плечо.

— Ишь, — фыркает Сергей с водительского, — голуби.

Они не знакомы.

Точнее, наверное, виделись — как-то ведь оказался Сергей на Антоновом дне рождения, — но Антон не запомнил. Хотя организацией того торжества занимался не он, вряд ли стали бы звать человека совсем чужого, даже учитывая, что организовывал…

Становится дурно, и Антон силой прерывает ход своих мыслей. Но послевкусие остается: Масло-то с ним знаком.

Нет, Антон ни в чем Сергея не подозревает, это же друг Арсения. Просто — гадко.

— Вы надолго? — спрашивает Сергей.

— Как пойдет, — Арсений отвечает не слишком уверенно и поднимает взгляд на Антона. — Пару недель?

— Пару недель точно, — кивает Антон, обнимая его за плечи. — Сорян.

Сергей машет рукой и морщится.

— Да забей. Дом пустой все равно, в смысле, мебели там нормально, электричество пашет, водопровод наладили, но связи нет. И второй этаж, считай, склад. А я что-то все лето то там, то тут, а щас дожди будут, и какая стройка? Ну и вообще не до этого. Тусите, в общем, пока не обалдеете.

— Обнадеживает, — фыркает Арсений.

— А ты молчи. Кто так делает, а? Говорю, полгода почти от него ни слуху, ни духу, и тут: «Серег, помоги схорониться, беда».

— Я не так сказал.

— Похуй. Я обосрался, подумал, ты ввязался в какой-то пиздец.

— Шпионы? Мафия? — с восторженным придыханием перечисляет Арсений, улыбаясь все шире.

— Да иди нахуй! — рычит Сергей и давит на газ, за чем сразу же следует новая серия возмущенных гудков. — Еблан. Кто тебя знает, а? Может быть, и шпионы. Может, мафия, может, того хуже: менты.

— Недалеко от правды, — замечает Антон.

Сергей вздыхает.

— Я же сорвался, не спрашивая, думал, дело пиздец срочное. Кто знал, что это вам просто приспичило устроить медовый месяц в глуши.

— Я очень тронут, — говорит Арсений, — что ты готов был спасти меня от шпионов, мафии и ментов.

Сергей огрызается:

— Не лебези, — но в голосе явно слышна улыбка.

Арсений посмеивается, удобнее устраиваясь у Антона под боком. Москва за окном проносится все быстрей.

``

Она все чаще молчит, даже когда Антон обращается к ней напрямую.

Это странно. Антон привык к фоновому шуму совместной жизни: к тому, как она материт электрический чайник со сломанной крышкой, что-то рассказывает — будто бы и не Антону, а иногда — действительно не Антону, когда при нем записывает кому-то голосовые или разговаривает по телефону. Но в последнее время в квартире удушающе тихо, несмотря на то, что она проводит тут больше времени с тех пор, как они с Масло разбежались в последний раз.

Антон не вмешивается. Не потому что ему все равно, а потому что кажется, что они не в тех отношениях — он вообще слабо себе представляет, в каких они отношениях и что ему в этих отношениях можно, так что не делает почти ничего.

— Ир, устала? — спрашивает, но старательно прячет настороженность в голосе.

Она — сидит на диване, скрестив ноги в толстых домашних штанах, держит в руках телефон, но Антон подходит и видит: экран погас, а взгляд ее — где-то не здесь.

— Ир? — повторяет, тронув ее за плечо.

Только тогда она поднимает голову.

— А? Да. Да, что-то… что-то как-то такое себе.

Натягивает рукава домашней кофты на самые кончики пальцев. Странно: в квартире очень тепло.

— Пивка?

Она мотает головой. Задумывается.

— Покурить бы.

— Сигареты?

Она выразительно выгибает бровь.

— Сигареты твои я курить не хочу.

— Понял-понял. Оставалось, вроде, щас гляну. Закажи пока что?

Она вздыхает и говорит с пугающей откровенностью:

— Да что-то мне ничего не хочется.

Конечно, Антон за нее переживает. Просто он не совсем понимает, в тех ли они отношениях, чтобы это показывать; и вообще — надо ли оно ей. Или ей надо, чтобы с ней раскурили косяк, поставив на фон засмотренную до дыр комедию, и поболтали ни о чем, дали отвлечься, напомнили о своем присутствии, не вынуждая принимать жалость.

— Это сейчас тебе ничего не хочется, — цокает Антон, — а через полторы затяжки захочется макать батон колбасы в ведро плавленого сыра. Заказывай давай.

— Колбасу и сыр? — хмыкает она.

— И ведро. Я мусорное не буду мыть. Вообще-е, в ведрах бывает мороженое…

Антон смотрит на нее с надеждой, и она спустя паузу, все-таки усмехается:

— Ведро с мороженым лучше, чем ведро без мороженого.

— То-то же, — ему едва удается сдержать вздох облегчения.

Вскоре обоим хочется и мороженого, и сыра, и колбасы — очень вовремя приезжает курьер с пепперони. Антон ставит коробку прямо на пол, и Ира стекает к нему с дивана и вытягивает ноги, смешно растопырив пальцы. Выглядит уже не такой загруженной.

Правда, разговорить ее все еще не удается.

— Полпарковки перекопали, видела? Еле встал.

— М-м.

— Трубы меняют, видимо, но это так себе затея, по-моему. На выходных обещают апокалипсис с мокрым снегом. Сначала там все зальет, потом оно все замерзнет, потом растает, и через год снова надо будет менять.

— Точно.

— Парковочные места, между прочим, не бесконечные, я уж не знаю, как они с управляющей компанией договаривались. И договаривались ли вообще. В чате писали что-нибудь?

— Где? — Ира моргает пару раз, и Антон по рассеянному взгляду понимает, что она ни слова не слышала. И дело не в траве.

— В чате дома?

— А. Нет, вроде. Не знаю. Там Марта Георгиевна все воюет с курильщиками, я редко захожу.

— Давно она телефоном умеет пользоваться?

— Внук научил. Который, кстати, и курит.

Антон не успевает обрадоваться завязавшемуся диалогу: Ира опять замолкает, и взгляд ее проваливается в пустоту.

Какое-то время они молчат. Антон думает: может, ей надо. Посидеть, помолчать, подумать; у близких людей же такое должно быть нормальным — иногда просто побыть в одной на двоих тишине. Только тишина у них, кажется, разная: у Антона нервная и неловкая, а у Иры — мрачная и тяжелая. Ясно, что Ира его не пускает; только неясно, в тех ли они отношениях, чтобы Антону туда ломиться.

— Демид в первый класс пошел, — вдруг говорит она.

Антон теряется.

— Да, я помню.

— Такой большой уже. Я и не осознавала. А сегодня Дарину хотела позвать пообедать, а она говорит, надо Демида из школы забрать. У нас, говорит, после школы шахматы. И я как… — она резко выдыхает и вдруг поднимает на Антона глаза. — Что я делаю не так?

Они все еще кажутся бесцветными, расфокусированными, но стремительно наполняются влагой и становятся совсем жуткими — потому что остаются совсем неживыми. Антон ничего уже не понимает, но действует на автомате, притягивая ее к себе и вжимая лицом в свое плечо.

— Ты чего? Ир?

Она беззвучно вздрагивает в его руках.

— Плохие вещи же не должны случаться с хорошими людьми, да? — голос у нее срывается. — Значит, если со мной… Значит, я…

— Ну-ну, нет, — перебивает Антон, обнимая ее крепче. — А ну прекрати.

Она наконец говорит и говорит долго, но Антону слышны обрывки, и он больше сосредоточен на том, чтобы покрепче ее держать, чем на попытках понять, о чем речь.

— Может… может, надо еще попытаться… Люди меняются, да? Ошибаются. Так бывает. Один раз оступился, а я сразу… Раз я не могу помочь, то, может, так мне и надо, а я… Я хочу, я пытаюсь, я, вроде, я же… Я ничего плохого? А кажется, времени мало, и остается все меньше, и я уже, может, я уже никогда… Кого я еще найду? А я хочу, а Демид уже в первом классе, а я все… Не понимаю уже ничего, а теперь все опять с начала, и…

Антон не понимает тоже: ни о чем она, ни как ей помочь, — понимает только, что прямо сейчас нет ничего важнее, чем оставаться рядом, даже если он почти бесполезен. Антон остается, и постепенно она затихает и только всхлипывает ему в плечо. Наконец отстраняется.

— Извини, — говорит охрипше. — Что-то я… сама не знаю, что на меня нашло.

— Брось. Полегче?

Она лезет в пакет из доставки, вытаскивает салфетку, высмаркивается.

— Чуть-чуть.

— Это главное.

Раздается звонок в дверь.

— А это, наверное, наше ведро.

— Я встречу, — говорит она и подскакивает.

— Ир? — окликает Антон. — А тебе не жарко?

Она застывает на секунду, натягивает рукава на кончики пальцев, улыбается.

— Все хорошо.

От ее улыбки самого Антона отчего-то пробирает озноб.

``

— Через пятьсот метров откинется интернет, — объявляет Сергей.

Антон едва отлипает от окна, будто муха, попавшаяся в каплю варенья.

— Можешь на обочину съехать?

Сергей угукает и сбавляет скорость.

Вечерами уже свежо. Не настолько, чтобы бояться замерзнуть в доме, где, по заверениям Сергея, все для комфортной жизни; но достаточно, чтобы, вылезая из машины, захотелось накинуть худак. Который в багажнике вместе с остальными вещами и запасом продуктов.

Антон делает несколько шагов по краю кювета, закуривает, включает телефон. Как и ожидалось, после оглашения приговора обсуждения понемногу сошли на нет, но Антон все еще сомневается всякий раз, прежде чем зайти в любую социальную сеть. Внутренне сжимается, будто готовясь к атаке. Он устал. Избегает даже тех, с кем согласен, кто пытается не дать затухнуть общественному возмущению по поводу того, что убийца получил минимальные шесть лет, и те — Антон, можно сказать, выторговал за кулисами с условием, что сам поднимать шумиху не будет. Ебаная подачка: мы, так и быть, не пустим все ресурсы на то, чтобы убийство не называли убийством, тебя из титров пока уберем тихонько, может, даже вернем попозже в благодарность за многолетнее сотрудничество, только рейтинги нам не порть.

Он отходит еще немного, чтобы поймать более стабильный сигнал. Под подошвами кроссовок скрипит песок — по этому же скрипу Антон определяет приближение Арсения.

— Ты уверен?

Антон не оборачивается, дожидается, пока Арсений не встанет рядом.

— В задумке проторчать без связи пару недель? Да нормально должно быть.

Арсений со вздохом прижимается к нему плечом.

— Считай, мечта любого миллениала: уехать подальше в лес, тусить с белками, приручить лешего. Мемуары потом напишу, — продолжает выделываться Антон, будто не понимает. — Или ты напишешь.

— А дальше что?

— Будем жить на проценты от миллионных продаж. Потом ты бестселлер под собственным именем выпустишь, я сяду тебе на шею…

— Ты существенно переоцениваешь потенциальный уровень заработка в сфере художественной литературы, — усмехается Арсений и тут же отрезает: — Я серьезно, Антон. Что дальше?

Антон глубоко затягивается, поднимает взгляд к небу. Кажется, съехать с этого разговора Арсений ему не даст.

— Не знаю, — он наконец признается. — Вряд ли кто-то станет со мной работать. Может, придется вообще из страны уехать.

— Ты же не хочешь этого.

— Не хочу.

— Ты же любишь свою работу.

— Люблю, конечно.

— Ты… — Арсений опять вздыхает и берет его под руку, привлекая внимание. — Ты не обязан.

Антон опускает взгляд. Арсений смотрит печально и обеспокоенно, но понятно, что не надеется на самом деле его переубедить.

— Ты знаешь, я… Я бы хотел сказать, что это я такой благородный, типа. Не могу стоять в стороне, когда порочат чье-то доброе имя, хочу хоть как-то ей отплатить за заботу и защитить хоть так, потому что вовремя ничего не сделал. И оно, ну, да, но дело же не только в этом. Я просто… я так не смогу, — Антон подносит к губам сигарету, но передумывает и опускает руку. — Работать так, понимаешь? Зная… прям наверняка, на своем опыте, что это за люди. И даже если бы, ну, это мне дальше карьеру строить, будто ничего не произошло, когда у меня эта карьера есть только благодаря чужой жертве? — Арсений хмурится. — Знаю-знаю. Я не о том, что я не заслужил, ты меня понял. Просто я же… я же себя сожру.

Арсений все еще глядит исподлобья, но понимающе кивает.

— А что ребята? Твои, из Минска?

— Поддержали. Мне стыдно, но, я уверен, без дела они долго не просидят. Кто-нибудь их подхватит.

— Родители?

— Поволнуются, но поймут.

— Какие еще у меня аргументы?

— Дай подумать… Ты?

— А что я?

— Ты можешь пострадать.

— И если я топну ногой и скажу, что не позволю себя в это втягивать и либо я, либо совесть, то что тогда?

Антон фыркает.

— Я расстроюсь. И буду очень неловко себя чувствовать, живя с тобой минимум две недели в чужом доме посреди ничего.

Арсений ловит нотки тревоги в его интонации и крепче сжимает пальцы на Антоновой руке.

— А потом мы неловко поебемся на искусственной шкуре тигра.

— В этом сценарии мы расстались.

— Кого это останавливало.

Антон смеется, чуть наклоняется, чтобы прижаться губами к чужой макушке.

— Алло! — окликает Сергей. — Я бы хотел назад не в потемках ехать!

— Уже идем, — кричит Арсений в ответ и его рука выскальзывает из-под Антоновой. Он говорит тише: — Я не буду тебя отговаривать. Просто волнуюсь.

— Я знаю, — кивает Антон, затягивается в последний раз, бросает бычок под ноги и жмет наконец «отправить». К моменту, когда пост загружается, Арсений уже стоит у машины; Антон убирает телефон в карман и кричит, широким шагом идя к нему: — А там реально искусственная шкура тигра?

— Не знаю, нахуя тебе, и знать не хочу! — отвечает Сергей под Арсов задорный смех.

``

Она молчит. Впрочем, если бы она сейчас что-то сказала, половину присутствующих хватил бы инфаркт.

В кино, книгах и даже тру-крайм подкастах об умерших на похоронах постоянно говорят, что они «точно живые, только очень спокойные, будто крепко спят». Может, это все сказки, а может, им просто с танатопрактиком не повезло, но Антон такого сказать не может. Ира совсем на себя не похожа. Ее будто выпили, будто она разом постарела лет на пятьдесят, и на лице даже — выражение не умиротворения, а будто ей снится кошмар.

Пахнет ладаном, и голос священника, сплетаясь с этим густым запахом, точно вибрирует. Воск течет со свечи, и на бумажке растет маленькая гора. Антон не помнит, чтобы Ира была особенно религиозна; как и большая часть их ровесников, она формально крещеная, но в церквях чаще бывала на школьных экскурсиях, чем на службах. Антон не возмущается, потому что думает, что она бы была не против. Это же не для умершего делается, а для близких.

Крошечная Ирина мама так крепко прижалась к суровому ее папе, что почти не видна, только слышно, как она завывает сорванно. К ноге бледной, но стоящей ровно и твердо Дарины так же прижимается большеглазый Демид, упакованный в костюмчик, как будто кукольный. Дальше, почти у самой стены, Журавль — пыхтит, крепко сжимает челюсти и тыльной стороной ладони поминутно утирает покрасневшее от напряжения лицо. У Антона расслаивается сознание, и он проваливается все глубже в себя, едва удерживаясь на ногах.

Он был на похоронах лишь однажды, таким же, как Демид, потерянным, большеглазым, упакованным в крошечный костюмчик. Помнит, что детская скорбь ощущается острее, она оголенная, заглатывающая, но до конца не понятная, не обрабатываемая юным умом. Не знает, что хуже.

На кладбище пахнет сырой землей и еловыми шишками. Ирина мама над гробом ломается пополам. Антон последним касается губами холодного лба и последним бросает в могилу цветы, все — с трудом координируя собственные движения. Могильщики с равнодушными серыми лицами берутся за лопаты. На памятник неподалеку присаживается пухленькая зарянка, умными черными глазками высматривает угощения на могилах.

Дарина за локоть тянет Антона в сторону.

— Сигареткой угости.

Антон вытаскивает пачку из кармана брюк.

— Видел, что в интернете творится? — спрашивает она, прикурив у Антона из рук. — Человека убили, а этим бы лишь бы кости мыть. Изменяла же. Значит, не так уж и жаль.

— Наверняка феминизму найдется, что на это сказать, — хмыкает Антон и сам достает себе сигарету.

— Ты знаешь, я далека от этого. Меня если честно, — Дарина прикрывает глаза, — вымораживает, что чужую трагедию используют как аргумент в политических дебатах. Хочу, чтобы все заткнулись, убрали свои грязные руки. Это не ваше дело, это не ваше горе. Но это я наверное, — она затягивается, — наверное, это я злюсь на себя, что не поняла, насколько все страшно.

— Ты не виновата.

— Если я не виновата, то и ты не виноват, а я с этим не согласна.

Антон чуть улыбается. Он не в обиде.

— И что делать? Как искупать?

— Что-нибудь. Что-нибудь надо делать. Права жалеть себя ни у меня, ни у тебя нет, мы оба сидели в первых рядах и ничего не сделали, значит, надо сейчас.

— Думаешь, станет легче?

— Не станет, и не должно. Я не хочу, чтобы стало легче. Смиряться не хочу и не буду. И тебе не дам.

Антон кивает.

— Пойду успокою Диму, а то он лопнет сейчас, — говорит она, докурив, и, уже сделав шаг от Антона, оборачивается. — Не пропадай, — добавляет сурово, но тут же смягчается. — Демид по тебе скучает.

Пока Антон стоит в одиночестве, зарянка припрыгивает к стынущему на земле окурку и, разочарованно чирикнув, упархивает в кусты.

``

Она говорит, как подвинуть тарелку, салфетки и тяжелый винтажный подсвечник, чтобы получился красивый кадр. Удовлетворившись результатом, откладывает телефон, убирает свою руку с Антоновой, но не дает ему отойти.

— Да никуда твой Арсений не убежит, — ворчит. — Дай воротник поправлю.

— Ну мам, — вздыхает Антон, но послушно приподнимает подбородок, чтобы Ире было удобнее.

— Ты у меня дошутишься, посуду заставлю мыть.

Антон молча поднимает руки вверх — Ира это принимает не за шутливую капитуляцию, а за знак, что у его рубашки надо поправить еще и полы.

— Ну хорош, — наконец довольно улыбается она и отходит на шаг назад. — Страх как хорош.

Антон смущенно поджимает губы.

— Спасибо.

— Все, заебала я тебя, иди уже на свою свиданку. Арсу привет.

— Хорошего тебе вечера, — говорит Антон, обходя ее, и наклоняется, чтобы чмокнуть в макушку.

— Прическа! — едва не взвизгивает она, отпрыгнув.

Много времени на сборы Антону не надо, у него из вещей: телефон, карточка, сигареты, ключи от машины. А он все же нервно хлопает себя по карманам раз, другой, все не решаясь потянуться к ручке входной двери.

— Слушай, — вдруг окликает Ира, — Антош?

Голос у нее неожиданно напряженный.

— А?

Она сомневается, замирает с приоткрытым ртом, потом прикусывает губу и отводит взгляд. И тут же становится снова живой и цветущей.

— Нет, ничего. Ничего важного, — взгляд у нее теплеет. — Тебе очень идет.

— Ну хватит, — Антон чувствует, как теплеют щеки.

— Я не только об этом, — смеется она. — Идет… не знаю, счастье? Рановато говорить про любовь?

Антон часто моргает и несколько раз хлопает губами. А потом отвечает и сам удивляется, как это легко:

— Не знаю. Может, да, а может, и нет. Говорить, наверное, рано, но это же и не главное.

— Точно, — кивает она. — Ну, благословляю вас.

— Все-все. Давай, спокойной ночи.

Дверь за Антоном закрывается, и больше ничего ему Ира не говорит.

``

На веранде пахнет сырой землей и еловыми шишками. На стене мерцает гирлянда. Антон уносит искусственную шкуру тигра с собой, чтобы укутаться и покурить на деревянных ступеньках; смотрит на звезды. Их много, не так, конечно, как в самой чаще, это все-таки не сердце тайги, а всего лишь участок, чуть сильнее большинства дач удаленный от цивилизации. И все же провал синего-синего неба, окаймленный верхушками леса, завораживает.

Даже курить не хочется — хочется только смотреть.

— Еды у нас, — говорит Арсений, присаживаясь рядом, — на месяц минимум. Серега еще и послезавтра обещает заехать, еще привезти. Я говорил тебе, он на словах грозный, а так — чудо.

— Спасибо ему, — улыбается Антон, поднимает шкуру с Арсовой стороны и тянет его к себе в тепло. — Прям спас.

— Ему только этого не говори, — смеется Арсений.

— Загордится?

— Засмущается.

Арсений прижимается теснее к Антону. Антон наконец закуривает.

— Мне страшно, — признается.

Дыхание Арсения замирает. Его пальцы находят свободную Антонову руку; Антон чувствует, как стукается Арсово кольцо с печаткой, подаренное им же, с Антоновым обручальным, которое он все не решается снять, хотя оно никогда не несло предполагаемого смысла.

— Ты принял… правильное решение.

— Я не думаю, что тут бывает прям правильное, — Антон качает головой. — Я, наверное… Я в какой-то момент пожалею. Но мне хотя бы не будет за него стыдно.

Арсений крепко сжимает его ладонь.

— Очень страшно все стирать и начинать заново. Но… знаешь, сколько раз я сидел над текстом, прекрасно понимая, что все не то, но дальше и дальше его тащил, а потом, наконец, сдавался, и с чистого листа получалось гораздо лучше? Вот, я думаю, у тебя есть возможность с нуля сделать что-то классное. За что не будет стыдно.

— Думаешь, у меня получится?

— Не знаю. Я уверен, что ты на это способен, но понимаю, что будет тяжело. Все от тебя зависит. Но мне кажется, ты тем, что на это решился, уже доказал, что готов, даже если сам в это пока не веришь.

Антон благодарен за честный ответ.

— Думаешь, — немного помявшись, все-таки продолжает он, — у нас — получится?

Потому что Антону хочется. Никто из них тогда, в «Сити», и после, когда они беззаботно влюблялись, что-то себе обещая, не смог бы предугадать, как разовьются их отношения, и объективно: чему-то настолько трагичному и травмирующему впору бы их разрушить, — но Антон упрямо держится за «хочу, чтобы Арсений остался». Потому что если и было хоть что-то хорошее в его жизни в этот ужасный ее период, то это Арсений. Потому что Арсений остался и пережил самое страшное, и потерять его после станет ударом — несравнимым по силе, конечно, но ощутимым и, Антон боится, решающим.

Арсений отпускает его руку только для того, чтобы взять вторую, с тлеющей сигаретой, притянуть ее к себе и затянуться.

— Не знаю, — садится ровно и поворачивается к Антону лицом. — Но я готов попытаться.

Антон поворачивается тоже. У Арсения на одной половине лица пляшут огни гирлянды, подсвечивая один глаз, вторая половина — в тени, почти поглощенная темнотой. Глядя на него, Антон понимает, что тоже готов, хотя ему очень страшно. Антон целует его, и ему кажется, что он ощущает вкус хвои и бесконечного звездного неба на Арсовых губах.

``

«Всем… нет, это, кажется, не очень уместно.

Добрый день. Давно посты не писал, сумасшедшая выдалась пара месяцев. Я если честно надеялся, что оглашение приговора поставит какую-то точку, хотя я им не очень доволен, но сейчас не об этом. Давайте к делу.

Я сразу хочу извиниться перед всеми, кого затронет мое решение все рассказать. Я рискую не только своей работой и безопасностью, к сожалению, к тому же, маму расстрою. Мне жаль, но я надеюсь на понимание. Я потерял близкого человека, пусть наши отношения ни разу не такие, какими люди их себе представляли, мне сейчас невыносимо смотреть, как ее имя валяют в грязи. Ира этого не заслужила, ни всех гадостей, что про нее пишут, ни тем более смерти.

Ира мне не изменяла. Мне даже странно говорить, что все ее отношения с другими людьми происходили с моего согласия, потому что мое согласие ей не требовалось: она взрослый человек, ничем мне не обязанный. Не поймите неправильно, мы были друзьями, она была мне очень дорога, но мы уже очень давно не вместе. Причина, по которой мы оставались в официальном браке и создавали видимость любящей пары в том, что я в основном встречаюсь с мужчинами. Ира по дружбе помогала мне жить относительно свободно. И я сейчас наблюдаю, как именно за ее доброту на нее льются помои, а она даже не может себя защитить.

Если вам так надо кого-нибудь ненавидеть, ненавидьте меня. Это я угроза семейным ценностям, я всех обманывал, я во всем виноват. Еще лучше — ту мразь, которая посчитала себя в праве забрать чужую жизнь и разрушить множество других. Или, не знаю, тех, кто ответственен за обстановку в стране, вынуждающую ныкаться по углам и выдумывать оправдания, чтобы жить как хочется и любить кого хочется, а жертвам — бояться, потому что они не получат помощи, даже если за ней обратятся. Но человека, ничем такого отношения не заслужившего, у которого остались скорбящие близкие, не трогайте.

Понятное дело, я ухожу с телевидения, да меня после такого признания оттуда ссаными тряпками выгонят. Не знаю, когда мы с вами еще увидимся, ну, с теми, кто бы этого хотел. Я думал, если когда-нибудь совершу этот ваш камингаут, это будет торжественно, типо, освобождающе. Нет, это не та ситуация. Это стремно, но молчать — хуже.

Спасибо всем за соболезнования. Спасибо всем, кто слишком хорошо понимает, о чем я, за вашу борьбу. Я так себе представитель коммьюнити, но надеюсь, они меня примут. И давайте, наверное, до когда-нибудь. Моей дорогой подруге и защитнице: прости и покойся с миром. Скучаю. Еще увидимся».

Журавль кладет телефон экраном вниз. В этот раз сдержать слезы не получается.