Веики помнит свою жизнь. Жизнь задолго до Гудзи Яэ, Кицунэ Сайгу и Великого храма Наруками. Задолго до войны Архонтов.

      Веики помнит свою человеческую жизнь.

      Это казалось неважным. Неважным почти три тысячи лет, сколько Веики помнит себя как могуя. Злого духа умершего человека. Умершего слишком рано, чтобы по-настоящему распрощаться с жизнью.

      Умершего слишком несправедливо, чтобы не загореться желанием мести.

      Веики не помнит, чем пахла её человеческая жизнь. Она помнит тепло материнских рук, тепло отцовской улыбки, тепло бабушкиной еды. Вся её жизнь… была пропитана теплом.

      И любовью к брату. Брату, что был старше всего на пару минут. Брату, что всегда защищал её, пусть даже ценой собственной жизни.

      Веики помнит, что он пожертвовал собой дважды.

      Впервые — когда тепло сменилось холодом от дождя. Веики помнит, что в их маленькой деревеньке было совсем немного жителей. Помнит, как отец ругался на протекающую крышу. Помнит, как надоедливо стекали капли дождя на пол.

      Помнит, что отца забредший одержимый дух забрал первым. Поздно вечером.

      Помнит, что люди хрупкие-хрупкие. Это осозналось ещё очень давно. Ещё при людской жизни.

      А после — смылось кровью. Воспоминания утратили свою значимость. Всё утратило значимость, кроме необходимости выжить. Ради себя. Ради брата. Ради тех дней, когда они были вместе.

      Веики моргает и поднимает взгляд к небу. Перед ней — лишь крыша скромного домика. Маленький генерал добрый-добрый, уступил отчаянной жрице свою комнату, чтобы разобраться с раной.

      Чёрное кимоно давно соскользнуло с острых плеч. После превращения не было желания правильно запахивать его. Веики бездумно касается правого плеча, когтями царапая метку в виде иероглифа. Сохраняющая любовь.

      На левом — очищенная.

      Метки, чтобы помнить о разнице. Помнить о хрупком балансе между двумя гранями собственной жизни.

      — Кажется, дождь сегодня сильнее, чем обычно, — спокойно произносит Веики.

      Веики прислушивается к звуку дождя. Сколько бы она не находилась на острове Ясиори, не может привыкнуть к нему. К тому, что он напоминает о чем-то давно забытом. Важном. О чем-то, что нужно вернуть.

      — Для… вас это не было серьёзной раной, верно? — аккуратно спрашивает маленький генерал. Не хочет говорить о привычном для него дожде.

      Веики оглядывается на него через правое плечо. Маленький генерал остался у входа, скрестив руки на груди и отвернувшись — смущается женского тела. Хочет помочь, если будет необходимость — не уходит. Догадывается, что с доброй жрицей что-то не так — осторожничает.

      Обнажившиеся клыки царапают ухмылку. Даже крошечный щеночек способен почувствовать духа. Особенно настолько умный, как маленький генерал.

      — С чего вы взяли, генерал? — лепечет Веики, пряча метки под поправленной одеждой. Рана совершенно не ощущается. Человеческий яд ничего не сделает её отравленной крови могуя. — Не могли бы вы помочь мне с кимоно? Я чувствую себя совершенно немощной.

      Веики слышит, как маленький генерал нервно вздыхает. Слышит его тихие шаги, когда он разворачивается к ней.

      Вглубь комнаты.

      Дальше от двери.

      Ближе к ней.

      Маленький генерал мнётся, встав перед ней. Веики не поднимается с колен, смотрит снизу вверх. Чуть прикрывает ресницами горящие глаза. Играет в подчинение, свою любимую игру. И когда маленький генерал протягивает ей руку, желая помочь встать — обхватывает его ладонь.

      Руки у маленького генерала тёплые-тёплые.

      Веики запомнит.

      — Мне кажется, что между нами появилось недопонимание, — трепетно шепчет Веики, оглаживая его дрогнувшую ладонь, — не хотите обсудить со мной… свои мысли?

      — Я… не понимаю, к чему вы ведёте, — отрезает маленький генерал, и Веики едва подавляет оскал.

      Нельзя раньше времени показывать клыки. Нельзя раньше времени спугнуть маленького генерала. Нельзя-нельзя-нельзя. Только не сейчас, когда он так храбрится — пусть тон дрогнул в начале, пусть ему неловко, но Веики видит уверенность в голубых глазах. Чистых, как небо в солнечную погоду — как спокойная водная гладь.

      Но Веики до отчаянного хочется обладать им. Хочется затуманить ясность ответным вожделением. Хочется, чтобы её возжелали до такого же исступления.

      Веики жаждет тепла. Не того, что даёт солнце, нагревая камень в храме. Не того, что дарит густая лисья шерсть. Не того, что оседало вместе с кровью на коже.

      Того, что исходит от чужого тела.

      Веики позволяет себе обнажить клыки и когти. Позволяет себе сбросить ошейник. Но даже так она хватает маленького генерала аккуратно — не вредит. Не пускает кровь. Ведёт себя гораздо мягче, чем могла бы, когда опрокидывает маленького генерала на пол. Одно резкое движение — и за мгновение мир словно переворачивается с ног на голову.

      Перед глазами — больше не ласковая добрая жрица. Перед глазами — янтарь, плавящийся от животного вожделения. Обнажённым животом Горо чувствует и шёлк чёрного кимоно, и бархат бёдер жрицы.

      Кожа жрицы кажется мраморной. Ощущается не тепло женского тела — пронзающий холод. Смущение силой пробивается в мысли, сковывая Горо и лишая возможности среагировать. Хочется зажмуриться — зажмуриться до такой степени, чтобы темнота перед глазами не сходила несколько дней. Всё это… неправильно. Смущающе. Интимно. Опасно.

      Незапаханное кимоно соскальзывает с плеч. Чёрная ткань оголяет ключицы — взгляд сам прослеживает медленное скольжение мягкой ткани по бледной коже. Мысли путаются-путаются-путаются, словно комок нитей, которым заигрался кот. Или одомашненная лиса.

      Мимолётная мысль — это неправильно. Мимолётная мысль — нужно взять себя в руки.

      Совершенно неуместная, навязчивая, жаркая мысль — если кимоно сползет чуть ниже, он увидит обнажённую грудь жрицы.

      Горо никогда не принимал культ чужого тела. У него на уме — война, армия, стратегия. У него на уме — светлое будущее Ватацуми, не животные инстинкты. Горо повторял себе это изо дня в день. Убеждал сам себя.

      Изо дня в день — не провожать взглядом мимолётный танец бабочки. Изо дня в день — не вилять хвостом, учуяв запах вкусной еды. Изо дня в день — не скулить, когда до отчаянного хочется почувствовать ласку в эти мрачные времена.

      Изо дня в день — не поднимать взгляд на жрицу. Изо дня в день — не цепляться взглядом за оголённую чёрным кимоно кожу.

      Ведь в её взгляде — те же животные порывы, которые она и не думает подавлять, в отличие от него. Ведь её кожа — холодна не из-за непрекращающегося дождя. Ведь голод в её глазах — не от того, что Сопротивлению нечем отплатить доброй жрице.

      — Ты… не человек, — сознаётся в своей мысли Горо.

      Ласковая и добрая улыбка жрицы расходится, трещит по швам, оголяя оскал. Словно облака расходятся в ночи, обнажая лик луны. Словно раскрывают книгу, желая рассказать историю древности.

      Историю, написанную кровью. Историю, наполненную жертвами и потерями, до сих пор отзывающимися в жрице во время дождя.

      Горо старался не принюхиваться, старался не быть животным, быть человеком, как все. И всё равно улавливал тонкий запах крови от жрицы. И всё равно чувствовал от неё опасность. И всё равно понимал — она тоже наблюдает за ним, стоит отвернуться.

      — Хороший щеночек, — трепетно-ласково шепчет жрица, вожделенно задерживая дыхание, пока холодные пальцы, ранее ласкающие раны солдат, проходятся по его дрогнувшим губам, — хороший. Умный. Хороший мальчик. Позволь мне насладиться моментом, хорошо? Ты та-ак долго меня дразнил.

      Вес жрицы на бёдрах едва ощущается. Но, даже будь она в три раза тяжелее, Горо едва ли смог об этом думать. Ведь внимание — внимание полностью приковано к её дрожащим ресницам, к её пальцам, очерчивающим его губы.

      К её собственным губам, меж которых медленно скользит влажный язык.

      Горо машинально повторяет за жрицей. Жрица в ответ надавливает чуть сильнее. Мягкие подушечки пальцев отдают холодом.

      Мрак комнаты сгущается. Горо чудится, что ночь сгущается подле жрицы. Чудится, что видятся ему звериные уши и чувствуется мягкость звериного хвоста. Чудится, что всё наяву — и взаправду жрица обнажает острые клыки.

      Дух кажется предательски слабым от смущения, неизвестности и морального истощения на фронте. Горо понимает — он генерал, пример для солдат, нужно быть сильным. Нужно по-нормальному разобраться с жрицей. Нужно понять, что ей нужно. Но выходит лишь наблюдать.

      Наблюдать, как она склоняется к нему — и осознать, что ему не почудилась звериная кровь жрицы.

      Наблюдать, как лисьи уши жрицы навостряются — и почувствовать жар чужих губ на собственных.

      Дыхание у генерала тёплое-тёплое.

      Веики запомнит.

      Как и он сам — запомнит всю её. Запомнит, как её язык прошёлся по его губам, а после — дальше, жарче, теснее, когда жрица сама же почти царапается об его клыки. Это кажется неважным ей — и неважным самому Горо, когда осмысленности хватает лишь на грубую хватку на талии жрицы. Её запах подменяет его собственный — и Горо уверен, что он не сможет избавиться от него ещё долго.

      Кимоно спадает, но взгляд не скользит предательски вниз — перед глазами лишь взгляд жрицы. Одичалый, горящий, жадный. Жадный, как её прикосновения — как её близость, когда от трепетного поцелуя не остаётся ничего, лишь привкус крови из прокушенных губ. Горо не знал близости женщины до этого, но всё равно понимает — не так должно быть при любви. Так — при страсти. Животной, вожделенной, дикой.

      И сама жрица кажется одичалой — нет больше храмовой мудрости в глазах. Есть лишь жажда. Жажда… не крови.

      Крови в ней достаточно. Жрица кажется перенасыщенной, когда отстраняется, облизывая губы. Жрица кажется неудовлетворенной вопреки тому, что сумела получить желаемое, но желаемое по ошибке и незнанию себя же.

      Горо понимает — жрица была уверена, что его кровь уймёт её многовековой голод.

      Но ей нужно другое.

      Ей нужно тепло. Как зверю, отбившемуся от стаи в лютый холод. Как маленькой лисице, лишившейся любви матери. Как человеку, потерявшему дорогу домой.

      И то, что губы у Горо мягкие-мягкие — Веики точно запомнит.