Аяксу было четырнадцать, когда он впервые познал такое чувство, как любовь.
Его первая любовь была оглушительна, словно его окатило заледенелой водой, болезненная, словно все позвонки сшили между собой нитью из электро частиц. Чувствовал он, как горел изнутри — лёгкие сводило, грудную клетку сдавливало от невозможности вдохнуть, и всё это — чистейшее воплощение восхищения ею.
Они ни разу с тех пор не разговаривали. Аякс считал, что она просто неразговорчивая, пытался сам завести разговор, но каждый раз на языке неприятно горчило и отдавало железом с каждым произнесённым словом.
Больше всего на свете в тот год Аякс желал узнать её, прикоснуться к ней, почувствовать её тепло, но она всегда ускользала от него, словно не была реальной. Словно он пытался схватить за руку призрака, иллюзию, но знал ведь, что она настоящая.
После, она всегда была с ним, куда бы он не пошёл после — в родительском доме он смотрел на неё, стоящую босой в поле, через окно, и мечтал вернуться к ней, а у ног Царицы понимал, что обнажит клинки по первой просьбе своего Архонта, но лишь для того, чтобы увидеть хотя бы мимолётную улыбку своей возлюбленной.
Он по-прежнему любил свою семью, чтил своего Архонта, но преданность — преданность осталась лишь к ней. К ней, что всегда приходила в чёрном платье в пол и никогда не смотрела в его сторону — лишь раз, в самую первую встречу.
Тарталья помнит её и никогда не сумеет забыть.
Аяксу было четырнадцать, когда он впервые хлебнул собственной крови, когда он впервые убил существо, что вполне могло оказаться человеком — во мраке все одинаковы.
Аяксу было четырнадцать, когда он упал в Бездну, и когда он встретил её.
И имя ей — Смерть.
Тарталье двадцать один, когда он встречает Сяо: бессмертную легенду, призрачную славу воина, единственного выжившего героя.
Тарталья никогда не видел её взгляда, спрятанного под вуалью, но он знает, почему-то знает, словно это самая очевидная вещь в мире, что у Сяо — глаза Смерти.
И деться от этой мысли никуда не удаётся.
Особенно, когда Сяо готов разорвать его голыми руками — он зверь дикий, озлобленный, забывший о покое и счастье, и не только руки его в крови, он в ней с головы до ног. Крови ядовитой, разъедающей его душу, крови ушедших эпох и чужой злобы. Сяо достаточно мастерства, чтоб повалить его даже без копья, что Тарталья сумел у него выбить — и проходит ещё несколько отчаянных попыток убить его, прежде чем он успокаивается.
Сяо дышит загнанно, рвано — взгляд у него ошалевший, Тарталья смотрит в его расширенные зрачки и видит дно Бездны. Грудная клетка ходит ходуном, крепкие плечи напряжены и руки поставлены по обе стороны от его головы, словно перед очередным ударом — и Тарталья может лишь наблюдать за ним, а не готовиться к защите. Лопатки уже сводит от неудобного положения, от сильного удара об землю, но Тарталья терпит.
Потому что такой, такой Сяо — до невероятного красивый, прекрасный, как само воплощение битвы, как возрождение войны Архонтов, и за этим хочется наблюдать.
Наблюдать за его личной агонией.
— Тебе лучше? — одними губами шепчет Тарталья уже в номере Ваншу, куда Якса сам потребовал вернуться.
Сяо головы не поднимает и не реагирует на него. Он забивается в угол, сжимается так, что его едва видно, и плечи крупно подрагивают до сих пор. Понимается без слов — он сходит с ума от непосильного веса кармы. Путешественник рассказывал об этом — как и о произошедшем в Разломе.
Всех Якс ждала одна и та же участь, и осознавать, что пришла его очередь — страшно и больно. Особенно для последнего из них, особенно для того, кто уже множество раз видел этот процесс — и теперь впервые ощущает его на себе.
Тарталья вздыхает, скрещивает руки на груди и не знает, что маленькому Яксе сказать. Утешать его — не то же самое, что утешать Тевкра, Тоню или Антона после кошмара. Потому что у Сяо — вся жизнь кошмар.
Тут не утешать нужно — спасать.
Тарталья спасать не умеет.
Но готов попробовать.