Бездушный

Об аль-Хайтаме много кто говорил. Если быть точнее — почти все. Единицы искренне восхищались им, но большая часть людей ненавидели и завидовали ему.

«Разговоров за спиной он не замечает, — как только он поступил в академию, слухи и разговоры о нём распространились по всем даршанам, — пепельноволосому всегда наплевать на мнение окружающих. Он всегда огораживает людей от себя, потому что считает общение пустой тратой времени. Рациональность для него стоит выше чувств и эмоций. По его мнению они лишь путают разум, мешая мыслить здраво. Он всегда знает свои возможности и всегда уверен в себе. Ничто не может заставить секретаря Академии замешкаться и заволноваться, ведь он всегда знает, что нужно делать. Иногда кажется, что аль-Хайтам и не человек вовсе, а машина, запрограммированная на то, чтобы работать, не покладая рук. Поэтому не удивительно, что его выбрали Временным Великим Мудрецом.» — это один из самых распространенных вариантов ответов на вопрос «Что вы думаете об аль-Хайтаме?» Но, неужели, аль-Хайтам действительно так до ужаса идеален, как о нем говорят?

«аль-Хайтаму наплевать на мнение окружающих». Нет, ему никогда не было плевать. Он всегда слышит и замечает разговоры о себе, некоторые из сплетен обижают его и делают больно, но всегда легче сделать вид, что ты не заметил и тебе наплевать, чем разгребать последствия конфликтов и перепалок с другими учёными. Он часто задумывается, что же из слухов основаны на правде, которую он не замечает, а что — бессмысленные разговоры.

«Общение для Аль-Хайтама — пустая трата времени». Общение с глупыми людьми действительно является пустой тратой времени. Но главная причина того, что мужчина, как во время обучения, так и сейчас, огораживается от людей и общения с ними — это то, что ощущения одиночества, пустоты, сложности для других, ощущения того, что он является лишним и чужим остаются с ним даже тогда, когда он находится в маленьком кругу близких знакомых.

«Рациональность для Аль-Хайтама выше чувств и эмоций.» О, так было не всегда. Ещё когда он был совсем ребёнком, то любил общаться со сверстниками, любил чувствовать, любил быть чьим-то другом. Но ещё в то время в нём подавляли это. Бабушка аль-Хайтама всегда учила мыслить здраво. Для неё эмоции и чувства — то, что мешает учёбе, работе, карьерному росту. После её смерти аль-Хайтам лишь однажды разрешил себе снова чувствовать, но когда человек, которому он открылся, ушёл, не сказав ни слова, аль-Хайтам ещё сильнее закрылся и стал тем, кто он есть.

«Он всегда знает свои возможности и всегда уверен в себе. Ничто не может заставить секретаря академии замешкаться и заволноваться, ведь он всегда знает, что нужно делать.» Ложь. Так никогда не было. Кто бы что ни говорил, но аль-Хайтам всё ещё человек. Он никогда не уверен в том, что поступает правильно. Он всё ещё боится, что облажается, что в нём разочаруются, что он останется совсем один, не имея возможности справиться со своими проблемами. аль-Хайтам не был уверен даже тогда, когда продумывал план по спасению Малой Властительницы Кусанали. Он волновался за свою жизнь, когда его бабушка покинула этот мир. Он волновался о своих друзьях — своих немногочисленных близких. Поэтому то, что видят другие — лишь маска уверенности и бесстрашия.

«Иногда кажется, что аль-Хайтам и не человек вовсе, а машина, запрограммированная на то, чтобы работать, не покладая рук.» Аль-Хайтам всегда знал, что он обычный человек. А постоянная работа помогает не думать о том, что почти все вокруг ненавидят его, что даже самый дорогой человек в прошлом, — Кавех, — не питает к нему тёплых чувств, что новые мудрецы могут не отпустить его с должности, ведь могут развалить Академию своими руками. Чем больше работы — тем меньше мыслей. аль-Хайтам понял эту простую истину ещё во время учёбы, потому и смог забраться так высоко по карьерной лестнице.

***

аль-Хайтам, как и любой другой человек, может устать. От работы, от людей, от событий. Раньше он мог спокойно пойти домой поспать и отдохнуть, но сейчас, к сожалению, с ним живёт очень уж конфликтный сосед. Вот и в этот вечер Кавех начал ссору. Сам секретарь уже и не помнил, с чего началась эта бессмысленная перепалка. Он отрешённо, как и всегда, язвил на крики и возмущения архитектора. Ругань могла продлиться дольше, но сегодня Кавех, сам того не замечая, перегнул палку.

«Ты бесчувственный эгоист! Тебе всегда было плевать на окружающих! Ещё тогда, в академии, ты использовал меня ради достижения своей цели, верно?! Хотел получить больше с нашего общего проекта! Ты всегда был таким, на что я надеялся? Всегда был равнодушным камнем с эмпатией, как у плесенника!»

От чего-то эта фраза больно ударила в грудь, куда-то туда — в, словно ещё живое, сердце, и аль-Хайтам, бросив на соседа нечитаемый взгляд, молча ушёл к себе в комнату. Зайдя в закрытое от всех чужих глаз помещение и заперев замок, пепельноволосый скатился по двери. В последнее время стало слишком сложно и тяжело. Слова Кавеха разбивали и давили в разы сильнее, чем раньше. Неужели, он действительно это заслужил? Неужели тогда, во время обучения, он и вправду совершил какую-то ошибку? А может, блондин просто преувеличивает? Или он действительно настолько равнодушен, что сам настроил Кавеха на такое отношение к себе?

От мыслей хотелось уйти, убежать, сделать всё что угодно, лишь бы не думать! аль-Хайтама начинало трясти, голова начинала кружиться, сердцебиение ускоряться, вдохнуть не получалось, словно рёбра начали давить на лёгкие, а тело начало сильно потеть. Это означало только одно — приближение панической атаки.

Такое происходило не впервые, и раньше пепельноволосый мог сам справиться с этим. Снотворное — и все проблемы решены. Но однажды и оно не помогло. Тогда стало настолько плохо, что единственным вариантом спасения стал поход к Тигнари. В тот вечер он пришёл в Гандхарву еле живым. Фенек, конечно, за ночь выходил его, но потом очень сильно ругался, узнав, что это не первый случай. К слову, не только лесной страж знал об этом. Сайно, гостивший в тот день у Тигнари и Коллеи, серьёзно смотрел, соглашаясь со своим товарищем, и злился, что такой уважаемый человек абсолютно не ухаживает и не заботится о своём здоровье. Никто больше, даже сосед аль-Хайтама, не знал об этом. Фенек прописал успокоительное, чтобы хоть как-то облегчить ситуацию, но панические атаки в последнее время были всё чаще, а таблетки всё меньше и меньше помогали. Сходить к Тигнари на консультацию и обследование не было возможности — работа, поэтому приходилось самому справлять с нервными срывами и истериками.

аль-Хайтам схватился за голову, а перед глазами всё начало расплываться из-за внезапно нахлынувших слёз. Просидел он так секунд десять, но когда пепельноволосый пополз к круглому столу возле кровати, чтобы выпить таблетки и воды из стеклянного кувшина, стоящего на столе, ощутил такую тяжесть в теле, словно просидел он в одном положении несколько часов. Руки сильно тряслись, но лекарство нужно было выпить, поэтому аль-Хайтам взял стакан в одну руку, а кувшин — в другую. Он попытался налить воды, но оба сосуда вывалились из рук и ударились о пол, разбиваясь на множество частей. аль-Хайтам упёрся руками прямо в осколки на полу, пытаясь сохранить разум, но слёзы предательски скатывались по щекам, а паника не собиралась прекращаться, ударяя сильнее с новой волной. Он ощущал боль как-то отдалённо, словно не его руки сейчас были покрыты кровоточащими порезами, в некоторых из которых оставались стёкла.

Наверное, он кричал, ведь через несколько мгновений уши уловили грохот, после чего он услышал чей-то далёкий, но очень знакомый голос, а также почувствовал чьи-то теплые ладони на лице. Он отдалённо замечал, как его куда-то ведут, как руки щиплет от обработки ран, как воду буквально вливают в него с чем-то горьким и круглым. Он не заметил, как оказался у себя в кровати и не слышал, как всё тот же голос слёзно просил вернуться в нормальное состояние и объяснить, что происходит. аль-Хайтам заснул, чувствуя нечто тёплое у себя в ладони.

***

Секретарь проснулся у себя в кровати и с трудом раскрыл глаза. Голова ощущалась тяжёлой, словно налитой свинцом, в горле пересохло, а глаза болели, как будто он не спал несколько ночей.

Проморгавшись и сфокусировав взгляд, аль-Хайтам приподнялся и заметил сидящего рядом с кроватью Кавеха, который спал, положив голову на одну из своих рук и сжав второй хорошо перебинтованную руку соседа, словно тот мог исчезнуть. Секретарь попытался вытащить свою руку из хватки блондина, но он, почувствовав движение, завозился и открыл сонные глаза. Немного поморгав, Кавех резко выпрямился и уставился на аль-Хайтама, взволнованно изучая его лицо. Брови блондина стояли «домиком», взгляд бегал по лицу соседа, то смотря прямо в изумрудные глаза, то рассматривая чужие бледные скулы, губы и щёки, а нижняя губа слегка дрожала. Внезапно, поняв что-то, Кавех вскочил, запрыгнул на колени к аль-Хайтаму, и, крепко обняв парня за плечи, заплакал.

— Хайтам! — всхлипы и судорожные вздохи, — Я… Я так испугался! Ты… Ты! Почему ты ничего не сказал?! Как долго это происходило?!

— Тише, тише, — секретарь похлопал рукой по спине Кавеха. Эта забота и волнение были, конечно, приятны, но голова всё ещё болела, а громкие звуки, издаваемые блондином, ситуацию лучше не делали, — Кавех, успокойся и расскажи мне, что произошло.

Архитектор отстранился, всё ещё обнимая аль-Хайтама за плечи, и взглянул заплаканными глазами в изумрудные глаза соседа. Чужой взгляд был уставшим и смотрел с надеждой на объяснение. Смотря сейчас на аль-Хайтама, Кавех невольно вспомнил, как он выглядел в тот вечер. Слёзы в бегающих в панике глазах, все руки в крови и мольбы не оставлять его. Тогда секретарь выглядел таким беспомощным, таким слабым, таким… обычным? Только в тот момент блондин понял, что аль-Хайтам, несмотря на свое своё отношения к людям, сам всё ещё является человеком. Человеком, у которого есть чувства, у которого есть страхи, у которого есть травмы.

Кавех выдохнул и закрыл глаза. Пытаясь успокоиться, он мысленно посчитал от одного до десяти и обратно.

— Ты… Хайтам, ты пролежал в горячке три дня. Иногда ты просыпался в бреду и всё время просил быть рядом с тобой, просил не оставлять тебя больше… как тогда, — Кавех невольно сглотнул и опустил взгляд. Несмотря на это, он каждой частичкой тела ощущал, что аль-Хайтам смотрит на него, напряжённо ожидая продолжения.

Они просидели так несколько минут, прежде чем блондин продолжил:

— Приходил Тигнари, — пепельноволосый вздрогнул, — он осмотрел тебя и ругался и на тебя, и на меня за то, что недоглядел. Я сказал ему, что вообще не знал и сам паникую. Он удивился и начал ещё сильнее ругать тебя, за то, что ты молчал. Но тебе плевать было, ты спал, — Аль-Хайтам хмыкнул, что в его случае можно считать за усмешку. — В общем, он осмотрел тебя и сказал, что ничего серьёзного с тобой не произошло. Ты просто перетрудился. Тигнари ушёл вчера вечером, оставив тебя на меня, и выдал другие таблетки.

Кавех поднял голову и посмотрел в глаза соседу. Взгляд блондина… Он был таким… Напуганным? Кажется, он перепугался больше самого секретаря и теперь боялся, что в любой момент подобное может случиться вновь. аль-Хайтам почувствовал укор совести за то, что потерял над собой контроль, и получилось то, что вышло в итоге. Хотелось, что бы Кавех забыл все его мольбы. Он ведь аль-Хайтам! Главный секретарь Академии Сумеру! Временный Великий Мудрец! Он не должен так себя вести, не должен испытывать такие эмоции. Он поступил неправильно, верно? Заставил других волноваться о себе. Захотелось извиниться и попросить Кавеха забыть всё это. Что ж, он так и поступит.

— Извини, — какого было удивление аль-Хайтама, когда Кавех извинился вместе с ним. Он сначала шокировано посмотрел в глаза секретарю, но через несколько мгновений его взгляд стал куда серьёзнее.

— Только посмей мне сказать, что ты извиняешься за то, что испытал эмоции и открыл мне свои чувства, хоть и в такой ситуации! — архитектор что, ругал его?

— Хорошо, не скажу.

— аль-Хайтам! — Кавех крикнул, и секретарь поморщился от громкого звука, — аль-Хайтам… — продолжил он уже куда тише. — Хайтам, почему ты считаешь, что сделал что-то постыдное? Почему ты считаешь, что не имеешь права на чувства? Ты человек, это… это нормально! — глаза блондина вновь заслезились, и он уткнулся лицом в грудь соседа, продолжая плакать, — Хайтам, объясни мне, почему? Ты… Ты… — продолжить Кавех не смог из-за всхлипов и плача. Он крепко прижимал мужчину напротив к себе, всё сильнее стискивая его в объятьях.

А секретарь не мог ничего ответить или сделать. Он сидел в своих мыслях, судорожно анализируя. Кавех не осуждает его? — главная мысль, крутящаяся в голове. Кавех не осуждает его… Он действительно не осуждает. Он хочет, чтобы аль-Хайтам испытывал эмоции, а не подавлял их? Он сохранит произошедшее в тайне? Он хочет помочь?

Секретарь медленно поднял руки и положил их на спину соседа, прижимая к себе. Он почувствовал, что Кавех ещё сильнее стискивает его, хотя казалось бы, куда ещё больше?

Они просидели так какое-то время, приводя свои мысли в порядок. Секретарь прикрыл болящие глаза, теряясь в своих мыслях. Архитектор же успокоился и сейчас думал о чем-то, обнимая аль-Хайтама. Он напряжённо вырисовывал узоры на чужой спине и чувствовал чужое судорожное дыхание у себя в волосах. Кавех медленно отстранился, и пепельноволосый открыл глаза, смотря в алые рубины на чужом лице.

— Хайтам, — начал блондин, — Прости меня, — глаза мужчины напротив округлились, а его руки сжали одежду Кавеха. — Я… Наверное, Я тоже причастен к тому, что произошло. Прости, Я перегнул палку, впредь, буду следить лучше за словами. Я ведь… Я никогда не считал тебя бездушным. Ещё со времён Академии Я помнил, как ты относился ко мне. Но… Прости, Я пошёл на поводу у окружающих. Они все говорили, что ты стал ещё холоднее ко всем, и я, идиот, стал считать, что это правда. Забудь мои слова. Просто забудь.

Сердце Аль-Хайтама пропустило удар. Кавех говорит серьёзно? Он извиняется? Ему действительно жаль? Перед секретарём Академии впервые извинялись. Архитектор не только извинялся, он извинялся искренне, он действительно жалел о том, что сделал. Это осознание заставляло глаза мокнуть, а сердце обливаться кровью.

— И, Хайтам, на счёт академии. Я виноват в этом. Ты не допускал тогда ошибок, их совершал только я. Прости меня. Прости за то, что ничего не объяснил и молча ушёл. Прости за то, что оборвал все связи с тобой. Я… Я испугался. Испугался того, что из этого может выйти. Испугался своих чувств, Хайтам. Ты не должен был винить себя в этом, не должен был искать изъяны в себе. Ты был самым лучшим, Тами. Прости меня, — Кавех поднял взгляд на соседа. Из глаз того всё-таки пошли солёные ручьи, и теперь он сидел, почти не дыша, и смотрел в упор в ярко-красные глаза, что были полные вины за свои поступки.

аль-Хайтам опустил голову на плечо архитектора и дал волю своим эмоциям и чувствам. Он плакал. Плакал, выпуская все свои переживания на волю, отпуская события. Теперь он знал, что есть человек, который не осудит его, который действительно дорожит им, который любит его. Кавех молча гладил его по голове, перебирая пряди и успокаивая. Бабушка тоже так делала, но всегда говорила, что он не может плакать, что все проблемы бессмысленны, что плакать — быть слабым. Но сейчас… Сейчас ему разрешили наконец-то отпустить всё то, что происходило за эти года. В последний раз он так плакал после похорон бабушки. Да, может она и не была самым лучшим человеком, но она была единственным близким, который был рядом. Несмотря на недостатки, она научила его быть сильным и разумным.

аль-Хайтам был благодарен бабушке за то, что она для него сделала, но Кавеха он благодарил больше. Хотелось благодарить его за то, что он просто есть, несмотря на его язвительность, рассеянность и другие недостатки. Сейчас блондин был самым лучшим человеком, самым дорогим, самым любимым. Сердце и душу распирало от чувств, и эти чувства аль-Хайтам подарит лишь одному человеку — Кавеху. Им не нужно говорить об этом вслух. Секретарь и архитектор разбили стену, что выстроили между собой, и теперь вновь понимали друг друга без слов, как когда-то давно, когда проблемы будущего были только впереди, и были только они вдвоём.

Завтра они обязательно всё обсудят. Обсудят всё, что происходило с ними, пока они были врозь, что будет теперь, после этого немого признания. Но сейчас, лёжа в кровати Аль-Хайтама, прижимаясь друг к другу, соединяясь сердцами, они будут молча наслаждаться тем, что потеряли за всё это время, и не думать ни о чём.