солнцестояние

За всё время пребывания в Питере Хольт замечает только, какие там тревожные свинцовые тучи, какой неприятно-душный воздух, и как он завидует редкому колючему солнцу, регулярно целующему Димины волосы.

У Дубина разбросанные ветром непослушные пшеничные пряди и глаза светлые-светлые, акварельные. Он весь — точно нарисованный на фоне угодных многоэтажек и размытых узоров устрашающе низкого неба. Всё в нём — живое, с горячей, ощутимо пульсирующей по венам кровью, ласково-тёплое, с колотящимся сердцем и стальным блеском в глазах; такое, что Августа всегда ненароком тянет дотронуться.

И всё неорганическое внутри Хольта реагирует на него особенности бурно — поэтому Дима в первый спонтанный поцелуй получает слабый, но ощутимый удар током и гору красноречивых, витиеватых извинений. Их Дубин виртуозно пропускает мимо ушей, в очередной раз цепляясь за то, как именно он произносит слова — тягуче-гортанно, срываясь на французский от волнения. И Хольт уверен, что прощён, ещё когда замечает у того очаровательный румянец — прям под парочкой совсем свежих шрамов.

Диме нравится его акцент, несчитанное количество (тридцать три, но Дима склонен преувеличивать, чтоб жизнь интереснее казалась) тюльпанов в целлофане, отточенные движения и легко читающийся живой взгляд. Хольт терпеть не может Питер за пределами своего офиса, но у Дубина оказывается обезоруживающая улыбка и два билета в кино на дурацкий боевик про ментов, так что он просто не может не сделать для него очередное исключение.

Хольт соглашается, наивно надеясь на развязку, как в клишированных ромкомах — со слепыми поцелуями в переполненном зале и неловкими шумными прикосновениями. Надежды разбиваются о первое же Димино закатывание глаз и «да не бывает так, врите больше» слишком громким шёпотом. И Хольт оказывается ни капельки не разочарован — особенно после того, как между третьим и четвертым негодующим возгласом решается спросить, а как же всё-таки бывает.

Дубин, точно только этого вопроса и ждавший, тянет его к выходу, когда не успевает пройти и треть фильма.

— Не знаю, почему решил потащить тебя на эту нудятину. Поверь, у меня в жизни такого каждый день навалом, только там всё круче и интереснее, — и в кулак посмеивается.

А потом Дима тащит его в ближайшей киоск за шавермой, ведёт на крышу и бесконечно трещит о работе. Вечернее солнце оказывается пустым-пустым, выцветшим, неприятно розовым, шаверма из рук бессовестно выскальзывает, а потом — до кучи — откуда-то берётся пушистая серая туча. И Хольт, втягивая живой воздух полной грудью, может поклясться — ничего лучше этого с ним не случалось.

Перед тем, как по щекам начинает хлестать дождь, Дубин отмечает, что облако, оказывается, похоже на кошку, которая постоянно трётся у черного хода кафе через улицу от его дома, и вообще «надо бы сходить туда, а то живу рядом, а не был ни разу!». Хольт машинально брякает «сходим, конечно,» и Дима, непонятно отчего, слишком счастлив, чтобы уточнить, что это не задумывалось, как приглашение.

— Je t'étreins et tu me serres et zut au monde qui jasait,* — с непоколебимой, удивительно уверенной улыбкой произносит Август, глядя куда-то вдаль, когда подтягивает к себе Дубина под зонтом уже посреди опустевшей улицы.

Чужой глупый румянец заставляет Хольта вновь убедиться в том, что он — безусловно самый романтичный партнёр на свете. А Дима только извиняется между делом за испорченное свидание и тактично замалчивает своё полное незнание французского, как и то, как легко красит его щёки одно только сочетание трепетной близости, ледяного дождя и жгучего заморского акцента.