à te chercher

У Олега перехватывает дыхание, когда Сережа — впервые после всего — разрешает до себя дотронуться. У него взгляд до сих пор нечёткий, затравленный, бегающий, неугомонные пальцы всегда ледяные, а руки вечно разодранные. И голос у него чересчур тихий, сорванный от бесконечных душащих истерик и липких кошмаров.

Но он больше не отшатывается от Олега, как было первые несколько дней — и Волков считает это прогрессом.

Олег подтягивает его к себе за щёки, невесомо гладит изуродованное лицо подушечками пальцев и замирает в нерешительности, внимательно ждёт реакции. Олег невозможно тёплый, от него пахнет раскалённым золотом песков и ржавым железом. Его руки неизменно пахнут кровью.

— Я соскучился, — одними губами роняет Серёжа и легонько льнёт щекой к ладони.

Олег мог бы с хрустом вывернуть его позвоночник и переломать рёбра — и Разумовский не уверен, что сопротивлялся бы. У Олега на щеке и шее неумолимо горят несколько совсем свежих шрамов, а взгляд теперь всегда пытливо-настороженный. И Серёже кажется так отчётливо, что это всё — его личное Инферно, его пытка пробивающими запястья колами.

— Я тоже, Серый.

Разумовский просил убить его лишь единожды. В следующий раз он отчаянно умолял, хватал того за руки и бесконечно задыхался-давился каждым слогом. Когда Олег отказался, Сергей понял отчётливо — это его наказание. Он Волкову не нужен — Разумовский знает, Разумовский слышал неоднократно в клубке не своих мыслей, спутанных удавкой вокруг его шее.

Он даже думает нескладно, обрывочно, собирает уродливую мозаику их звуков и жмётся губами к спасительной тёплой ладони на щеке. Лицо Волкова близко, и Серёжа неловко кусает губы, ощущая, как ровное дыхание гладит кожу.

— Можно?

До Серёжи вопрос не сразу доходит, но кивает он машинально в ту же секунду. А через мгновение ощущает, как саднит разбитая губа оттого, насколько Олег с ним осторожен. Оба прикрывают глаза неосознанно и стараются не дышать, боясь спугнуть.

У Серёжи все перетягивает и скручивает где-то в солнечном сплетении, а к горлу от всей этой нежности подкатывает липкий комок. По вискам бьёт, пульсирует бесшумно: посмотри, ты можешь задушить меня прямо сейчас, сломать мне шею, вывернуть наружу кишки — но ты выбираешь мучить меня до конца.

Олег действительно оказывается самым жестоким человеком на свете, когда чуть более несдержанно прижимает его к себе за плечи и неощутимо целует в ключицу. Серёжа в эту секунду старается не открывать глаза — чтобы не видеть целое мгновение чужие шрамы.

Он чудище, раз выбирает игнорировать их, когда Олег выдыхает в его плечо, поглаживая худые бока. Он чудовище, раз с так откровенно горящими щеками позволяет вылизывать свою шею и запрокидывает голову от удовольствие.

Олег на задворках изувеченного сознания всё ещё путается с чем-то, у чего было его лицо и звериный оскал. С Олегом страшно, стыдно, воздух в лёгкие не лезет, голова кружится; с самим собой — просто невыносимо. Серёжа цепляется пальцами за крепкие плечи и глухо стонет, когда Волков прикусывает кожу на шее. Серёжа просто надеется — очень глухо и туманно, — что тот убьёт его, как только наиграется с отчаянной нежностью.

Разумовский давится комком собственных мыслей, когда Олег ловит его взгляд и смотрит с диким, пылающим обожанием. Он дышит тяжело и напористо, мягко стряхивает с чужого лица влажную прядь и медлит, всем своим видом прося разрешения скользнуть прикосновениями под футболку.

Серёжа кивает и почему-то улыбается слабо-слабо, осторожно.

Серёже хотелось бы рассыпаться извинениями в его руках, сжимая собственное горло чужими пальцами, а не комкать простынь под собой, когда Олег накрывает губами его незначительные тусклые шрамы. Волков распалённый, подрагивающих и безумно соскучившийся — по непослушным волосам, равному дыханию и внимательным светлым глазам.

По Разумовскому.

Серёжа знает — они оба отныне и навсегда пропитаны кровью, порохом и пеплом. Он зарывается носом в мягкие волосы и вдыхает травяной шампунь, пока Олег скользит касаниями по его спине, вдумчиво считая позвонки. Разумовский тогда впервые чувствует, как в крошечной комнате пахнет бетоном, прожжённым июньским солнцем, и отстраняется, чтобы стянуть с себя футболку.

— Уверен? — Олег не может сдержать улыбку, вскидывая брови.

Проблема в том, что Серёжа теперь просто не может быть в чём-то уверен. Он всё время задыхается, теряет мысль, давится кипящим воздухом и пенистыми суицидальными фантазиями. А Олег — с запёкшейся кровью под ногтями или с вишнёвыми косточками в грязной чайной чашке — единственное, что всегда стабильно.

Поэтому Серёжа полностью доверяется ему, подставляется жадным прикосновениям горячих рук и сдавленно охает, когда Волков стаскивает с него хлопковые пижамные штаны вместе с бельём. Олег льнёт губами к коже на внутренней стороне бедра и оставляет дорожку мелких поцелуев, ведущую прямиком к впадине на коленке.

Серёжа откидывается на подушки и, опираясь на локти, неотрывно глядит на чужие губы, когда Олег прикусывает кожу внизу живота. Волков поднимает глаза, последний раз ловит его взгляд, чтобы убедиться, что всё в порядке. А в следующую секунду Разумовский жмурится, вздрагивает, забывает дышать — и всё разом, одномоментно, когда влажные губы обхватывают головку.

Тело бьёт мелкая дрожь и челюсти хочется стиснуть до хруста, чтобы не застонать в голос, когда Волков принимает его медленно, размеренно, параллельно старательно проводя языком по всей длине. Серёжа ёрзает под его ртом и жмурится до искорок перед глазами, слыша в голове долгожданную секундную тишину. Хочется, чтобы кости продолжали бесконечно плавиться от возбуждения, пока шершавые пальцы стискивают его бёдра. Хочется, чтобы всегда так — без мучительного жара, без истерических, путающихся мыслей и неуёмной дрожи в руках.

— Серёж, посмотри на меня, — Олег неожиданно отстраняет.

Разумовский машинально подчиняет и не знает, от чего конкретно, но несдержанно стонет, распахивая глаза — то ли от тембра, то ли от шелестящей, тягучей нежности в каждом слове, болезненно расходящейся от низа живота по всему телу. Волков снова послушно принимает его целиком и отмечает, как горят в чужих влажных глазах матовые зрачки, как блестят рыжие ресницы в солнце, сочащемся сквозь светлые занавески, как невозможно он соскучился.

Серёжа неловко толкается бёдрами вперёд ещё несколько раз, а потом впивается зубами в кожу на ладошке прямо перед оргазмом. Он чувствует, как горит лицо вплоть до кончиков ушей, слышит, как сам Олег хрипло стонет и отстраняется. Через шум в ушах улавливает, как глухо воет ветер и размеренно идут часы.

— Я найду каждого, кто сделал это с тобой, — вдруг обещает Олег и утыкается носом в шрам, перечёркивающий болезненно впалый живот от солнечного сплетения.

И Серёжа — действительно чудовище, если даже не возражает.