В месяц цветения заячьего цветка, в час лошади трое: богатырь, воительница и камигакари переступили незримую черту, разделяющую два царства. 

Хинодешима встретила их густым запахом цветущих деревьев и кустов. Аромат был настолько насыщенным, что перекрывал собой морской бриз и вонь рыб, несущихся со стороны порта. Оттуда же доносятся еле уловимые всплески волн, бьющихся о лодки и корабли, чьи тянущиеся к небу мачты образовывали целый лес с развивающимися яркими парусами. 

Чем ближе они были к городу Фудзаоку, тем отчётливее вырисовывалась жёлтая дорожка, ведущая к высоким, алым воротам, над которыми возвышался герб в виде ветки вистерии. Эти ворота, словно отделяли один мир от другого — по ту их сторону было шумно: приезжие гореднольские торговцы суетились с бумажками, проходили многочасовые проверки груза, вернувшиеся шимейцы также вынуждены были подолгу отвечать на нудные вопросы стражи. Кадзуки и его спутников допрашивать не стали, но кто-то из мальчишек на побегушках сорвался с места и убежал в сторону главного дома даймё.

Стоило влажному воздуху ударить в лицо, как Кадзуки накрыло хорошо ему знакомым ощущением скованности и сдержанности. Тысячи глаз вновь устремили на него свой взор в ожидании очередной ошибки. Пришлось напрячь хребет, чтобы не сломаться под таким напором, стиснуть зубы, гордо поднять подбородок и идти вперёд, теряясь в тени суги и кусуноки. 

Держась за седло, он глядел вперёд на знакомый ему пейзаж, вдыхал родной запах раскрывающихся лотосов. Янис, сидящий перед ним, вдруг напрягся, покрепче взявшись за поводья. Подумалось, неужели, снова разбойники, а потом Кадзуки понял. Он мягко, чтобы не испугать, накрыл ладонью плечо Яниса, толкнулся вперёд, и в самое ухо сказал: 

— Они вас не тронут. 

— Это ваша местная нежить? Я их не вижу, но чувствую, — нахмурился Янис. 

— Ёкаи, не нежить, — исправил Кадзуки. — Они прячутся, но если будешь неосторожен, утащат тебя, моргнуть не успеешь. 

Тогда он почувствовал ответственность за Яниса и Иларию. Это было их первое путешествие за пределы Горденольского Царства, и как шимеец, Кадзуки должен был позаботиться об их сохранности, как они заботились о его. 

В городе пришлось спешиться. Ведя коней они шли через широкую, торговую улицу, наполненную пёстрыми тканями, сушёнными травами, диковиными товарами из Горденольского Царства, и местными украшениями. Как Кадзуки и ожидал, рыжий богатырь и беловолосая воительница привлекали слишком много внимания. Горденольские торговцы не были редкостью в этих краях, но вот воинов многие видели впервые. Кто-то из шимейцев пытался подобраться к ним поближе, кто-то наоборот — прятался за бамбуковыми занавесками. За лёгкими, скользящими дверями из рисовой бумаги виднелись тени суетливых девушек, восхищающихся воителями. Даже старцы, мирно играющие в го, отвлеклись, чтобы проводить взглядом незнакомцев, сопровождающих их бывшего господина. Дети, с плохо развитым чувством самосохранения подбегали к Янису, но Иларию старались избегать. От одного её взгляда где-то разрыдался младенец.

Отовсюду тянулись перешёптывания, стягивались в тугой узел на горле Кадзуки, перекрыв доступ воздуху. Хотелось как можно скорее покинуть торговую улицу. Даже на вопросы Яниса Кадзуки отвечал одним словом, потому что мысли были заняты другим: нужно было контролировать тело, не дать даже глазам дрогнуть хоть на секунду, потому что все следят за ним, словно ястребы. Держать осанку, быть непоколебимым и выставить напоказ своё безразличие, которое должно отпугнуть колющие в сердце слова. 

— …дзуки, Кадзуки! — Затихло всё, только голос Яниса пробрался через стену. 

Кадзуки обернулся, понял, что они уже давно вышли к жилой местности. Он поднял слегка растерянный взгляд на Яниса, и увидел в нём нотки тревоги, затерявшейся за лёгкой улыбкой. 

— Нам бы остановиться на ночлег. Кони устали. 

— Ночлег, — кивнул Кадзуки, возвращаясь в реальность. — Да, мы остановимся в поместье Хиромицу-сана. 

— Хиромицу-сан? Ты говорил о нём. Твой наставник, верно? 

— Да. Он сейчас в столице, но мы можем переночевать у него. 

— Вы, кажется, довольно близки, — заметил Янис. 

— Думаю, что так и есть. 

Нежная улыбка самовольно коснулась карминовых губ. Кадзуки накрыло непреодолимым желанием кинуться к поместью Хиромицу, в надежде, что наставник будет ждать его на энгаве, распивать сакэ посреди дня, и когда заметит присутствие Кадзуки (а он, обычно, замечал это еще у самых ворот), повернётся к нему и насмешливо, но очень любовно, предложит присоединиться. И Кадзуки сядет рядом, скинет с себя тяжёлую каригину, останется в одном кимоно и подставит лицо мягкому ветру и задаст главный вопрос: "Почему я не должен был возвращаться?" 

Впервые Кадзуки встретил Гото-но Хиромицу, когда ему было пять лет. Его младший брат — Минору, тяжело болел с самого младенчества, а в тот период ослаб настолько, что лекари и травники больше не могли поддерживать его состояние травами и настоями. Тогда Като-но Сэдео вызвал к себе Хиромицу. 

Молва о молодом оммёдзи быстро пронеслась по всей провинции. Поначалу его знали, как ученика почившего Кунгоро-но Сиратори, но в последующие годы уже самого Сиратори знали, как учителя талантливого Гото-но Хиромицу. Всякие слухи ходили о его выдающихся способностях: кто называл его перерождением самого бога, кто винил в его силе кровь демона, что якобы текла по его жилам. Чем больше Хиромицу обрастал нелепыми слухами, тем интереснее он становился для маленького и любопытного Кадзуки. 

Вот Кадзуки и пробрался в назначенный день в покои своего брата Минору и спрятался за ширмой, чтобы своими глазами увидеть силу выдающегося оммёдзи. 

Первое, что бросилось в глаза были тёмно-красные волосы Хиромицу. Сразу вспомнились байки о его родстве с демонами О́ни и о рогах, спрятанных под эбоси. Но раскосые глаза и губы, уголки которых были всегда вздёрнуты вверх, словно в полуулыбке, намекали на родство с кицуне. А презрение, с которым он смотрел на всех, даже на самого даймё, выдавало в нём непокорность горных тэнгу. 

Хиромицу только вошёл в комнату, а уже готов был дать свой вердикт: 

— Он одержим мононоке. 

— Вы сможете его изгнать? — настороженно спросил Сэдео, стоя возле своего младшего сына. 

— Смогу. Для этого мне надо знать сущность, причину и желание мононоке. 

— Так узнайте, и побыстрее. 

— Я-то узнаю, но, может, лучше вы мне скажите? — повернулся к Сэдео Хиромицу и расплылся в хитрой, лисьей улыбке. 

Кадзуки ещё был мал, чтобы понять весь их последующий разговор, но одно он понял: Хиромицу каким-то образом оскорбил отца, из-за чего тот прогнал его из дворца. 

После этого к ним каждый день приходили новые оммёдзи и шаманы. Кто-то отказывался изгонять мононоке и в страхе и поклонах убегал прочь, кто-то пытался, и почти замертво падал в первые же секунды ритуала. Попытки избавиться от злого духа только рассердили мононоке, и Минору вдруг резко стало хуже. А после ночи, когда у него на несколько минут остановилось сердце, Сэдео не выдержал и снова вызвал к себе Хиромицу. 

В тот день он выгнал всех слуг из той части дворца, чтобы никто не мог их услышать. Только Кадзуки, прекрасно умеющий прятаться, вновь забрался за ширму, и почти не дыша, стал слушать их диалог. 

— Мононоке, что сейчас обвил руки вокруг шеи Минору очень похож на вас, — хитро прищурился Хиромицу. Сэдео напрягся, и он продолжил: — Только выглядит моложе, и под правым глазом у него уродливый шрам. Вы знаете, кто это может быть? 

Кадзуки попытался рассмотреть злого духа, но над Минору лишь знойно дрожал воздух, хотя за окном уже опадали листья гинкго. 

— Не знаю, — крепко сжал кулаки Сэдео и враждебно взглянул на Хиромицу. 

— Неужели? А мне, кажется, что вы слишком уж похожи. Будто бы кровные родственники. Может, это ваш младший брат? Я слышал, что он умер не так давно во время похода на гору Дзидай. Странное это дело, не думаете? Он решил остановиться в заброшенном храме, а там, оказывается, поселилось множество рокурокуби. 

— Что же в этом странного? Уж вы то, оммёдзи, не должны так дивиться ёкаям. 

— От того и удивляюсь. Рокурокуби никогда не собираются в таком количестве в одном месте, только если кто-то намеренно не собрал их там. А судя по тому, в каком состоянии вынесли оттуда тела, точнее сказать, кости, эти ёкаи были очень голодны и невероятно свирепы. Кажется мне, что неспроста ваш младший брат остановился именно в этом храме. 

— Вы и так уже всё знаете, так делайте свою работу. 

— О нет, сейчас я знаю лишь его сущность — это ваш почивший брат, а точнее, его мстительный дух. Осталось узнать только его причину и желание. И никто кроме вас не сможет поведать мне об этом. 

— С чего вы решили, что я что-то знаю? Мы с ним ладили, но свои секреты каждый держал при себе, — начинал вскипать Сэдео. Хакама под его ладонями потемнели от проступившего пота. 

— Потому что хоть руки этого мононоке замерли на шее Минору, взор его устремлён именно на вас.  

В комнате резко похолодало. Сэдео громко сглотнул подступившую слюну. Несколько секунд он выдерживал на себе взгляд Хиромицу, который прикрывал улыбку за сложенным веером. Колебания длились недолго. Сжав кулаки, Сэдео вздернул подбородком, тем самым сказав, что не стыдится того, что сделал, и сказал: 

— Да, это я послал своего брата в тот храм, и я собрал всех тех рокурокуби в одном месте. 

— Хотелось бы знать причину, уважаемый даймё, — довольно промурлыкал Хиромицу. 

Так Кадзуки и узнал правду не только о Минору, но и о себе. 

Их мать изначально была обещана младшему брату Сэдео, но по неизвестной никому причине, в итоге, она стала женой самого Сэдео. Однако сердце её всё равно тянулось к брату, и доказательством их любви стали Кадзуки и Минору. 

Сэдео готов был простить жене измену, а брату предательство. Дабы не было никаких вопросов, он воспитывал Кадзуки и Минору, как собственных детей, надеясь, что в будущем они станут достойными людьми. И хоть Сэдео нашёл в себе силы простить брату кражу своей жены, другого он простить не мог. 

Ещё во время феодальных войн их отец жизнь положил на то, чтобы отвоевать земли у варваров, демонов и соседних даймё. Сэдео же продолжил его путь, расширив территорию и власть, достигнув при этом прибыли в 1 миллион 350 тысяч коку**. Закончились войны, настало мирное время, и младший брат решил, что нажитые кровью земли надо вернуть их истинным владельцам. 

Сэдео мог просто отказать ему, но брат всегда был харизматичнее, от того в любой момент мог устроить переворот, свергнуть Сэдео, и став даймё, разрушить всё, за что их клан боролся из поколения в поколение. Сэдео не мог этого допустить и обманул брата, отправив его с заданием в тот самый храм. Пришлось прибегнуть к силе местного оммёдзи, который запечатал и собрал в одном месте разгневанных рокурокуби. 

— …Поэтому, если ты здесь, — обратился Сэдео к злобному духу своего младшего брата. — Оставь в покое Минору. Он — твой кровный сын, и ты злишься не на него, а на меня. 

Хиромицу с интересом взглянул на мононоке, а затем блеснул глазами и даже слегка приподнял брови. 

— Надо же. А я сразу это не углядел, — промурлыкал он, словно кот. — Где ваша жена? 

— Причём тут она? — нахмурился Сэдео. 

— Где она была, когда погиб ваш младший брат? 

— В своём родном городе у родителей. Это случилось в год рождения Минору. 

— Видите ли, этот мононоке создан не только из негативных помышлений вашего брата, но и из отчаяния и горя вашей жены. Она, узнав о смерти любимого, озлобилась настолько, что передала свою горечь ребёнку. Минору, будучи рядом с ней так долго, насквозь пропитался миазмами её души. 

— И что это значит? 

— То, что теперь я знаю истинное желание мононоке, — Хиромицу встал с колен и хлопнул веером. — Попрошу вас выйти. Я займусь изгнанием немедля. 

Когда Сэдео вышел, Хиромицу расправил перед собой несколько дзюфу. Он провел по воздуху пальцами, и вспыхнуло синее пламя в виде печати изгнания. Воздух вокруг задрожал, а над Минору материализовался мононоке, злобно шипящий на оммёдзи. Не успел Хиромицу дочитать заклинание, как мононоке рванул вперед, но не на оммёдзи, а за ширму, за которой прятался Кадзуки. 

Уродливое существо почти вцепилось в его маленькое тело, чтобы пожрать душу, когда световой столб возник из ниоткуда, ослабив мононоке. Хиромицу, не знавший, что за ними наблюдал ребёнок, на секунду замешкался, но тут же пришёл в себя и завершил ритуал изгнания, утопив мононоке в синем пламени энергии янь. 

Кадзуки тогда испугался настолько, что и слова вымолвить из себя не мог. Он обрывками помнил, как перед ним сел Хиромицу, и как своим нежным, успокаивающим голосом, сказал: 

— Надо же. А ты счастливчик. Мы ещё встретимся. 

После, Хиромицу покинул комнату, а снаружи его уже ожидали самураи с луками и обнажёнными мечами. Это была первая и последняя попытка Сэдео убить Хиромицу, и она не увенчалась успехом. Сикигами оммёдзи с легкостью отбили удары, а когда всё стихло, Хиромицу спустился с лестницы, и с довольной улыбкой на губах покинул поместье клана Като. 

Следующая их с Кадзуки встреча состоялась немногим позже. Тогда Кадзуки в очередной раз сбежал из поместья, и заплутав, попал в лапы инугами. А спас его именно Хиромицу. 

Оммёдзи принёс испуганного ребёнка в своё поместье, где обработал раны и рассказал о природе ёкаев. С тех пор Кадзуки всё чаще стал заглядывать к Хиромицу, а тот всякий раз манил его рукой к себе на энгаву и позволял гулять в своём саду, играть с муравьями, тревожить карпов в пруду. В поместье Хиромицу Кадзуки чувствовал себя в безопасности. Тогда он ещё не знал о своей силе камигакари, но знал, что неким образом притягивает ёкаев. Однако ёкаи, обитающие у Хиромицу никогда не трогали его. Изредка он замечал клюв каппы в пруду, или движение женщины на ширме или дрогнувшие лапти под энгавой. 

— Почему вы позволяете мне постоянно приходить к вам? — спросил как-то Кадзуки, уплетая за обе щеки сушёную хурму. 

— А сам как думаешь? — лениво спросил Хиромицу, обдувая себя веером. 

— Потому что я сын даймё?

— Нет, потому что ты похож на зайца. А я всегда хотел разводить зайчат в своём саду.

— Я не заяц!

— А уши совсем, как у зайчонка, — отшутился Хиромицу и щёлкнул веером по торчащим ушам Кадзуки.

Хиромицу никогда не смотрел на Кадзуки, как на ребёнка и уж точно, не как на сына даймё. В отличие от остальных, он не пытался угодить ему, а напротив, открыто называл его глупцом, когда Кадзуки где-то ошибался. 

Иногда он заводил глубокие разговоры, глядя куда-то в неизвестность. Кадзуки его слушал, не всегда понимал, но старался понять. 

— Скажи мне, Кадзу-чан, — спросил Хиромицу мелодичным голосом, стоя у речушки уже около часа. — Ты бы пожертвовал собой ради всех? 

Кадзуки сидел рядом, листая очередную книгу о Горденольском Царстве. 

— Прямо сейчас? — не отрываясь, спросил он. 

— А что, если и сейчас? 

— Мне нечего терять. Так что, наверное, я бы это сделал. Хотя не вижу смысла жертвовать собой ради всех. Может, только ради Минору и Риэ. Ради мамы. Ради вас. 

— Ты ни к чему не привязан? Монахи, услышав это, были бы рады. 

— Я не привязан ни к чему не потому, что так легче прекратить страдания, а потому что ещё не появилось то, что привяжет меня к себе. 

— Даже эта книга? Ты перечитываешь её уже в восьмой раз. 

— Даже эта книга, — Кадзуки встал с земли и одним взмахом руки выбросил книгу в реку. — У меня всё равно есть копия. 

А потом в жизни Кадзуки появился Исаму. Крестьянский сын, которого привёл Сэдео оказался умным, талантливым, покорным мальчишкой, который был во всём на голову выше. Кадзуки, зная, что не является для Сэдео родным сыном, не ревновал, когда видел, с каким трепетом и заботой относился Сэдео к Исаму. И он бы вовсе не обращал внимания на этого крестьянина, если бы того не приставили следить за ним. Исаму отобрал у Кадзуки свободу, которой у него итак было на донышке. 

— Молодой господин, прошу, вернитесь, — жалобно скулил Исаму, стоя под каменной стеной, пока Кадзуки карабкался по ней вверх. 

— Я же не навсегда. Вернусь к рассвету. 

— Вы не можете. 

— Выбирай: либо донесёшь на меня, либо пойдёшь со мной, — ответил Кадзуки и спрыгнул со стены. 

Через пару минут послышался шорох, и следом спрыгнул Исаму. В тот вечер Кадзуки привёл Исаму к Хиромицу, и они вместе сидели у оммёдзи на энгаве. А на следующий день Сэдео узнал о тайных вылазках Кадзуки и крепко наказал и его и Исаму. После этого получалось всё реже и реже наведываться к оммёдзи, и Кадзуки совсем истосковался по его наводящим ужас рассказам, по его заумным речам и важным наставлениям. 

Иногда случалось и такое, что Хиромицу сам находил с ним встречи. Как, например, у озера близ города. Тогда ни Исаму ни кого еще не было рядом. Кадзуки в одиночестве сидел на берегу, читая письмо от Яниса. 

Хиромицу тенью возник позади и даже не шелохнулся, когда Кадзуки, почувствовав его присутствие, направил на него катану. 

— Ого, Кадзу-чан, а ты неплохо управляешься с мечом, — сказал Хиромицу и сел рядом.

— Что-что, а из Исаму неплохой учитель, — Кадзуки вернул катану в ножны, убрал за пазуху письмо. 

— Значит, не так уж он и плох? 

— Он хорош. Во многом хорош. Да практически во всём. 

— Завидовать плохо, Кадзу-чан. 

— Я не завидую, — насупился Кадзуки. 

— Но это немного раздражает, не правда ли? Когда тебя постоянно сравнивают с ним. 

Кадзуки бросил на Хиромицу недовольный взгляд, однако тот в ту же минуту смягчился. Всё же, как бы не были резки его слова, Кадзуки скучал по оммёдзи. 

— Есть ли в этом мире то, чего вы не знаете, Хиромицу-сан? 

— Есть, — усмехнулся оммёдзи. — Я не знаю от кого то письмо, что ты читал. 

— Оно от моего…—Кадзуки запнулся. — Друга. Его зовут Янис, и он из Горденольского Царства. 

— Правда? Расскажи мне о нём. 

Хиромицу уселся поудобнее и стал внимательно слушать. 

— Янис наглый, невоспитанный и очень шумный. Он выглядит слабеньким, но на самом деле очень силён. Думаю, если направить его талант в правильное русло, то из него получится хороший воин. 

— Совсем, как Исаму? 

— Нет! — тут же запротестовал Кадзуки. — Они совершенно не похожи. Исаму — он верен своему слову, истинный самурай, который держит меч ради благородной цели, а Янис…Янис — он дурак. Много болтает, не знает меры и кичится всем, чем только может.

— Он тебе нравится? 

— Янис? — опешил Кадзуки. 

— Нет, Исаму. 

— Он бы нравился мне больше, если бы не был таким приставучим. 

— Не будь к нему так строг. Этот юноша поклялся тебе в своей верности. 

— Не мне, а моему отцу, — буркнул Кадзуки и стал пальцем рисовать на влажной земле круги. 

Так им удавалось пересечься друг с другом за пределами дворца или поместья оммёдзи. Однако тайные встречи продолжались недолго. Когда Кадзуки узнал, что является камигакари, наставником по оммёдо и учению Инь Янь ему назначили именно Хиромицу, потому что к тому времени он укрепил свои позиции лучшего оммёдо в провинции. Благодаря этому Кадзуки мог спокойно приходить к Хиромицу и проводить у него весь день, пока за ним не придёт Исаму, чтобы увезти на очередное обучение призыву ками или игре на биве. 

А встречи с Хиромицу были для Кадзуки единственным счастьем. Поэтому, когда совсем ещё юного и истощенного от тренировок Кадзуки закрыли в комнате с голодными ёкаями, он шептал именно имя Хиромицу, моля его о помощи. Выдержав тренировку, Кадзуки на ватных ногах добрался до дома Хиромицу и упал без сознания у его ворот. 

Тогда Хиромицу познакомил Кадзуки с другой стороной ёкаев и научил его любить нечисть, а не страшиться её. С тех пор множество ёкаев и сикигами, проживающих на территории поместья Хиромицу, стали понемногу показываться Кадзуки, и вскоре стали и его друзьями. 

Только в общении с наставником Кадзуки мог найти отдушину и хоть на какое-то время забыть о своей сущности камигакари и о своём статусе сына даймё. С каждым днём он всё больше тонул в обязательствах, и ненавидел себя за то, что не имеет ни сил ни выносливости пойти против предназначения. А ещё больше презирал себя за то, что не имел точной цели в жизни. Потому что каждый вокруг твердил одно: Ценность тех, кто живёт стремясь к великой цели, гораздо выше тех, кто просто существует. 

— Ты изменился, — сказал однажды Хиромицу. 

Он сидел на энгаве, обмахивал себя веером, спасаясь от жары, пока Кадзуки, сидя в тени комнаты расписывал офуду. 

— Стал сильнее? — не отрываясь от талисманов, спросил Кадзуки. 

— Стал глупее, — ответил Хиромицу. 

— В чём же проявляется моя глупость? — ничуть не обидевшись, спросил Кадзуки. 

— В твоей покорности. Ты погасил в себе сияние, а ведь раньше был настоящим солнечным зайчиком: прыгал где вздумается, не обращал внимания на преграды. Совал свой любопытный нос куда не надо, но зато точно знал, чего желаешь. 

— Я больше не ребёнок. 

— Да, теперь ты такой же, как и остальные. 

— Что плохого в том, чтобы быть, как все? 

— Ничего. Я не говорю тебе быть уникальным. Я говорю стать самим собой. Твой сад скоро совсем иссохнет. Время от времени надо давать волю дождю. Иначе случится ливень и затопит остатки твоих хилых цветочков. 

Кадзуки с грохотом стукнул кистью о стол. Хиромицу даже не шелохнулся. 

— Быть собой — невиданная роскошь для такого, как я. 

— Вот именно, Кадзу-чан. Слабаки не могут себе этого позволить. Так, почему бы не стать сильнее? И я говорю не про владение мечом или силу камигакари. 

В тот вечер Кадзуки вернулся в свою келью ещё более раздраженный, чем раньше. Хотелось швыряться вещами, но на грохот могли прийти жрецы, а их и вовсе было противно видеть. Ведомый гневом Кадзуки выпорхнул наружу и убежал в сторону водопада, где обычно медитировал. Упал на землю у самой воды — растрепанный, в одном кимоно, грязный и весь в еловых иголках. Он лупил по своему жалкому отражению кулаками, проклиная всех и вся, и себя особенно. Да, слабак, да, никчёмный камигакари, да, не выдающийся самурай и уж точно не талантливый музыкант. А что именно имел в виду Хиромицу? О какой силе говорил? О чём хотел сказать, и что донести? Было совершенно не ясно, а спрашивать не хотелось — в ответ получит презрительную улыбку и назойливый смех. 

Несколько недель Кадзуки размышлял над этим вопросом, копаясь в себе и в книгах. В перерывах между тренировками и обучением, он мог долго-долго смотреть вперёд, в никуда, не обращая внимания ни на возникшего рядом Исаму, не на пересуды жрецов и служительниц, пророчивших ему слабенького бога. 

А потом Кадзуки наткнулся на одну из тех книг с непристойными гравюрами, что отправил ему Янис. Совсем забыл закопать их вместе с письмами. Вспомнив о горденольце, Кадзуки в миг расслабился, вернувшись во времена, когда существование не было омрачено тяжелыми размышлениями, когда он не задумывался, достоин ли находиться на этой земле и какую ценность имеет его собственная жизнь. Он понял, что скучал по себе старому, по своей дерзости, по легкому нахальству и по своим желаниям. И вскоре выяснилось, что сила кроется во многих вещах, как например в том, чтобы уметь следовать за своими желаниями. 

Позже Кадзуки стал замечать, что все вокруг именно так и живут: делают всё, чтобы удовлетворить свою прихоть, иногда прикрываясь высокопарными словами или выставляя свою цель, как высоко моральную ценность. Сам он, по прежнему, не имел высоких стремлений, но заурядные желания старался удовлетворять. Как, например, сбежать из храма и исчезнуть на несколько дней только, чтобы понаблюдать за миграцией уток; или потратить деньги жрецов на второсортный роман, при том, что своих у него достаточно; или подложить змею в келью главного жреца только потому что хочется услышать его испуганный крик в отместку за то, что тот заставлял всю ночь выкрикивать слова прощения в холодной пещере, стоя коленями на камнях. 

Кадзуки стал невыносим. Настолько, что Като-но Сэдео пришлось сделать Исаму постоянным надзирателем Кадзуки. Теперь самурай ни на секунду не отходил от камигакари и даже спал с ним в одной келье, что впоследствии, привело к катастрофе. 

В один из дней, когда Исаму снова предотвратил попытки побега, Кадзуки заскучал настолько, что решил порыться в своей коллекции книг, и вновь наткнулся на горденольское собрание гравюр. 

Исаму сидел рядом, невозмутимой глыбой смотря себе на руки. Кадзуки встал напротив, открыл книгу на случайной странице, и выставил перед носом у самурая. 

— Видел такое? — спросил он. 

Исаму поднял взгляд, и лицо его вспыхнуло красным от смущения. Бурая краска расплылась по лицу, смешав все доступные ему выражения в какую-то кашу. 

— Молодой господин, — даже голос дрогнул от негодования. — Что вы… вы не должны! Откуда это у вас? 

Он попытался выхватить книгу, но Кадзуки резво спрятал её за спину и по-хищному улыбнулся. Тогда Исаму вскочил на ноги, предпринял ещё одну попытку, но Кадзуки ловко увернулся, отскочив в угол комнаты. Пару минут они гонялись друг за другом, пока не споткнулись о книги, и не упали вниз. Книга раскрытыми страницами упала Исаму на лицо, и Кадзуки, сдерживая смех, всё же извинился и убрал её, а потом увидел совершенно растерянного самурая и собственное отражение в его расширенных зрачках. 

— Молодой господин, — с жаром прошептал Исаму, и Кадзуки почувствовал, как крепко самурай сжал его талию. 

Исаму быстро остыл, прикрыл глаза и отпустил Кадзуки. 

С того момента Кадзуки стал всё чаще замечать взгляд, которым Исаму смотрит на него. И если поначалу это был преданный, щенячий взгляд, полный обещания всегда защищать и быть рядом, то вскоре он стал требовательным и пылающим, почти раздевающим его догола. Особенно ярко это выражалось во время тренировок в летнюю жару, когда спасаясь от перегрева, Кадзуки скидывал с плеч верхнюю часть кимоно и тренировался в одних хакама. Исаму пожирал его взглядом, засматривался дольше обычного, а потом уходил куда-то остудить голову. Как-то Кадзуки проследил за ним, и застукав за самоудовлетворением, убедился в своих догадках. 

Исаму хотел Кадзуки. 

А Кадзуки возжелал Исаму. 

Это случилось в конце лета. Кадзуки тогда было 19 лет, и он уже спокойно мог распивать сакэ вместе с Хиромицу, играя в его саду в го. 

Когда Исаму пришёл за ним, Хиромицу уговорил самурая дождаться окончания игры, заодно разделить с ними сакэ. В итоге, Кадзуки пришлось тащить на своей спине пьяного Исаму, который всю дорогу что-то бормотал себе под нос, а когда он свалил тяжелого мужчину на футон, и упал рядом, смог разобрать его слова: 

— Молодой господин, — срывалось с его губ. — Молодой господин. 

— Да здесь я, — хихикал Кадзуки, лёжа рядом. 

Исаму открыл глаза. В пьяном забытье он протянул вперёд руку и с невыносимой нежность погладил Кадзуки по щеке, что у того защемило сердце. Впервые к нему прикоснулись с такой осторожностью. 

— Исаму, — позвал его Кадзуки, чувствуя, как дрожит всем телом. 

— Да, молодой господин. 

— Скажи, ты сделаешь для меня всё? 

— Всё, что вы пожелаете. 

— Тогда…Поцелуй меня. 

Исаму затих. Его мутный взгляд скользил по лицу Кадзуки, спотыкался о губы и терялся где-то под шеей. А потом он привстал на локтях, накрыл Кадзуки своим телом и мягко, нежно, любовно поцеловал его. 

— Ещё, — прошептал Кадзуки, теряя рассудок. 

— Я не смогу сдержаться. 

— Не сдерживайся, — Кадзуки обнял его за шею, притянул к себе и позволил услышать как сильно бьется его сердце. 

В ту ночь было больно, непривычно и немного страшно. Но руки Исаму нежно касались каждого участка кожи, губы ловили выступившие слёзы и шёпот успокаивал, дарил уверенность в происходящем. С каждой секундой внутри разгорался огонь, кожа пылала, а сознание терялось в одном единственном «хочу». Никогда еще Кадзуки ничего так сильно не желал, как Исаму в ту ночь. И ему до боли в груди было приятно осознавать, что и Исаму хотел его полностью. 

Руки самурая — грубые, умелые, боялись упустить малейший участок его кожи, исследовали каждую складку, заставляя мелко дрожать. Кадзуки постоянно тянулся за поцелуем, покорно приоткрывал рот, неумело отвечал. Он молил Исаму смотреть на него, чтобы жадно и доверчиво утонуть в его чёрных глазах, в которых отражалась луна, отражался он сам. 

Уверенные движения Исаму, его нежный голос, обещающий лишь теплоту, доверие и покорность, топили в себе любые сомнения. Ему хотелось верить, в нём хотелось раствориться, чтобы не иметь больше возможности и подумать о своём мрачном существовании. 

А когда всё закончилось, тело было высушено настолько, что не было сил пошевелиться, и Исаму, видимо, протрезвевший, испуганно глядел сверху на белёсую жидкость, вытекающую из Кадзуки, на его покорное тело, распластавшееся под ним в лучах лунного света, на томный взгляд и на блестящую, тяжело вздымающуюся грудь. 

— Простите меня, — со страхом сказал Исаму и кинулся к своему мечу. 

Кадзуки подскочил, остановил его до того, как ножны полностью опустеют, и заставил взглянуть в своё лицо. 

— Неужели ты жалеешь, Исаму? 

— Разве я могу? Я так долго желал этого, молодой господин. Я желал вас всю свою жизнь. Проклятое сакэ смешало мои мысли и я осквернил вас… 

Голос его дрожал, а из глаз вот-вот готовы были политься слёзы. Кадзуки тогда проникся к нему невероятной нежностью. Прижал к груди его голову, прижался сам всем телом, успокаивая и целуя в макушку. 

— Я тоже хотел этого, поэтому не надо корить себя. Не смей совершать сэппуку. 

После долгих колебаний руки самурая сомкнулись на спине Кадзуки, и он с облегчением выдохнул. За сёдзи забрезжил рассвет, а они продолжали сидеть в обнимку на скомканном футоне. И в переливах возвышенных, счастливых мыслей Кадзуки, виднелись тёмные, думы, наковальней отстукивающие: «Правила Хачиман-ками». 

Одно из правил Хачиман-ками, бога войны, которым стремился стать Кадзуки гласило: 

Никакого мужеложства. 

Кадзуки пообещал себе, что никогда не расскажет об этом Исаму, потому что тот, без всяких колебаний, возьмёт всю вину на себя и обязательно совершит сэппуку. 

Исаму стал для Кадзуки оплотом счастья, тихой гаванью, отдельным островом, где он мог немного расслабиться и отречься от всей суеты вокруг. Конечно, много ещё напрягало, например то, как Исаму продолжал носить его на руках, словно своего хозяина, или как постоянно звал молодым господином, даже, когда Кадзуки томно умолял позвать по имени. Любая их близость сопровождалась признаниями в верности и любви, а нежность стала опорой, на которой всё и держалось. Исаму прикасался к нему, как к хрусталю, боялся сломать и испортить. По завершению он нежно целовал в висок, гладил по спине и усыплял в своих объятиях, а утром становился тем самым самураем-надзирателем, который не разрешал бездельничать. И Кадзуки слушал его, потому что улыбка, последующая после, была ему дороже минутных порывов ребячества.

Даже при том, что Исаму был первым, кто возжелал Кадзуки, Кадзуки возжелал его сильнее. С каждым днем, с каждым месяцем вместе Кадзуки готов был отдать всего себя Исаму, вверить свою душу и тело в его самурайские руки. Он не сомневался, что Исаму хотел того же, и позволил себе с головой утонуть в этой любви. 

Было и то, что некоторое время не давало Кадзуки покоя: 

— Ты настолько сведущ в этом деле потому, что у тебя уже есть опыт, не так ли? — спросил он, сияя голубизной в тусклой комнате. — Делал это раньше со своим учителем?* 

Исаму поднялся с футона, обнял Кадзуки со спины, обжигая грудью. 

— Я был вынужден лечь с ним, но с вами… вас я люблю, молодой господин. 

— Я тоже тебя люблю, — ответил Кадзуки и подставил шею, прикрыв глаза от удовольствия. — Люблю больше жизни, — сорвалось с губ и утонуло в тихих стонах наслаждения. 

Шли месяцы, тянулись года. Кадзуки уже давно отбросил мысль стать синтаем Хачимана. Он желал лишь одного — быть с Исаму, обнимать его каждую ночь и тонуть в его ласке и прикосновениях. Не было ни капли сомнения в их всеобъемлющей любви. Днём они боролись бок о бок на поле боя, ночью делили ложе, весной любовались цветением сакуры, а зимой давали обещание всегда быть вместе, всегда быть рядом. 

На шестой год всё рухнуло. 

Кто-то из слуг застал их целующихся в тени камфорного дерева и донёс обо всём Като-но Сэдео. 

Не прошло и суток, а они вдвоем уже предстали перед даймё, склонив головы. Кадзуки готов был бороться, готов был драться, если надо и сбежать вглушь, подальше от всех, главное — с Исаму, но план побега сгорел в ту секунду, когда он услышал родной, горячо любимый голос: 

— Мне нет прощения, — говорил Исаму, склонив голову. В тени его лицо выражало глубокое раскаяние. — Я совершил ужасное. Предал вас, мой господин, пренебрёг вашим доверием и совершил непозволительное. 

— Подними голову, Исаму, — стальным голосом скомандовал Сэдео. 

И когда лицо самурая осветилось рыжим светом фонарей, Кадзуки ощутил, как сгорел внутри сад, который он с такой заботой и с такой любовью выращивал все эти шесть лет. Во взгляде Исаму теплилась преданность, пылала любовь к Като-но Сэдео. Да, Исаму любил Кадзуки, но не больше, чем Сэдео. И преданность отцу оказалась выше, чем преданность всему, что было между ними. 

Исаму вывели из зала, а Сэдео подошёл к сыну и схватил его за волосы. Мать, сидевшая у стены, нарушила правила и взмолилась: 

— Прошу вас! Не надо! Не режьте волосы! Он же камигакари! 

— Камигакари?! — вскипел Сэдео, продолжая тянуть Кадзуки за волосы. — Да кому он теперь нужен?! Мужеложец! Как ты мог нарушить одно из правил Хачиман-ками, и осквернить Исаму?! Почему ты не можешь сделать всё, как надо?! 

А Кадзуки уже было всё равно, как его назовут, пусть хоть помоями обкидают — ему нет дела ни до чего. Внутри всё погибло, стало прахом без намёка на возрождение. И взглядом, пустым, почти мёртвым он взирал на отца, в ожидании вердикта. 

Сэдео отбросил сына в сторону. Приказал позвать оммёдзи, но вместо Хиромицу, который в это время был неизвестно где, пришёл совершенно другой оммёдзи. 

Кадзуки и Исаму отвели на гору, чтобы под покровом ночи изгнать мужеложство и очистить их оскверненные тела. Оммёдзи лисьей кровью начертал на них печати, не оставив ни одного свободного места: даже веки и внутренняя часть ушей были покрыты печатями. Их привязали к двум столбам, поставили друг напротив друга, и оммёдзи начал читать заклинания. 

— Исаму, — шептал Кадзуки, — посмотри на меня. Подними голову. 

Исаму молчал. Смотрел вниз, а Кадзуки рвало на части от невозможности прикоснуться к нему. 

— Давай сбежим. Давай спрячемся, прошу тебя. 

Никакого ответа. 

Завывания оммёдзи стали сильнее, и печати вспыхнули чёрным пламенем, обжигая кожу. 

Крик сам вырвался наружу, раздирая глотку. Но невыносимее всего было слышать крик Исаму. И хоть Кадзуки пообещал себе, что возненавидит его за предательство, что сожжёт все чувства и никогда не простит, сердце кровью обливалось от вида его страданий. Хотелось разорвать верёвки, вытащить Исаму и унести его подальше, обнять, приласкать и обещать, что он сделает всё ради их счастья. Но Исаму было не нужно это счастье. 

Тогда Кадзуки понял, что «правильный» выбор означает отказаться от своих желаний. Его действия имеют последствия, которые впервые коснулись не только его одного. И если же Кадзуки мог стерпеть постоянные наказания за свои шалости, то он не мог вынести мучений того, кого когда-то любил всем своим сердцем. Пусть сердце разорвали на части, пусть втоптали в грязь, но ведь оно всё ещё живо и всё ещё умеет любить. 

А потом всё стихло. В полуобмороке Кадзуки услышал голос Хиромицу. 

— Вы что творите?! — впервые он был таким грозным. 

— Не мешайте Хиромицу-доно! — выкрикнул другой оммёдзи. — Вы прервали ритуал!

— Я прервал казнь! Вы что, забыли, что он — камигакари?! Ваша чёрная магия может убить его! 

Взмахом руки Хиромицу призвал своего сикигами — демона самурая, который в мгновение ока вырубил самураев клана Като и освободил Кадзуки и Исаму. 

Кадзуки очнулся в усадьбе Хиромицу. Повернул голову в сторону перевязанного Исаму, в последний раз поцеловал его и ушёл под покровом ночи, превозмогая боль, оставляя за собой окровавленные повязки. 

В белом кимоно он, словно призрак, дошёл до дворца даймё, вошёл бледной тенью и предстал перед отцом. 

Ожоги стали кровоточить. Пол под ним окрашивался в алый. 

— Я позволю тебе совершить сэппуку, — медным голосом сказал Сэдео, и Кадзуки увидел в нём окончательное разочарование. 

— Я не боюсь смерти, — ответил Кадзуки. — Но не думаю, что она решит все ваши проблемы. Даже если я мужеложец, я могу стать синтаем другого бога. 

— Нет смысла, если это не Хачиман-ками, — настаивал на своём Сэдео. — Другой ками не укрепит влияние нашего клана. — А затем что-то блеснуло в его уставших, старых глазах. — Забудь, — махнул он. — Найду тебе достойную невесту. Женишься на ней после инициации. 

— Нет, — твёрдо ответил Кадзуки. — Я уверен, девушка, которую вы найдёте станет прекрасной невестой, но я не сделаю её счастливой. 

— Счастье в браке — привилегия крестьян. Мы же должны смотреть шире. 

— Я понимаю, что своими действиями могу навлечь беду на клан. Поэтому прошу отпустить меня. Если я смогу получить покровительство высшего бога, то отплачу вам заботой о матери и последующем поколении клана Като. А если нет, то не буду более иметь к вам никакого отношения. 

Сэдео долго сидел тяжелой фигурой. Лужа, скопившаяся под Кадзуки тоненьким ручейком текла в его сторону, норовя испачкать дзабутон. Его дыхание хриплыми стонами взмывалось вверх, растворяясь в прохладном воздухе. 

Только когда щель в сёдзи приобрела синевато-серый оттенок, Сэдео ответил: 

— Ступай. Я изгоняю тебя из клана. Отныне ты больше не Като-но Кадзуки. 

Сил не хватило, чтобы склонить голову. Кадзуки продолжал сидеть. 

— Могу я попросить вас еще кое о чём? 

Сэдео устало закрыл глаза. 

— Говори, щенок. 

— Исаму точно захочет совершить сэппуку, но вы не желаете терять его, так почему бы не отправить его в услужение даймё в Мицучи. Вы сами говорили, что нынешний даймё рано или поздно утопит Мицучи в разврате, а такой самурай, как Исаму, легко сможет втереться в доверие, и в самый критичный момент возродит город своим влиянием…

Разговор длился несколько часов. Когда Кадзуки покинул дворец клана Като, на горизонте задребезжал рассвет. 

Проходящий мимо пахарь потерял сознание, увидев пораженного ожогами мужчину в белом кимоно, скользящего по земле в сторону горы, оставляющего за собой кровавый след. Этот бледный мужчина провёл остаток дня возле водопада, пока на плечи не легли первые снежинки. 

Небо наполнилось свинцом, низвергнуло на землю хлопья снега, смыв кровавую дорожку. Рядом возник оммёдзи, долго стоял в тени, не сказав и слова. А когда мужчина встал с камня, взглянул на оммёдзи ледяными глазами, улыбнулся краешками карминовых губ и покинул водопад. В пене падающей воды забурлила его прошедшая любовь, шрамы на сердце затянулись раньше, чем шрамы на теле.

Вернувшись в поместье Хиромицу, Кадзуки вышел в сад. Исаму уже не было, и хорошо. Видеть его было сродни раскаленным прутьям, воткнутых в каждое сочленение. 

Под ногами зашевелилась земля. Бугорками пробежала до ствола дерева, и вырвался наружу крот, видимо, потерявший ориентир. Поймав серой головкой холодный снег, он вернулся в нору, а на поверхности осталась нефритовая коробочка, в которой Кадзуки когда-то спрятал самого себя. 

Вокруг вспыхнули синие огоньки ониби, рядом возникла Юки-онна. Подхватив снежными руками коробочку, протянула Кадзуки, сдерживая ледяные слёзы при виде его ожогов. Открыв коробку, Кадзуки сел на землю и всю ночь читал письма, ставшие такими далекими от всего, творящегося вокруг. И в выжженном саду проклюнулся одуванчик — надежда, что хоть Янис где-то жив, здоров и по-возможности, счастлив. А в счастье Яниса Кадзуки не сомневался.