Это было необычайно жаркое лето, душное и влажное, когда моя бабушка внезапно решила исполнить одно из своих желаний, которым являлась поездка в bergen на старомодном красно-черном поезде, который сейчас издалека был похож на прилегшую отдохнуть конструкцию палки-фейерверка.

Экскурсионный поезд «De hardheid» остановился минут десять назад. Нам дали время прогуляться, прежде чем бы нас повезли дальше. Нам дали очень мало времени для такого завораживающего места. И я все фотографировала на зеркалку далекие горы, пушистые облака, зеленую траву, цветочные поля. И не могла остановиться. Мама и бабушка меня не ждали и ушли куда-то далеко, не зачарованные тем же живым и спокойным миром, которым была околдована я. Сильнее пейзажей, что я видела сейчас, меня не поражали даже мультфильмы Хаяо Миядзаки. А его пейзажи, я всегда считала, живее настоящего, красивее звезд в чистом небе.

Сначала я не желала ехать вместе с мамой и бабушкой, но в итоге согласилась на их старческую авантюру. В конце концов, мне всегда нравились поездки, особенно дальние. Я получала обыкновенно больше прилагательных чувств, которые оставались со мной послевкусием потом еще надолго, от пребывания в едущей куда-нибудь далеко машине, чем от пребывания, долгого или короткого, в месте, куда это машина нас доставляла. Я обожала в детстве меланхолично смотреть в окно папиной черной машины, вечно чистой снаружи и уютной внутри, пока он вез на ней нас двоих, либо троих, если мама тоже была с нами, я улетала мыслями в другие миры и думала о своем, чем-то внеземном и сказочном во время поездки.

Мама всегда говорила, что у меня богатое воображение, и, наверно, она была права.

Затвор моей камеры щелкнул. Тчик. Но было странное. Я вздрогнула, убирая камеру от лица, и посмотрела на экран, на котором вместо снимка гор в лучах солнца были только странные пятна, не понятно откуда взявшиеся, ведь вокруг все было спокойно, а мои руки и тело не дрожали.

В этом смазанном эхо, что поймал объектив моей камеры, я вдруг будто что-то разглядела. Мои ладони вспотели, но, наверно, от знойной жары, а руки мелко затрусились уже непонятно почему, и я чуть не выронила камеру на землю. Перед моими глазами пронеслись кадры, целый сюжет фотографий, на которых была я и Юдора, чье имя, всплывшее в памяти как воздушный пузырь на поверхности болота, почему-то вызвало у меня вкус меди, крови во рту…

***

Нельзя останавливаться, Пиа! Нельзя стоять!

Юдора, грязная и сумасшедшая, обвязанная бинтами и чувством паники, все кричала мне это, подпирая деревянную дверь дома, в котором мы с ней укрылись от десятка мертвецов, кинувшихся на нас на улице. Откуда только взялись. Было так тихо в этом районе, что мне казалось, что мы с Юдорой теперь в безопасности. Но стоило нам выдохнуть, как прозвучал хлопок. И Смерть кинулась на нас с Юдорой, моей geliefde, как кидаются на мясо очень голодные псы, не знающие милосердия, себя или людских правил. В мире, где не осталось работающих мозгов, казалось, что единственным выжившим правилом было правило выживания: кто кого быстрее цапнет за спину.

И, падая на пол от страха и боли в груди, я под оглушительный крик своих мыслей заметила: у Юдоры рана. Dood lichaam ее поцарапало, когда я споткнулась, а Юдора вышла вперед меня, давая мне возможность безопасно подняться. Моя жизнь за счет жизни моей родственной души. Плача, я подняла руку и указала на разорванную на шестом ребре плоть Юдоры.

— У тебя заражение…

Юдора резко закрыла рану рукой и поморщилась. Мы обе знали, как быстро гниют мозги, когда в них попадает даже капля смертельного яда. Уже не было пути назад. Мне хотелось. Я хотела! Хотела Мира, хотела Юдору, старую жизнь. Но этого больше не было. Нашими руками, руками невиновных детей этого красивого земного шара, кто-то все убил, задушил веру, надежду, а теперь и любовь.

Моя любовь рухнула на сгнивший пол. Сквозь обращенный местами потолок на меня светило дневное солнце, для которого совсем скоро будет больше не для кого улыбаться и работать. Я положила голову Юдоры себе на разбитые колени. Лоб Юдоры был уже горячим. Из ее черных глаз, как из моих голубых, текли чистые слезы. Как странно… пережив все это… мы с Юдорой плачем также, как плакали совсем еще незрелыми девочками, которые верили даже в зубных фей. И как же тогда все было хорошо, когда мы думали, что хорошо вечно и неизменно, а Мир стабилен.

— Blijf niet hier… ga hier alleen weg.

Слова дались Юдоре тяжело. Она задыхалась от гноя. Ей было больно. А я все крепче сжимала руки на ушах Юдоры, чтобы она не слышала хрипов мертвых и мои завывания. Как мне отпускать то, что я люблю также сильно, как жизнь? Как отпускать это, не зная, сможешь ли потом сделать хотя бы шаг самой. Мне было страшно, очень страшно, волнительно, а вместе с тем спокойно. Все уже случилось. И мне больше не о чем бояться. Это все. Вкус завершенности был горек, как вкус мартовских жуков, которых мы с Юдорой однажды ели от отчаяния. Я запомню тот хруст и кислую горечь навсегда, как и навсегда отложу в сердце и памяти покидающий черные глаза Юдоры блеск.

Юдора хрипло вздохнула: «Жи… ви». И все закончилось. Слезы сильнее хлынули из моих красных, как полупрозрачные лепестки роз, глаз, падая на желтеющее лицо Юдоры. Мертвые окружили дом и наступали. Они стучали в картонные стены, скреблись, рыли землю вокруг дома, шипели и шептали на своем, животном, и мое сердце забежало быстрее. Как бы я хотела, чтобы на месте Юдоры была я, чтобы вкус завершенности был вкусом окончания.

Я поднялась ноги, мои красные колени несчадно болели от падения на них, мои глаза болезненно жгло слезами, а сердце разрывалось от агонии, скрутившее в походный узелок мои аорты и вены. Я чуть не упала. Но выстояла. Ради Юдоры, ради жизни, ради себя я двинулась к лестнице, поднялась на второй этаж и вылезла на крышу через окно. Когда мертвые сломали дверь и влились в дом, как море гнилой крови, я спрыгнула в кусты, растущие за домом. Недавно лили дожди. И земля оказалась сырой, мягкой и мерзкой. Мои ступни забуксовали в земле моей погибающей Родины, и я на несколько секунд захотела перестать тянуть ногу вперед, желая застрять в земле и врасти в нее, будто сорняк, так, чтобы даже мертвые не могли меня прогнать с моей территории. Но послышался треск. И я сбежала.

***

Я вспомнила. От тревоги, что я могу сейчас проснуться или заснуть и снова оказаться у того дома, мое хрупкое сердце тяжело и быстро забилось так, что даже кожа на груди подрагивала, я видела это, опустив голову. Грудь и правда дергалась, если о ней вообще так можно сказать.

Теплый летний ветерок согрел меня обратно, как согревал мятный горячий чай бабушки. Я убрала фотоапарат, повесив его на плечо, и потерла руки, на которых волоски встали дыбом. Я смотрела на цветы, ощущая их благоухающий медовый запах, вспоминала бутерброды с маслом и джемом, и поспешила было догнать маму с бабушкой, чтобы вместе с ними вернуться к поезду и усесться на свои места обедать, пока бы поезд вез неровной дорогой нас дальше. Но я не смогла сделать шаг. Мои ноги стали свинцовыми. Я стала будто тонуть на месте, медленно ниже и ниже, и открыла рот, чтобы закричать, но из моего рта не вышло ни звука.

— Пиа?

Я дернулась и сделала шаг. В моих руках вдруг оказался фотоаппарат. И мама гладила меня по черным волосам. Лицо мамы выглядело обеспокоенно. Я ничего не понимала. Я опустила взгляд на экран фотоаппарата и посмотрела на снимок. Там был обычный четкий, красивый снимок гор в лучах солнца. Стрекозы стрекотали вокруг. И мне не было больше холодно. Только сердце все еще быстро билось, хотя и оно стало замедляться.

— Пойдем, поезд уже дал сигнал, — сказала снова мама.

Я убрала фотоаппарат на плечо и пошла быстрым шагом с мамой вперед, видя бабушку, которая смотрела на нас необыкновенно спокойно.

— А Юдора может приехать к нам на выходные, мам? — спросила я в поезде. Вкус окончания, сладкий, как чай с сахаром или бабушкин домашний бисквит, расцвел у меня во рту как цветы гиацинтов.

— Конечно может, она тебя уже заждалась, как и мы, — ответила мама, тихо улыбаясь спокойной и блаженной улыбкой. И как же мне хотелось, чтобы это был не просто сон.

***

— Я с тобой, Юдора…

Гулко произнесла я, сжимая траву в руках и смотря в голубое, такое чистое небо, в котором все еще летали птицы, все еще будут летать и после меня. Моя жизнь здесь кончилась, но жизнь не кончается, хотя у меня во рту и вкус оконченности. Теперь я знаю, какой он, этот вкус конца. Сладкий. Как сахар. И легкий. Как пыльца. Как Мир. И как покой после долгого бега.

конец.