В десять часов утра все институтские коридоры буквально вымирают, в них остается только звенящая тишина и бескрайняя пустота. Каждый сделанный шаг и каждый шорох отражаются от стен звучным, колышущимся эхом. И как бы Яну ни хотелось не привлекать к себе лишнее внимание, но фактически часовое опоздание на первую пару и громкий, раздражающий звук открывающейся двери лекционной аудитории выдают его с головой.

Все взгляды сразу же обращаются к нему.

Ян хмурится, раздосадованный таким неудачным проникновением в аудиторию. Как назло, из-за сильного стресса, активной ходьбы и бесконечной усталости, заживающие раны и синяки, сокрытые одеждой, начинают ныть только сильнее.

И пусть заинтригованные взгляды однокурсников уже давно стали неотъемлемой частью студенческой жизни Яна Воскресенского, сердце каждый раз сжимается чуточку сильнее, а руки покрываются надоедливыми мурашками.

Сегодня раздражающее внимание колет немного острее, и Ян натягивает капюшон толстовки на голову, пряча от других то ли расцветший синяк под глазом и рассеченную губу, то ли себя самого от душащей, вытягивающей последнее силы, толпы.

И делает шаг вперед. Переступает дверной порожек и оказывается внутри большой лекционной аудитории.

Один перед множеством предвкушающих взглядов.

Единственное, что все они на самом деле от него ждут — очередное веселое шоу, представление клоуна и шута, схлестнувшегося в ожесточенной словесной перепалке с Савелием Алексеевичем Антиповым, преподавателем астрономии у их курса. Их странная, абсурдная неприязнь — ненависть — была настолько сильна и всепоглощающа, что даже посторонние люди смогли в определенный момент прочувствовать горящую ауру их общего напряжения. Осознали, запомнили и ожидали каждого последующего столкновения.

Ян привык потакать своему необъяснимому — нерациональному — внутреннему чувству злобы, сладостному азарту и предвкушению, заполняющему его всего целиком при одном виде Савелия Алексеевича. А чужие подначивающие взгляды обычно лишь мотивировали пойти в атаку и схлестнуться в очередном сражении.

Но сегодня он жадина.

Шоу не будет.

Даже взгляд Савелия Алексеевича, особенный, прожигающий, чересчур пристальный и до ужаса недовольный, совершенно его не трогает. Ян опускает голову как можно ниже, прячется за черным капюшоном и распущенными русыми волосами, укрывающими щеки.

Стоит в дверях, дальше не проходит и молчит.

— О, Воскресенский! Вы у нас как всегда пунктуальны: всего минут сорок осталось до конца лекции. Могли вообще не приходить, что там. Особенно в таком виде, — выплевывает Антипов. В голосе его прослеживаются нотки злорадства, и взгляд то ли невольно, то ли умышленно скользит по лицу Яна. Савелий присматривается к чужой съеженной худой фигуре, спрятанной за безразмерным темным худи и такого же цвета спортивками.

Каждый багровый синяк на теле Яна печет с еще большей силой, как будто Савелий его не глазами, а рентгеном сканирует, подмечает даже сокрытые одеждой отметины. И это чувство полнейшей беспомощности и открытости — беззащитности — смешивается с горькими и давящими воспоминаниями о недавнем печальном инциденте, заполняет его полностью.

Ян давится этим гнилостным привкусом накативших ощущений, теряется в нем.

Остается только одно явственное желание — оказаться в гордом одиночестве, в тишине и пустоте. И поэтому Ян не придумывает ничего умнее и рациональнее, чем открыть рот и возразить, ощетиниться. Огрызнуться.

— Только ради вас и пришел, вообще-то, а вы ужасно недружелюбно и неприветливо со мной обошлись, Савелий Алексеевич. Я, не взглянув на ваше прекрасное лицо с утра пораньше, потом весь оставшийся день жить спокойно не могу. — Губы Яна растягиваются в неестественно веселой улыбке. Он весь подбирается, группируется. Осознает, что сотворил нечто поистине глупое и несуразное. Остается только надеяться, что этот выпад не сможет вывести из себя Савелия Алексеевича, и им не придется снова воевать на потеху публике.

Только не сегодня. Не сейчас, когда все естество пронизано безграничным чувством вины и сожаления.

Антипов не отвечает, и по аудитории медленно расползается полнейшая тишина, все шорохи потихоньку улегаются и исчезают. Ян не выдерживает создавшегося напряжения и слегка поднимает голову. Аккуратно и еле заметно всматривается в лицо преподавателя, хмурое и задумчивое. Он выпадает из реальности так заметно, как будто и не находится сейчас перед жалящими взглядами множества студентов.

Воскресенский теряется окончательно, покрывается омерзительным румянцем смущения и ощущает себя глупцом. И чтобы убежать от всего этого — толпы, взглядов, странных чувств — Ян все же решается и начинает медленно продвигаться к излюбленному последнему ряду.

Все бы, наверное, вернулось на круги своя минут через пять: студенты бы успокоились, а Савелий продолжил читать лекцию. Инцидент считался бы исчерпанным. Но Ян, дитя хаоса, умудряется снова устроить балаган, даже не желая этого.

Глупая невнимательность и неловкая запинка — и вот Воскресенский уже спотыкается о собственные ноги и распластывается на нижних ступеньках.

По аудитории тут же разносятся тихие смешки.

На крохотную секунду эта скверная случайность трогает даже очерствевшее за годы сердце Савелия. И он ловит себя на зарождающемся сочувствии к Яну и его невезению. Но только лишь на секунду.

Савелий быстро берет себя в руки, отбрасывает бесполезное и никчемное чувство сопереживания. Его вины нет ни в одной из неудач нерадивого студента.

Долой ненужные эмоции.

Важнее сейчас вспомнить, на чем он остановился, и наконец-таки продолжить читать лекцию.

— Ну и чего вы тут уши развесили и глаза вылупили? — Антипов в последний раз бросает беглый жалящий взгляд на поднимающегося Воскресенского. Мерзкое ощущение необъяснимого сочувствия смешивается с привычной ненавистью. И Савелий мечется от желания поблагодарить неизвестного, оставившего на лице Яна заметные темнеющие синяки, до озлобленности на себя за неправильную, страшную мысль. Педагогам не пристало радоваться чужим неудачам и неприятностям, даже если в душе неимоверно хочется хотя бы так отомстить за многократно потрепанные нервы.

Такой быстрый и скучный исход событий заметно разочаровывает студентов. Аудитория наполняется очередной волной тихих опечаленных вздохов, повсеместных перешептываний и возмущений.

Конечно, всем подавай хлеба и зрелищ. Тем более ранним утром, когда единственное желание — взбодриться; а вот каким способом, не так важно.

Никому не хочется присутствовать на первой паре в понедельник после насыщенных, веселых и бессонных выходных. Но приближающаяся сессия давит уже одним упоминанием о себе и заставляет идти на жертвы.

Подстава, не иначе.

Ян со всеми в одной колее. Поэтому и отбывает каторгу в душной людной аудитории, под сотнями взглядов, выслушивая в свой адрес колкие и грубые шутки.

Иногда, в другие, более благоприятные дни, когда никому не было бы дела до его персоны, даже Ян с долей некого интереса слушал лекции Савелия Алексеевича. Пусть Антипов и был неприятен ему своим характером и чаще всего их встречи на парах заканчивались грубыми и язвительными перебранками, рассказывал материал он на удивление интересно и понятно.

Но только не сегодня, когда хочется то ли погрязнуть в самобичевании окончательно, то ли забыться во сне и не думать ни о произошедшем, ни о ноющих и тянущих болячках.

Это ведь так просто — всего-навсего спрятаться на последнем ряду за спинами однокурсников, положить голову на сложенные руки, закрыть глаза и больше ни о чем не думать.

Главное — не думать.

Иначе все — пизда, геймовер и финита ля комедия.

В какой-то момент под спокойный, отдаленный голос Савелия Алексеевича Яну все же удается провалиться в полудрему. Фоновым шумом он слышит смазанные бормотания однокурсниц с ряда перед ним, шуршание ручек по бумаге и клацанье по кнопкам ноутбуков. Все звуки собираются и группируются в единое целое. И лишь размеренный монолог Савелия Алексеевича, его глубокий, вкрадчивый голос выбивается из общей какофонии звуков.

Некоторые фразы Антипова, удивительно четкие и понятные, врезаются в голову Воскресенского и путаются в огромном потоке иных мыслей, которые он пропускает через себя.

Яну мерещится темная пустая улица, однотипные старые пятиэтажки вдалеке, чужая кровь на кулаках и расплывающееся в гримасе отвращения Лешкино лицо. Образы недавнего прошлого въелись в подкорку так сильно, что их не вытравить, не изничтожить.

А ведь в действительности единственное, чего он хочет — избавиться от пожирающего чувства вины, разочарования в себе и страха увидеть тот самый взгляд друга по-настоящему.

Слишком противно, больно.

Виновато.

Только вот особым успехом попытки прогнать эти треклятые чувства и мысли не венчаются. И даже дрема, в которой так стремится забыться Воскресенский, не отгоняет от него кошмары.

Где-то на периферии затуманенного сном сознания Яну чудится, что приятный, убаюкивающий голос Савелия Алексеевича начинает звучать громче и отчетливее. Как будто его обладатель с каждым шагом становится ближе.

Непозволительно близко.

По спине Яна проносится табун мурашек от неожиданного шороха, а вокруг все заполняется кедровым ароматом, смешивающимся с нотками кардамона и петигрейна. Удивительно легкий, свежий запах обволакивает и бодрит одновременно.

Ян морщится недовольно от нежелания лишний раз шевелиться и тревожить покалеченное тело. Но странная, неожиданная тишина вокруг и колючее предчувствие чего-то непоправимого подталкивают все же открыть глаза и проверить обстановку.

— Еб твою мать, — тянет Ян шокировано и бесконтрольно. Фраза эхом разносится по затихшей аудитории и становится слышимой, кажется, каждому в ней сидящему.

Сердце Воскресенского делает последний кульбит, а затекшие от долгого лежания руки окончательно холодеют, когда он резко поднимается и принимает сидячее положение. Взгляд испуганных голубых глаз встречается с чужим взглядом, искрящимся недовольством и затаенным сладостным предвкушением.

— Ну как? Хорошо спалось? Удобно? — Савелий подмечает неподдельный испуг на лице Яна и нетипичную для него растерянность, разбитость. И от этого ему вдруг становится чересчур смешно. До слез. Вот как таких Земля вообще носит? Нелепый ребенок-переросток, совершенно не умеющий затыкать свой рот, когда надо.

— Слушайте... — Первый, самый сильный и животрепещущий испуг проходит у Яна довольно скоро. Он берет себя в руки, а его взгляд приобретает осмысленность и осознанность происходящего. Сердце перестает выстукивать бешеный, бесконтрольный ритм. — Давайте я вам сейчас все объясню? И мы уладим это недоразумение, а? Правда ведь хорошая идея?

— Не переживай, ты обязательно все расскажешь, вот прям после лекции: сначала мне, а потом как пойдет... Глядишь — и не только я послушаю твое, не сомневаюсь, гениальное объяснение произошедшего безобразия и бескультурья. Можешь уже начинать его придумывать, кстати говоря, пока поздно не стало.

— Да не пойти ли вам... Обратно. Лекцию читать. Вот что, — бурчит себе под нос пристыженный Воскресенский.

Тихий, разочарованный и раздосадованный шепот Савелий Алексеевич все же игнорирует. И к кафедре возвращается донельзя довольный.

Ян уверен, что сегодня совсем не он чувствует себя победителем в словесных баталиях.

— Так, на чем мы остановились? Ах да! — говорит Савелий бодро и энергично. После незапланированной встряски спать больше не хочется, а настроение удивительным образом улучшается. «Конечно, — думает Антипов, — это все пятница. Выходные. Да и с Ксюшей в субботу договорились встретиться. И все. Разбитое лицо Воскресенского и его удивительная молчаливость в этот список не входят однозначно». — Напоминаю, в данной формуле мы учитываем, что Т — это сидерический период вращения Земли, и это значит...

Перешептывания и смешки в аудитории медленно, но верно затихают.

Ян проглатывает мерзкий привкус унизительного довольства Савелия Алексеевича, давится последними подколками однокурсников и понимает, что эта незаканчивающаяся, многострадальная первая пара окончательно растоптала крохи его оставшейся надежды на лучшее.

Даже если это лучшее — метафорическая и пустая оболочка. Красивое слово.

— Янусь, ты чего? Уж ты-то небось из-за этой фигни загоняться не будешь! У вас же такие срачи уже как традиция. Вряд ли дальше пустых слов зайдет, — неожиданно говорит однокурсница с соседнего ряда.

Ян знает, что ее зовут Вика и она, вроде как, всегда, еще с первого курса, старается со своими подружками то подсесть к нему поближе, то пригласить в клуб или вместе пойти в магазин на большом перерыве.

Обычно это не напрягает настолько сильно. В компании девушек Ян чувствует себя несколько спокойнее. Но назойливые полунамеки и понятный интерес с каждым разом игнорировать получается хуже и хуже. Сегодня совершенно невыносимо.

— Да-да, не парься. Савелий Алексеевич всегда строгий. Придирается даже к самой незначительной мелочи, — жалуется подруга Вики Полина.

— Это точно, такой принципиальный! Хотя, если к нему подойдешь, расскажешь что да как... Ну, типа, по душам поговоришь, он реально смягчится и переписать даст или досдать иногда.

— Да все зашибись, девочки. Мне на него откровенно похуй, не переживайте, — отвечает Воскресенский устало. Искусственную, натянутую улыбку выдавливает по привычке, прячет за ней нежелание и дальше развивать бессмысленную тему.

Савелий Алексеевич явно не тот человек, который волнует Яна на данный момент.

— Ой, это хорошо. А то ты такой сегодня тихий. Как-то непривычно...

— Зато Савелий Алексеевич как всегда. Но, черт, ему так идет быть строгим. Знаете, мне иногда кажется, что он прям из американского сериала вышел. Красивый такой, — делится Полина.

— Ага, из фильма ужасов, — вставляет Ян. — «Вы опоздали на две минуты! Пара уже началась. Что за неподобающее поведение».

— Ах-ха-ха, да ну тебя, Янусь! Он такое только тебе говорит. Так что ты явно будешь первой его жертвой, — подтрунивает Вика.

Ян смеется.

До ужаса фальшиво.

Но даже такого лживого смеха и пары глупых комментариев всем хватает для того, чтобы поверить в его «все зашибись». От осознания такой простой и болезненной истины Яна еще сильнее пробирает смех — истерический и бессильный.

Потому что у него действительно все хорошо: с семьей, в которой из трех человек осталось лишь двое — он и мать; с деньгами, уходящими на оплату огромного долга; с учебой хорошо тем более, ведь будь его воля, он давно бы ее бросил, чтобы посвятить все свое время заработку, совершенно любому и, желательно, не одному.

У таких, как он — самих по себе проблемных, так еще и с жизненными проблемами — на словах для всех вообще всегда все хорошо, ведь иначе можно было бы без раздумий кинуться на виселицу, как на лучшее изобретение человечества, от нехватки денег и очередных подножек от злодейки-жизни. Хотя, Ян втайне от матери давно уже приготовил для себя в самом темном и забытом углу их двушки на окраине города хорошую, крепкую веревку и кусок ромашкового мыла. Ромашка же успокаивает.

Ведь умные мальчики знают, чем в конечном итоге все для них обернется.

А Ян, к сожалению или к счастью, умный.

Предсказать собственную кончину может со стопроцентной уверенностью лучшего экстрасенса из какого-нибудь нелепого шоу на ТНТ. Как минимум с просунутой шеей в ту самую веревку, а как максимум с мерзко кровоточащей дыркой в голове и нетронутым бокалом виски на подлокотнике кресла, который был поставлен для антуража. Он, блять, даже не пьет.

И произойдет все это то ли от вины, то ли от жизни с ее жестокими, подлыми подколами.

Но у Яна пока все хорошо. Такие мелочи его и правда не колышут.

Маска не расколота.

Он все еще жив. Играет в сложную, запутанную игру без подсказок на форумах и без руководства при первом запуске. Жестокая игрушка, беспощадная. В ней никогда нельзя предугадать следующий ход или возродиться после геймовера.

Ян подпирает голову рукой, ноги вытягивает настолько далеко, насколько позволяет задняя стенка нижнего ряда парт, взглядом упирается прямиком в Савелия Алексеевича, объясняющего очередную незнакомую формулу.

«Как же иногда хочется сдаться, — монотонно размышляет Воскресенский. Зевает тихо, убаюкиваемый приятным голосом самого ненавистного, раздражающего и притягивающего все внимание Савелия. — Сдаваться нельзя. Подумаешь, свалился в грязь, проебался, подвел друга. Все равно поднимусь. Иначе нельзя, да и не получится по-другому, когда связан с таким огромным количеством людей, что если упаду — они упадут следом всем скопом».

Мысли оказываются колючими, болезненными.

Ян не хочет никого за собой тянуть.

Не сказать, что у него таких было бы много, лишь одна мать, но зато ее ценность в миллионы раз превышает ценность остальных. Родная кровь, семья и дом в одном флаконе. Такое ни за что нельзя терять или тянуть за собой в пропасть. Он и не посмеет.

Поэтому с учебой Воскресенский подвести не может. Она бы не пережила, приняла опять на свой счет, виня себя и свою неспособность в полной мере позаботиться о будущем единственного горячо любимого сына.

Хотя все это далеко не так.

Уж Ян-то знает.

Именно мать держит их семью на плаву шесть мучительно долгих лет. Она делала и делает для него, такого сложного, бездарного и нелепого ребенка, все возможное и невозможное. И только лишь ее словам Ян доверяет безоговорочно. Никому более.

Разочаровывать ее нельзя.

Конечно, произошедший минут пятнадцать назад казус нельзя назвать проблемой вселенского масштаба. Если это понимает Ян, то Савелий Алексеевич знает наверняка — за такое серьезных взысканий не последует. Но они оба все равно каждый раз сталкиваются и меряются напускными, фальшивыми запугиваниями.

Берут друг друга на принцип.

Потому что струсивший — проиграл.

Ян трусом никогда не был.

А вот осторожным — очень даже. Поэтому маленький, необоснованный червь сомнения все равно занимает в голове Воскресенского значительное место. В течение оставшегося времени до конца пары Ян действительно упорно размышляет над логичной и правдоподобной отмазкой, хорошим липовым объяснением. И взгляда с Савелия Алексеевича не сводит.

В какие-то моменты Яну даже начинает казаться, что Савелий поглядывает на него в ответ коротко, мимолетно, а кончики его губ подрагивают, будто собираются преобразиться в яркую довольную ухмылку.

Это отчего-то раздражает и сегодня. В особенности сегодня, когда хочется сорваться и выплеснуть накопившиеся самобичевание и злость на кого-нибудь другого.

Но Ян заглушает мерзкий, низкий порыв. Только в Антипове дырку просверливает все так же бессмысленно, мелочно. Ради мести, которую никто и не заметит.

Когда до конца пары остается несколько жалких минут и однокурсники еще только начинают очухиваться и раскачиваться в ожидании свободы, недолгой, но очень желанной, Воскресенский подбирается, группируется. Скидывает в рюкзак телефон и не пригодившуюся, не открытую тетрадь.

— На этом все. Хорошего всем дня. И не забываем, что к следующей встрече те, кто пишет курсовые у меня, должны наконец донести свои работы на проверку, а то время заканчивается. Если не принесете, пойдете сразу на пересдачу, — говорит Савелий безэмоционально, немного вяло. А глазами пытается отыскать в активизировавшейся толпе осточертевшую русую макушку. И наконец находит.

«Кто бы сомневался, что так и будет», — думает Антипов. Осознание очевидного отчего-то выбивает его из колеи, оставляет в душе горчащий привкус неоправданных, бесполезных надежд.

Копна светлых волос Яна скрывается под объемным черным капюшоном. Он выходит из аудитории в первых рядах, напоследок даже не удостаивая Савелия Алексеевича победным взглядом или кривой, ехидной ухмылкой.

Будто он даже этой малости не достоин.

Воскресенский прекрасно знает, что у других студентов Антипов не слывет тираном или негодяем, они не пререкаются с ним на каждой паре. Для них он просто строгий преподаватель, ответственно относящийся к своему предмету, но готовый пойти на уступки и дать поблажки тем, кто признает свои ошибки и искренне стремится исправить ситуацию.

Только Ян в их число не входит.

И менять это не собирается.

***

Суббота выворачивает душу Воскресенского наизнанку, морально давит противной сыростью и холодом в конце весны. Яну становится до ужаса противно то ли от самого себя, то ли от дрянной погоды. А может и вовсе от того, что решиться сделать очередной маленький шаг по направлению к знакомому дому становится все сложнее и сложнее.

Подлый сильный ветер подталкивает Яна в спину, но он сопротивляется, борется за каждую крохотную остановку. От очертания знакомых выкрашенных в синий подъездов болит и ноет под ребрами. Таких домов с однотипными планировкой и внешним фасадом по всему городу сотни тысяч. Советские допотопные пятиэтажки и более-менее новые шестнадцатиэтажные дома. Обычный среднестатистический район. Ян сам живет в точно таком же.

Но сейчас он выглядит для Воскресенского настолько чуждым и отталкивающим...

Наполненным незаживающей, незатягивающейся виной и всепоглощающим страхом.

Яну кажется даже, что покрывшиеся корочкой костяшки пальцев снова кровоточат. Прям как в тот проклятый вечер.

И зайти в один из подъездов и подняться на нужный этаж становится совершенно невозможно.

Как будто подписать себе приговор.

С собственной совестью.

Только приговор уже подписан, обжалованию не подлежит.

Ян делает себе последнюю, самую нужную поблажку. Останавливается около низкого покосившегося заборчика, отгораживающего детскую площадку, а потом и вовсе садится прямо на него.

Закуривает.

Дым от кончика сигареты тянется по ветру, разлетается по округе серой никотиновой дымкой. Ян смотрит на это отстраненно, с долей горькой обреченности. Как сигарета не может тлеть вечно, так и время неумолимо движется вперед и тянет за собой всех остальных. На верную смерть или к дверям рая.

И Воскресенскому тянуть дальше просто невозможно, иначе бы он попробовал.

Без сомнений.

Но приходится вставать и лично идти на плаху раскаяния и вымаливания прощения.

Знакомая металлическая дверь коричневого цвета почему-то кажется Яну высокой непробиваемой стеной. И он вдруг понимает ту самую бурю чувств и эмоций, которую всегда испытывал Леша в школьные годы, стоя перед собственным порогом и не решаясь зайти.

«Как же это тупо, — думает Воскресенский и трясущейся рукой все же нажимает на дверной звонок. — Какой же я позорник. Трус гребаный. Жалкое зрелище».

Громкая трель эхом разносится по этажу и стихает. Сердце Яна в момент ухает вниз с головокружительной скоростью, тремор в руках становится сильнее, а в ушах стоит сплошной белый шум.

Ян думает: «Никогда не бывает поздно».

«Еще можно свалить и сделать вид, что ничего не было».

«Если дверь откроет Антонина Петровна, мне конец».

«Конечно же она откроет, у Лехи-то постельный, твою мать, режим!».

«Ха-ха-ха... Как же стыдно. И страшно».

«Он же меня простит?».

Дверь открывается с тихим щелчком, Ян слышит его до безобразия отчетливо, но посмотреть вперед и увидеть, кто же перед ним, не решается. Страх смешивается с паникой и преобразуется в неестественную, заученную до идеала улыбку.

— Здравствуйте, Антонина Петровна. А я тут Лешу проведать пришел...

Долгая, неестественная тишина в ответ окончательно добивает Воскресенского выверенным и четким выстрелом прямо навылет. Моментальное убийство. Полных крах надежд.

— Я... — начинает он нерешительно, совершенно не понимая, какие слова можно сказать и чем оправдаться. — Я... Мне очень жаль за то, что втянул Лешу в такую авантюру. Но, пожалуйста... Пожалуйста. Не прогоняйте меня.

— Здравствуй, — раздается удивленное, сконфуженное приветствие.

Голос говорящего, такой знакомый и непохожий на голоса жильцов этой квартиры, заставляет Яна в растерянности все же поднять взгляд и посмотреть прямо перед собой. Что-то однозначно не сходится.

— Что за черт? — Воскресенский пугается, теряется. В голове набатом бьет предательская мысль: «Я все это сказал. Сказал прямо перед ним! Гребаный, гребаный стыд!». — Вы слышали? Слышали, да?

— Да, — говорит Савелий Алексеевич все так же растерянно.

«Еб твою мать», — думает Ян. И хватается за ручку чужой двери в неконтролируемом порыве отчаяния, с силой толкает ее от себя и захлопывает прямо перед ошарашенным лицом Савелия.

Кажется, он окончательно сошел с ума.

А еще жизнь любит жестко наебать.