Воздух на парковке почему-то оказывается тяжелым. Душащим. Под дневными лучами весеннего солнца черный металлический корпус автомобиля быстро нагревается и становится совсем горячим. Но Савелий, облокотившийся о капот своей машины, никуда двигаться не собирается.

Ян стоит как будто рядом, но чуть в отдалении.

Изображает статую. Защитника и охранника.

Молчит, потому что не находит нужных слов, и чувствует, что каждое безобразное классическое утешение будет выглядеть до смешного нелепо и глупо из его уст. Особенно из его.

Непривычное после долгой, затяжной зимы солнце нещадно слепит глаза. И как Ян ни пытается присматриваться к Савелию, разглядеть его эмоции досконально так и не получается. Чужое лицо выглядит до умопомрачения нормально: губы не дрожат в попытках сдержать накрывающие эмоции, а брови не сходятся к переносице, лоб не покрывается морщинами недовольства и гнева. Обычный, не тронутый негативными эмоциями вид Антипова кажется до ужаса жутким.

Начинает чудиться, что открытая Яном правда была настолько привычна и ожидаема для Савелия Алексеевича, что он попросту не мог больше испытывать ничего, кроме всепоглощающей усталости и опустошенности после ее выхода на свет.

Как будто она не первая и не последняя. И он варится в этом круговороте ожидаемых неожиданностей из раза в раз. И все никак не может выбраться.

Или не мог.

Яну хочется думать, смело и самонадеянно верить, что этот раз стал последним. Но Савелий никак ситуацию не прокомментировал и, видимо, не собирается. По крайней мере, именно для него. Осознание этого, на удивление, не огорчает, не откладывается тяжестью на сердце и не остается привкусом горечи на языке.

«Просто нужно стать ближе. Медленно, аккуратно. Настолько, чтобы быть незаменимым и неповторимым. Самым важным и единственным, — думает Воскресенский, — тем, от кого невозможно отказаться. Кого нельзя отпустить. Кого он никогда в жизни не сможет забыть и не сотрет из памяти, как бы ни пытался».

Неоформившееся в правильные слова желание обладать Савелием и быть для него неимоверно значимым, появившееся совсем недавно, останавливает Яна от напористых и поспешных действий. Он больше не пытается взять желаемое нахрапом, понимая, что и так уже успел провалиться по всем фронтам за два года, а потом закопать себя еще глубже выпадом с Ксенией.

Но слабые, еще совсем незначительные и малозаметные изменения в отношении Антипова к нему и факт того, что Савелий сейчас продолжает стоять рядом с ним и не отталкивает, говорят куда лучше любых слов.

Этого Яну вполне достаточно для того, чтобы почувствовать надежду, глупый шанс, вскормленный его эгоистичностью и жадностью.

Воскресенский, наполовину довольный пришедшим осознанием, наполовину наполненный незримой болью Савелия, в итоге так и не решается что-то сказать. Отходит еще чуть дальше, поворачивается по ветру, чтобы сигаретный дым не летел прямо на Антипова. И закуривает.

Ян, задумчиво уткнувшийся в одну точку, подносит сигарету к губам, но затяжку не делает.

Просто останавливается в какой-то момент, замирает.

Потому что Савелий, до сих пор стоявший около машины, неожиданно и незаметно подходит к нему вплотную, так, что их плечи практически соприкасаются друг с другом. И эта непрошенная, непозволенная близость напрягает Яна.

Он чувствует, догадывается, что если сделает еще хотя бы одно незначительное движение в сторону, то они окончательно соприкоснуться боками. Склеятся. Разделят одно тепло на двоих. Именно этот миг и исчезнувшее расстояние обязательно сделают их чуточку ближе, значимее и важнее.

Трясущимися пальцами Ян пару раз постукивает по сигарете, пепел небрежно падает вниз и, подхваченный ветром, разлетается по округе незаметными пылинками.

Стоило бы сделать шаг. Поддаться чужому молчаливому и непонятному напору и желанию, уступить и стать тем самым лучом надежды и новой поддержкой.

Как и хотелось. Как планировалось.

Но Яну, переламывающему себя каждый проклятый раз, когда ловит случайные касания незнакомых мужчин и парней, вдруг не хватает той безоговорочной уверенности и безбашенности, с которой он решил скрепить себя и Савелия узами настолько сильными, насколько они могли бы быть.

Он отклоняет этот доверительный жест, полный надежды на тепло и поддержку, отворачивается от Савелия. Отступает. Убегает к машине, к месту, к которому до этого не хотел приближаться, чтобы не нарушить чужой покой.

— Я... — начинает Ян, потерянный и обозленный на себя за слабость, за кровоточащую, незатянувшуюся рану, — не люблю, когда ко мне неожиданно подкрадываются вплотную. Не делайте так больше.

Савелий, все ещё стоящий на прежнем месте, отринутый и отвергнутый, больше не подходит. Ян понимает вдруг, что его застарелый, невытравленный страх отталкивает от него желанных людей получше всякого скверного характера. И эта проклятая незримая преграда будет преследовать их двоих до самого конца.

— Нет, я не в том плане, чтобы вы вообще ко мне не подходили...

— Я понял, ты можешь не пытаться объяснять, — говорит Савелий спокойно, беззлобно и без обиды.

Возможно, Ян поверил бы в эту искусственную мягкость в голосе и умиротворение во взгляде, если бы не знал. Не наблюдал на протяжении двух лет и не чувствовал, не улавливал эти тонкие нотки спрятанного недовольства и затолкнутого подальше разочарования. Но он видел и ощущал, интуитивно и ненамеренно понимал эмоции человека напротив.

Всегда.

С самого первого раза и по сей день.

— Разве? — вызывающая улыбка на губах Воскресенского появляется спонтанно.

До примитивного неудивительно, но Савелий, тут же заметивший ее, поймавший взглядом и отпечатавший у себя в памяти, мгновенно клюет на провокацию. В голове у него рычажок переключается, искры щелкают и происходит самое настоящее короткое замыкание. Он размеренным шагом, будто пытаясь загнать жертву в угол, подходит вплотную снова. Намеренно, играючи. Вжимается в Яна, усевшегося на горячий капот машины. Встает вплотную между чужих расставленных ног. Лицом к лицу.

Почти дотлевшая сигарета выпадает из разжавшихся пальцев Воскресенского прямо на асфальт. Теряется, затаптывается и пропадает, так ни разу и не закуренная.

Расстояние между ними с Савелием шуточное — одно неловкое движение, один специальный шажок и все. Конец. Game over. Они фактически ловят дыхание друг друга, делят считанные миллиметры на двоих: один — предвкушая, наслаждаясь; другой — страшась и ломаясь.

Их плечи не соприкасаются, руки тем более. Но Ян, пойманный в ловушку Антипова и не имеющий никакого выбора, кроме как находиться в пугающей близости с ним, во второй раз всё-таки постепенно перебарывает себя. Его дискомфорт переходит в яркую ухмылку на губах и бешеный, звериный блеск голубых глаз.

— Да. В этот же раз было ожидаемо? — Савелию кажется, что инородное тепло чужих коленок, случайно еле-еле сжимающих его талию, передается даже сквозь несколько слоев одежды.

Такое нужное тепло для окончательно замерзшего человека.

Необъяснимо странное и затравленное.

До одури сладкое.

Кончики пальцев Савелия начинает покалывать, сердце неожиданно трепещет. Он медленно, заторможенно поднимает взгляд на лицо напротив. И сталкивается с поглощающей голубизной глаз Яна, страшной и зачаровывающей. С тем самым запрятанным в одном единственном человеке чистилище, в которое в итоге все же попадет его падшая душа.

— Нет. Это было неожиданно, — отвечает Ян тихо, с вырвавшимся придыханием из сдерживаемых в ухмылке губ. — И подумать не мог, что вы так спонтанно поступите. Вы меня удивили.

— Разве? — повторяет за ним Савелий насмешливо и горько одновременно. Кладет руки по бокам от ног Яна, опирается на капот еще сильнее, придвигается чересчур близко. Нависает. Не закрывает и защищает, а как будто запечатывает собой же, чтобы не выбрался, не сбежал никуда. Боится, что сейчас его оттолкнут и заберут насовсем те малые крохи дарованного тепла. Поэтому действует на опережение.

Ян удивляется тому, как в одном и том же вопросе могут укладываться совершенно разные интонации, смыслы и чувства. И как они оба умудряются говорить друг с другом вроде об одном и том же, а слышать и понимать разное. Очередная скверная игра злодейки-жизни: тест на внимательность и усидчивость. Без него невозможно ужиться с другим человеком, потому что мало просто слушать, надо еще и слышать.

— Я серьезно, — Воскресенский говорит все так же тихо, но ухмылка подрагивает, осыпается и ломается. И он прикусывает губы, впивается в них зубами сильно, фактически до крови, пытаясь перекрыть бесконтрольный испуг физической болью.

Близости оказывается до безумия много и происходит она очень быстро. Ян не успевает ее переварить, осмыслить и проанализировать, просчитать. Это пугает до бешенства и дикой, неконтролируемой озлобленности. В большей степени на самого себя. За то, что в такой подходящий момент слабости Савелия Алексеевича он не может окончательно перебороть себя и захватить его мысли, перевести все внимание с Ксении на себя.

Отобрать.

Завладеть.

Они варятся в этом бесконечном водовороте притяжения и отторжения, ходят по кругу и никак не могут остановиться. Ян четко понимает это. Замечает. И лично продолжает перетягивание каната то в сторону привычной ненависти, то в сторону нового, крайне похожего и отличного чувства одновременно.

Потому что не умеет по-другому и боится учиться. Страшится обжечься. Потерять контроль над разумом, перестать все контролировать, не суметь рассчитать и предугадать дальнейшее развитие событий. Повторить то, что до сих пор не может забыть, что разрушило его изнутри больше, чем снаружи.

— Я не сбегу, — уверяет Ян скорее себя самого, нежели Савелия. И застывает все в той же неловкой, смущающей позе, не пытаясь из нее вырваться. Ведь любое резкое движение может привести к смертельной ошибке, к яркому, страшному телесному контакту. И тогда они окончательно приклеятся друг к другу руками, плечами, грудью. Фатальная ошибка. — Я останусь.

Возможно, именно эти две глупые и банальные фразы вкупе с захваченным чужим теплом отрезвляют и успокаивают болящую душу Савелия. Он снова вглядывается в замершую фигуру Яна, в его напряженную позу, подмечает кровоточащую и потрескавшуюся нижнюю губу, общую бледность лица. И наконец понимает, как все выглядит со стороны: двое людей на открытой парковке недалеко от ресторана при свете дня буквально вжимаются друг в друга.

Дикость. Пошлость.

И ее инициатором был он.

Савелий сам не может найти ответ, почему же каждый раз ведется на вызывающие, дразнящие фразы Воскресенского и отчего именно сейчас решился так глупо и неподобающе отыграться. Но осязаемое тепло и незнакомый слабый, ненавязчивый, уютный аромат чужого тела вперемешку с сигаретным шлейфом настолько цепляют Антипова, что он с огромным трудом заставляет себя все-таки оторваться от Яна.

— Помнится, ты обещал поделиться сигареткой. А в итоге стоял и курил один, — переводит тему Савелий, не находя в себе пока сил и желания разбираться с совершенным поступком и как-то его логически обосновывать. Только не сейчас.

Ян вздыхает с видимым облегчением, когда свободного места между ними двумя становится значительно больше. Голос Савелия наконец перестает отзываться мурашками на шее, а от терпкого, пряно-бальзамического парфюма с нотками черносмородиновой сластинки уже не настолько явственно свербит в носу.

— А, да, — говорить связно у Воскресенского получается с явным трудом. Он еще пару раз медленно вдыхает и выдыхает прогретый весенний воздух, очищая голову от мерзких, непрошеных воспоминаний. И только через какое-то время снова возвращается мыслями и взглядом к Савелию Алексеевичу. — Держите.

Протянутая пачка сигарет становится молчаливым жестом поддержки со стороны Яна. И то, что Савелий понимает все это именно так, как и надо, оказывается настоящим благословением. Неожиданным и до умопомрачения приятным.

Будто они научатся когда-нибудь понимать друг друга без слов.

Станут половинками единого целого.

Пространство заполняется едким табачным дымом. Таким привычным и непривычным одновременно, из-за его смешения с запахом другого человека.

Первые пару секунд Ян смотрит лишь на тлеющий кончик сигареты, зажатой между чужих пальцев, красивых, длинных, с аккуратно подстриженными ногтями. Гипнотизирует поднимающуюся серую струйку дыма. Отчего-то боится поднять взгляд выше, туда, к губам, к которым периодически тянется рука Савелия.

Это будет уже слишком.

Просто чересчур слишком.

— Зачем ты показал мне это видео? — спрашивает Антипов, когда от сигареты остается крошечный, жалкий окурок, а тишина начинает казаться слишком комфортной и уютной, и ее вместе с дарящим ее человеком хочется приковать к себе на всю оставшуюся жизнь.

«Действительно, почему же?» — задумывается Ян, хотя нужный, правильный ответ промелькнул совсем недавно. Но озвучивать его, раскрывая тайну их вечных стычек, горячих перебранок и пристального, неутихающего внимания, отчего-то представляется неуместным именно сейчас.

Еще рано.

— Может, я просто пытаюсь строить из себя злодея из подросткового романа?

— Ха-ха. — С непривычки, после долгого воздержания от сигарет, у Савелия першит горло. Смех выходит рваным и сиплым, а в конце переходит в кашель.

«Злодеев обычно побеждают, — думает Антипов, стараясь смотреть куда угодно, но только не на такое желанное, интересующее выражение лица Воскресенского. — Ты не злодей. Ты намного хуже, ужаснее. И чем ближе к тебе приближаешься, тем явственнее понимаешь, что не обожжешься и не сгоришь, а попадешь на самое дно бездны вместе с тобой. И больше никогда не выплывешь».

— Припомнил же. — Савелий поддается, делает вид, что не замечает попытку отбрехаться пустыми словами. В целом, это не столь важно, получится у Яна обелить свой поступок или нет. Ведь в глазах Антипова ему никогда не стать хорошим человеком. — Вообще, я не собираюсь на тебя за это злиться. За видео, имею ввиду. Но и благодарностей не жди.

— Ну да, за такое не благодарят.

— Рад, что ты это понимаешь.

Разговор в очередной раз заходит в тупик. Ян понимает, что, оказывается, они никогда с Савелием Алексеевичем не говорили ни о чем нормальном. На общие безобидные темы, которые ведут люди, пытающиеся стать ближе друг к другу. Он не знает о Савелии совершенно ничего: ни интересов, ни любимого времени суток, ни того, чем он живет за пределами института.

Для Воскресенского становится печальной неожиданностью то, что для общения без едких, злобных комментариев и перебранок нужно что-то гораздо большее, чем понимание человека без слов или умение читать малейшие изменения в мимике и атмосфере. И он не знает, как именно преодолеть огромную пропасть под названием «знакомство».

— Не то чтобы Ксения была мне совершенно безразлична, — вдруг начинает Савелий.

И Яну думается, что правильный момент и лучшее время для первого знакомства они давно и безбожно пропустили, а потом и для второго, третьего и четвертного сразу. Им не остается ничего иного, кроме как строить совершенно ненормальные отношения, начинать с середины и идти кривой дорогой. Не всем дано от начала и до конца делать все так, как надо. Кому-то приходится открывать другие способы. Пусть это будут они.

Значит, все нормально, даже если Савелий не протягивает руку, не одаривает фальшивой добродушной улыбкой и не произносит избитое: «Приятно познакомиться». Он появляется неожиданно в дверях Лешкиной квартиры, приезжает пьяный на такси в двенадцать ночи после нескольких часов ожидания, сразу начинает рассказывать о Ксении.

Все нормально, даже если это может показаться кому-то ненормальным.

— Она — хороший вариант. Я бы, наверное, плюнул и оставил бы все, как есть... Сколько можно искать идеальный вариант? Он вообще будет?

«Идеальный вариант» — звучит до безобразия мерзко. Ян знает, речь идет совершенно не о нем, да и все слова Антипова звучат больше как монолог, как тысяча и один вопрос, которому суждено остаться без ответа. Но смысл все равно колет острыми иглами. Воскресенский прячет недовольство за опущенными ресницами, искусанные губы сжимает в одну сплошную тонкую линию. Пытается подавить вдруг появившееся ненужное чувство.

— Что за жалкая попытка удариться в философию? Если вам нужен «вариант», то и держитесь за свою содержанку-махинаторшу и не размышляйте о бессмысленных вещах. А если хотите встретить человека, то, может, хватит считать всех вещами и оценивать их значимость? И, не знаю, приглядитесь получше к тем, кто находится рядом. Может, кто-то и найдется. Ну, это не я придумал. Так говорят... — открещивается Воскресенский. Сердце у него заходится бешеным стуком, щеки предательски краснеют. Последние фразы ощущаются на языке совсем уж беспросветным отчаянием и полной капитуляцией.

Как будто он выдал себя с потрохами.

Не хватает лишь таблички: «Это я. На меня обрати внимание! О себе говорю».

По спокойному лицу Савелия, удивительно безэмоциональному для человека, только недавно размышлявшему о волнующих его темах, Ян впервые в жизни ничего не понимает. Он выглядит как статуя, навсегда застывшая с однообразным, скучным, пресным выражением лица.

— Ладно, садись. Подброшу тебя до дома, как и обещал, — в итоге говорит Савелий. И даже не оборачивается, чтобы проверить, садится Воскресенский в машину или нет.

В салоне машины, прогретой солнцем, слишком жарко. Ян замечает, как Антипов включает кондиционер на полную мощность, чтобы выгнать, вытравить адское пекло куда-нибудь далеко за пределы салона.

Хорошо, что его Савелий выгонять не собирается.

— Так... — несколько сконфуженно начинает Антипов. Осознание того, что следующий вопрос — это буквально еще одна ступень в бездну, накатывает моментально. Он поворачивает голову в сторону Воскресенского, пытаясь отыскать то ли поддержку, то ли оправдание самому себе. Мажет испуганным взглядом по его покрытым румянцем щекам, замечает припухшие, покрасневшие кончики блестящих голубых глаз.

И слова застревают в горле.

В этот момент Ян, обычно вызывающий, раздражающий и ненавистный выглядит настолько покладистым. Покоренным. Что Савелий с еще большим ужасом понимает — ему это нравится. Всегда нравилось. Такой вид Воскресенского приводит его в дикий восторг. До такой степени, что незаданный, напугавший, вопрос произносится теперь легко и больше не беспокоит:

— Где ты живешь? Диктуй адрес.

— Я... — мнется Воскресенский.

Назвать свой адрес — дело плевое. Обычное. Но Ян, строящий в стенах института из себя парня из состоятельной счастливой семьи, настолько сжился, сросся с этим выдуманным образом, что теперь не мог позволить себе открыться и показать настоящий расклад вещей.

— Я понял, — говорит Савелий спокойно, с нотками еле заметного разочарования и облегчения одновременно. Они не переступили тонкую, ломающуюся грань окончательно. — Подброшу тебя до ближайшей станции метро. Тут недалеко. Подойдет такой расклад?

— Да, конечно. Спасибо.

Машина трогается плавно, и аккуратным, отточенным маневром Савелий выезжает с парковочного места на проезжую часть. В остывшем, проветренном кондиционером салоне образовавшаяся тишина снова становится неловкой и раздражающей. Сначала Ян порывается попросить включить хотя бы музыку, чтобы заполнить, завуалировать их полнейшее незнание друг друга хоть чем-то. Но через несколько минут еле слышимый шорох шин по асфальту, размеренное и монотонное постукивание пальцев Антипова по рулю и едва различимое свистящее завывание кондиционера удивительным образом приносят чувство успокоения и умиротворения.

Ян заставляет себя оторваться от разглядывания — наглого и голодного пожирания — чужих больших кистей с заметно выступающими синими венами и длинных, но аккуратных пальцев. И переводит взгляд на лобовое стекло.

Дорога в разгар рабочего дня почти полностью свободна. Мимо них по встречной полосе неспешно проезжает всего несколько машин, успевая исчезнуть из поля зрения до того, как на светофоре загорится красный и все движение приостановится. Воскресенский щурится от яркого солнца, умудряющегося слепить глаза даже в салоне.

— А вы часто бываете в том ресторане? — лениво интересуется Ян, успокоившийся и разморенный монотонно горящим красным сигналом светофора, тишиной, теплыми, пригревающими лучами солнца и полным желудком. — Даже официант, кажется, с вами уже хорошо знаком.

— Ты уже это спрашивал. И я, помнится, сказал, что периодически заглядываю туда.

— Ха-ха... — неловко смеется Воскресенский, пойманный с поличным. — Просто я пытаюсь завязать разговор. Ну, знаете, типа, как когда мы ели. Мы вроде общались. Неплохо даже. Просто как-то совсем тупо всю дорогу ехать и молчать, когда можно провести время за приятной беседой...

По салону машины разносится негромкий, но звучный, странно обволакивающий и зачаровывающий смех. Ян поворачивает голову в сторону Савелия Алексеевича, чтобы поймать взглядом, запечатлеть в памяти его расцветшее от улыбки лицо и ответить что-нибудь беззлобное. Что-то, что снова вызовет чужую улыбку.

Но мир вокруг замирает.

Все звуки исчезают.

Окружающая обстановка размывается.

Даже сердце у Яна, кажется, перестает биться. И дыхание пропадает.

«Мы умрем», — проносится в голове молниеносное, отчаянное и обреченное. А леденящий душу страх настолько отчетливо сковывает Воскресенского, что он даже не думает, не пытается пошевелить и пальцем. Сидит и не рыпается.

На светофоре все так же горит красный, где-то вдалеке должны, по сути, от ветра раскачиваться кроны деревьев и шелестеть только-только зеленеющая листва. Наверное, и люди идут по тротуарам, спешат или просто гуляют. Но Ян не замечает ничего из этого.

Он видит только черный, со сплошь затонированными окнами фургон без номеров, на всей скорости несущийся вперед по встречке. Прямо на них.

Совершенно точно на них.

Ян пытается перевести взгляд на соседнее сидение, посмотреть на Савелия. Сообщить ему о неминуемой, надвигающейся опасности. Но не может, не смеет оторваться от жуткой машины, все быстрее и быстрее приближающейся к ним. Кажется, ему что-то кричат, но в голове стоит сплошной беспрерывный звон колоколов и дикий, всепоглощающий и ужасающий рев. Ни одна фраза не услышана.

Он закрывает глаза. Смиряется.

Вдруг его резко, неожиданно вжимает в сидение со всей силой. Ян чувствует, как их машина срывается с места, как раздается громкий, выворачивающий душу наизнанку звук трения резины об асфальт.

«Ха-ха... Блять... А ведь в авариях всегда больше страдает переднее пассажирское», — с горечью вспоминает Воскресенский.

«Хорошо, что пассажирское».

«Пусть только он останется цел».

«Пожалуйста».

«Пожалуйста».

«Пожалуйста».

Раздается сильный грохот, и Яна впечатывает в сдавливающий ремень безопасности, а места в районе ключицы и шеи жжет неимоверно. Воздух из легких вырывается режущим, болезненным хрипом.

Через толстую ткань джинсов на бедре почему-то неожиданно ощущается тепло чужой тяжелой руки. Оно прокрадывается внутрь, касается самого сердца. Действует на Яна до смешного успокаивающе. Он хочет дотронуться, сжать эту крепкую ладонь, разделить крохотную частичку тепла на двоих в этом ужасно холодном салоне машины. Мертвецки холодном.

Но сил почему-то не хватает даже на то, чтобы пошевелить хоть пальцем.

«Если он теплый, значит, живой», — успевает подумать Воскресенский.

А потом все исчезает.

Наступает темнота.