Остальная часть рабочего дня пролетает для Яна с молниеносной скоростью, как какая-то промотанная кинопленка с посредственным содержимым. Повсюду мельтешат люди, за окнами ресторана проносятся машины, яркие лучи слепящего солнца становятся все мельче и мельче, пока совсем не исчезают, оставляя после себя алеющий закат.
Во всей какофонии звуков и двигающихся картинок Воскресенский ощущает себя статистом, мимо которого проносится основное действие сюжета, а он стоит, стоит и смотрит на происходящее со стороны и не вмешивается.
Главная роль в постановке отведена не ему.
А какая роль у него вообще?
Для чего он находится на задворках сцены и наблюдает? Не действует и не уходит за кулисы, освободив место для исполнителей главных ролей.
Статист ли он?
Чешущее, зудящее чувство распространяется у него по всему телу и раздражает, отвлекает. Заставляет что-нибудь предпринять.
Сделать шаг.
Переменить к чертям собачьим сюжет этой до ужаса банальной и драматичной постановки, в которой выиграют все и одновременно с этим не выиграет никто.
Ведь он вовсе не статист. И никогда им не будет.
Он — стихийное бедствие, разрушающее все на своем пути. Перемалывающее и поглощающее. И ждет Ян совсем не потому, что в этой бульварной писанине ему отведена роль «однажды случайно попавшего не в то место и не в то время». Он выжидает момент, чтобы обрушиться на чужие головы смертоносным смерчем и разрушить чужой застоявшийся и размеренный мирок.
Когда Ян осознает эту простую истину, подкожный зуд мигом стихает. Мир приходит в равновесие, а бегущие люди-картинки обретают четкие и ясные контуры и лица. Ян оказывается стоящим на кассе в магазине, а женщина, пробивающая его заказ, с монотонной периодичностью пищит сканером.
И этот тихий, но четкий писк окончательно помогает Воскресенскому успокоиться.
«Гениальные злобные планы нужно вынашивать с холодной головой», — думает Ян, пока складывает в пакет купленный по скидке творог, молоко и кабачки и оплачивает набежавшую сумму.
По пути домой о записанном на видео разговоре он больше не размышляет. В его голову приходят более банальные и повседневные мысли: «лучше сделать на вечер запеканку или сырники?», «не забыла ли мама перекусить на работе?», «на неделе стоит заскочить навестить Леху». Их так много и каждая из них по-своему важная, так что Ян успевает проанализировать и обдумать все только к тому моменту, как наконец открывает дверь и заходит в коридор их с матерью родной, привычной квартиры.
Дом встречает Воскресенского умиротворяющей тишиной — мама, обещавшая вернуться пораньше, опять задерживалась. Ян прямо в темноте по привычке кидает ключи и пакет с продуктами на тумбочку, расположенную по правую руку, стягивает любимые поношенные белые кроссовки и аккуратно убирает их на обувную полку. Свет так и не зажигает. Вся мебель находится на тех же самых местах, вещи тоже. Яну не нужно видеть, чтобы с легкостью найти любимые черные тапочки с нарисованными на них львятами на полу около тумбочки и надеть их.
За шесть долгих, тяжелых и наполненных разочарованиями лет, частный дом в пригороде, где прошло счастливое детство, в памяти Воскресенского остается непонятными, размытыми пятнами. Ян, в тринадцать лет попавший в чуждый, инородный для себя мир однотипных многоэтажек, отдаленных городских районов и людей среднего класса и ниже, пообещал себе еще тогда, что навсегда забудет, вычеркнет из своей жизни блаженные годы роскоши и примет новые реалии.
Теперь небольшая двушка в спальном микрорайоне на окраине города была Яну родным домом, крепостью и местом, где всегда можно почувствовать себя защищенным и любимым. Он знал не только расположение всех комнат наизусть, но и с педантичной точностью, и с закрытыми глазами мог найти любую нужную вещь. Каждый фотоальбом, хранящийся на книжной полке в маленькой комнате, где спала мать, или любой из кактусов на подоконнике в большой комнате, в его комнате, — все это за шесть лет Ян отпечатал у себя в памяти.
Эти въевшиеся в голову детали интерьера, привычные сколы на углу кровати, продукты, хранящиеся в холодильнике на одних и тех же местах, они наполняли маленькую квартиру особым теплом. И Ян с полной уверенностью всегда заявлял, когда переступал порог квартиры: «я дома».
Знакомые стены, как и всегда, дарили спокойствие и умиротворение. Ян, расслабленный от того, что после насыщенного рабочего дня и долгих выходных наконец оказался в родном месте, быстро умылся и переоделся. И к готовке уже приступил с весомой долей оптимизма.
Воскресенский сначала разложил все купленные продукты по устоявшимся в холодильнике местам, оставив на кухонном столе только четыре упаковки пластового творога для будущей запеканки. А потом начал доставать другие нужные ингредиенты: пару яиц, немного муки и манки, соль, сахар, щепотку соды и немного лимонного сока.
Монотонная, привычная возня на кухне снова начала мыслями возвращать Яна в чужую холодную, мрачную и пустую квартиру. Ян, редко бывавший в чужих домах, не привык видеть что-то настолько инородное и отталкивающее, как квартира Савелия Алексеевича. И пусть она была отделана с иголочки: вызывающие сочетания темных и светлых тонов в интерьере, яркий блеск ламп, дорогая мебель, выставленная под нужным углом и самым правильным ракурсом. Вся эта изысканность, по четко выстроенной дизайнерами схеме, смотрелась удивительно мерзко. В ней не было души, тепла и уюта. Ян был полностью уверен, что у Антипова даже кружки все на одно лицо, такие же подходящие под интерьер, без всех этих привычных нормальным людям стаканам с отличающимися формами и картинками.
Для Яна, по личной прихоти попавшего в чужой дом, увиденное стало чем-то поистине неловким и смущающим. Как будто в душу другому человеку залез, в самые потаенные уголки, и понял, что там до ужаса гулко и пусто.
Пустынно даже.
А он стал тем самым перекати-полем, погоняемым ветром по безжизненным холмам полнейших бескрайних песков. Единственным, что вообще может попасть и остаться в таком жутком месте.
«Это как-то до ужаса странно, — мысленно рассуждает Ян, поставивший творожную запеканку в духовку, и теперь ждущий, когда же она приготовится, — девка эта должна была его квартиру завалить своим барахлом первым делом, раз так хочет уцепиться за нашего богатенького препода. А казалось, что единственным хламом за всю историю этой убогой квартирки стал я и мои шмотки».
Отчего-то эти мысли приводят Яна в неописуемый злорадный восторг, будто он стал победителем в никому неизвестном соревновании. В битве за «первый раз» Савелия Алексеевича, доставшийся явно не хитрой, расчетливой дамочке. А именно ему.
Ян не особо понимает, почему ему вообще вдруг стало важно обратить внимание Антипова на себя. Или это желание присутствовало всегда, фоном, слабым отголоском, объясняющим яркие и всепоглощающие чувства обиды и злости. Размышлять на эту тему кажется чертовски опасным и беспросветным занятием, ведь стоит только копнуть глубже, задуматься сильнее, и тогда толстый, спутанный клубок их взаимоотношений начнет методично развязываться, оголяя сокрытую и довольно тривиальную истину.
В каком-то смысле Ян всегда знал, что ступил на кривую дорожку их с Савелием Алексеевичем личных переплетений судьбы в тот злосчастный момент, как переступил порог лекционного зала еще на первом курсе и поймал на себе взгляд озлобленных серых глаз. Преподаватель астрономии, сидящей на стуле за кафедрой, из всей толпы входящих в кабинет студентов, смотрел лишь на него одного.
Ян до сих пор помнит, что сердце его пропустило удар, по телу пробежался табун мурашек, а руки, и так холодные, онемели окончательно. С виду молодой преподаватель казался расслабленным и спокойным, но Ян, натасканный улицами и выдрессированный Легом замечать любую, даже самую незначительную угрозу в свою сторону, сразу понял.
Савелий не сводил с него взгляда. Страшного, пристального и пожирающего.
Всю дорогу, что Ян поднимался по ступеням до самого верхнего, самого дальнего ряда огромной потоковой аудитории, спину жгло, не переставая.
И когда все прекратилось, и преподаватель переключил свое внимание на что-то другое, на кого-то другого, Воскресенский осознал, что с этой секунды Савелий Алексеевич подписал себе приговор. Потому что если долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит на тебя. Ян, дьявольское отродье, душа хаоса, проигрывать не умел. И сделал то, что окончательно и бесповоротно развязало между ними войну, — ответил на пристальный взгляд своим внимательным взором, на деланное спокойствие и безразличие — широкой, вызывающей ухмылкой и язвительными словами.
Вот тогда Савелий снова обратил на него внимание.
И больше не смотрел ни на кого другого.
Возможно, не только Савелию Алексеевичу грозил проигрыш в этой долгой, холодной и ожесточенной войне перетягивания внимания, чувств и ненависти. Яна он тоже ждал.
Он мог бы еще долго гадать, какой исход событий уготован каждому из них, но неожиданный телефонный звонок выводит Воскресенского из бессмысленных рассуждений и попыток заглянуть в будущее. Ян кидает беглый взгляд на высвечивающийся незнакомый номер, сердце предательски замирает, а потом и вовсе падает куда-то в пятки.
Тот же самый проклятый номер. Когда-то давным-давно стертый из контактов, но на всю оставшуюся жизнь отпечатавшийся в памяти рядом белых ровных одиннадцати цифр.
Ян знает его наизусть — ночью спросонок ответит четко и без запинки.
Как и несколько дней назад, в прошлый понедельник, он узнает его сразу. Но трубку снимать не берется, скидывать, в принципе, тоже. Возможно, получится сделать вид, что просто не заметил звонка, не услышал и проглядел в списке пропущенных.
Телефон звонит долгую страшную минуту, а потом затихает.
Ян малодушно тянется к жуткому номеру в провальной попытке заблокировать его к чертям собачьим. Но, как и в первый раз, как и во все последующие, сейчас тоже отступает.
Удивительная штука — дрессировка. Почти два года прошло, а он все еще чувствует за своей спиной чужое крепкое плечо и ждет команду, приказ.
Хотя командиров над Яном больше нет. И жизнь его не разменная монета в чьих-то коварных планах.
Следом с этого же номера приходит сообщение.
20:13 «Малыш не хочет общаться? Эх, а у меня для тебя есть интересные новости. Может все же послушаешь?»
20:13 «Тебе понравится!»
20:24 «Все такой же упрямый. Ну нет так нет. А я ведь из доброты душевной»
Где-то фоном пищит таймер на духовке, сообщая, что творожную запеканку пора бы уже вынимать. Ян замечает этот звук постфактум, но вставать со стула не спешит, продолжает гипнотизировать полученные сообщения серьезным, немного затравленным взглядом.
С одной стороны, старые пагубные привычки твердят ему поддаться и набрать этот гребаный номер. С другой стороны, встает новая жизнь, вырванная клыками и когтями, без Лега и его грязных делишек. Ян мечется меж двух огней, не решаясь выбрать один из вариантов вплоть до того момента, как входная дверь открывается.
— Милый, я дома! — раздается такой родной голос из коридора.
Ян, испуганный, как будто его застали за чем-то секретным, вскакивает со стула со скоростью света и сообщения удаляет так же быстро, бросая телефон обратно на кухонный стол. Чтобы не дать себе возможность передумать и пожалеть, или чтобы не вернуться к тому, от чего сам же и убежал.
— Привет, мам, — Ян, сконфуженный и пристыженный своим глупым поведением, выглядывает из двери кухни в коридор, улыбается счастливо.
За несколько дней, что они друг с другом не виделись, мама кажется какой-то более бледной и уставшей. Ее красивое лицо, подернутое первыми признаками старения, стало как будто серее, и так впалые щеки совсем исчезли, выделяя скулы еще сильнее. Под теплыми серыми глазами залегли темные глубокие синяки.
— Милый. — Женщина сняла верхнюю одежду, убрала сумку в шкаф. И в глазах Яна в этот момент она, худая, среднего роста, выглядела такой хрупкой и беззащитной в легком приталенном черном платье на тонких бретельках. Он не выдержал и заключил ее в объятия, теплые и защищающие от всего плохого на свете. — Ты чего? Соскучился, что ли?
— Немного, — ни капли не смущаясь проявления чувств, бормочет Воскресенский. Но объятия все же прекращает. Уже слишком поздно, а мама, скорее всего, так нормально и не поела за целый день. — Пойдем на кухню скорее, я приготовил запеканку.
— Я этот божественный аромат еще у дверей почувствовала! Ты иди, иди, чай пока завари, тарелки достань. А я переоденусь, руки помою и тоже присоединюсь.
— Окей, — отвечает Ян.
С появлением матери дома, в голове у Воскресенского тут же прояснилось. Так умела, наверное, только она, одним своим видом, легкой родной улыбкой отгонять от Яна любую опасность и успокаивать разум. Даже если сама того не знала.
Теперь он чувствовал себя еще большим идиотом, когда задумывался перезвонить Олегу. Прошлое должно оставаться в прошлом. А с настоящим он и сам справится, не маленький шестнадцатилетний парнишка уже, которым легко было манипулировать, наобещав с три короба и в итоге не выполнив ничего.
Телефон Ян со стола на подоконник перекладывает, прячет с глаз долой, чтобы лишний раз не натыкаться на него и не думать о всяких бесполезных, выматывающих и раздражающих моментах.
Пока Воскресенский возится, доставая тарелки и ложки, раскладывая запеканку каждому из них, заваривая и разливая по кружкам чай, мама наконец-то заканчивает с делами и присоединяется к нему на кухне. Садится на второй стул, стоящий с другой стороны стола, облокачивается спиной о стенку и смотрит так пристально, улыбается до ужаса холодно, и глаза ее, уставшие, поблескивают стальным серебристым свечением.
— Присаживайся, Ян. Хватит мельтешить, а то у самого в тарелке запеканка остынет, — говорит она мягким голосом.
И от этого спокойного, привычного ласкового тона у Яна мурашки по телу пробегают. Он садится напротив, пододвигает свою тарелку поближе и утыкается в нее взглядом, как маленький нашкодивший щенок прячется носом в лапы.
— Приятного аппетита, — говорит он скорее вопросительно, как будто уточняет, начнет мать разбор полетов сейчас или подождет до того, как они все-таки поедят.
— И тебе, кушай.
— Спасибо.
Несмотря на то, что от последующего разговора убежать, по всей видимости, не удастся. Творожную запеканку Ян съедает с большим удовольствием, даже вторую порцию себе подкладывает и маме еще половинку кусочка тоже, чтобы набиралась сил и энергии. Когда очередь доходит до чаепития, сытый и разморенный, Воскресенский ожидает начало диалога без особой нервотрепки и самобичевания.
— Каждый раз поражаюсь, почему мой сын готовит лучше меня! — начинает она издалека.
От похвалы Ян расцветает, губы его растягиваются в аккуратной, легкой улыбке.
— Просто это талант, — довольно, с привычным подначиванием, отвечает Воскресенский.
— Ты у меня и правда очень талантливый мальчик, — соглашается Александра. — Так что же мой талантливый сын успел наворотить, что теперь рассказывать не хочет?
— Ну мам, — тянет Ян наигранно обидчиво.
— Я тебя слушаю. Почти месяц прошел, пора бы уже и поделиться. Ты уже успел придумать хорошую отмазку?
— Не будет у меня отмазок…
— Ну, так даже лучше. Мы потратим меньше времени на выяснение реальных причин, — женщина улыбается уже более спокойно. Подталкивает не бояться и открыться ей.
От этой поддерживающей улыбки Ян, привыкший до последнего держать все чувства под замками и паролями, немного смягчается. Смотрит на мать так же тепло, пытаясь вложить в весь свой внешний вид то же количество надежности, или хотя бы сколько-нибудь больше, чем ничего. Чтобы она знала, помнила и не боялась полагаться на него в ответ. Даже если он иногда лажает, как в случае с Лешей, это не значит, что на него нельзя полагаться.
— Мы пошли в казино… — начинает Воскресенский, обреченный рассказать всю правду о произошедшем там единственному самому близкому и дорогому человеку.
— Милый, — строгим голосом причитает мать, — ох, ладно, продолжай. Я выслушаю историю до конца и потом мы все обсудим.
— Ага, — бурчит Ян, понимая окончательно, что пути к отступлению осыпались и разбились вдребезги. — Так вот, мы пошли в казино… Я знаю, что ты говорила выкинуть из головы всю эту фигню и не влезать в неприятности, внимание не привлекать. Но, мам, черт! Знаешь, я сам прекрасно понимаю, что поступил очень глупо.
— Не вдавайся в самобичевание, милый, просто расскажи до конца что произошло.
— Да ничего особенного или подозрительного. — Ян утыкается взглядом в кружку остывающего чая, гипнотизирует маленькую, слабо заметную струйку поднимающегося пара. Незначительную недосказанность и искажение произошедших событий удается создать удивительно легко. — Мы не нарывались на неприятности, выигрыш тоже вышел небольшим. Около тысяч сорока, не более. Но, ты же знаешь, мам, не нарываться и не привлекать внимание, ну, штука нереальная. Потому что кто-то сто проц заметит и запомнит. Мы с Лешей быстро закончили. Его же, дурня этого, если сразу носом не ткнешь и не покажешь все, никогда не успокоится. Поэтому мы чутка поиграли и ушли. Чтобы он больше не хотел соваться в такие сомнительные места…
Воскресенский замолкает, смотрит на мать затравленным взглядом, полным осознания только что сказанной фразы. Но она никак не реагирует, не утешает. Сидит в такой же расслабленной позе, как и долгими минутами ранее, и ждет продолжения. Потому что пообещала, что говорить станет только после того, как услышит финал истории. Она такая всегда. Принципиальная.
Ян усмехается себе под нос, делает большой глоток еле теплого чая, храбрясь продолжить рассказ без жалкой охриплости в голосе или явных заминок. Только кружку руками обхватывает с обеих сторон, пытаясь то ли сохранить жалкие остатки тепла, то ли согреть свои руки, холодное, покрывшееся коркой льда, сердце.
Было бы как-то странно ожидать, что она его поддержит сейчас. Но Ян каждый раз как в первый надеется, что она отринет роль воспитателя и учителя, и заключит его в крепкие убаюкивающие объятия. При всей своей визуальной нежности, аккуратности и беззащитности, его мать, однажды резко ставшая волевой женщиной, тянущей на себе сына-подростка, огромный долг и их общее непонятное будущее, четко разделяла границы дозволенного в той или иной ситуации. И больше не разрешала себе проявлять слабость в процессе воспитания.
Ян осознал эту истину еще шесть лет назад.
Принять так и не смог.
Но всегда храбрился, бился головой о огромную каменную стену не исполнившихся ожиданий и хоронил их там же, где давным-давно оставил мечты и надежды.
Это ни черта не закаляло. Но урок Ян усвоил: свои промахи нужно выносить стойко и на стороннюю поддержку не надеяться.
— Ха-ха, теперь явно больше не сунется… Но вообще-то да, это не смешно, согласен. А потом и рассказывать особо нечего, ну, компашка каких-то пьяных мужиков на улице к нам прицепилась ни за что. Руки распускать начали, вот драка и завязалась, — продолжил Воскресенский, собравшись с силами. — Как возможность подвернулась, мы с Лехой и удрали сразу.
Когда Ян закончил свой рассказ, на кухне повисла полнейшая тишина. Еще несколько долгих секунд Александра молчала, и только методичное, беззвучное постукивание пальцами по столу выдавало то, что она о чем-то всерьез задумалась. Ян почувствовал некое опустошение и, уставший от вынужденности ворошить противный случай снова и снова, сам прерывать молчание не стремился.
— Эти мужчины… — мать повернулась к Яну лицом и посмотрела в глаза пристальным, внимательным взглядом, пытаясь увидеть что-то непонятное и неизвестное, что-то, что он сам не знал. Но оно обязательно дало бы ей все нужные ответы на неозвученные вопросы. — Они что-нибудь говорили?
— Да пьяные бредни…
— Какие?
— Вроде их выбесило, что каким-то малолеткам, типа нас, так повезло. И что мы слишком сильно шумели на улице, — беззастенчиво врет Воскресенский.
Этот подозрительный случай с Николаем до сих пор остается для Яна одной сплошной загадкой. Он чувствует, что та встреча была случайной, но драка и злость неизвестного мужчины адресовывалась именно ему и никому другому. Но свои догадки и опасения рассказывать матери Воскресенский не собирался. Дело было слишком запутанным и беспросветным, чтобы зря волновать и без того увязшую в делах и заботах Александру.
— Понятно. Значит простая уличная драка.
— Ага, типа того, — поддакивает Ян, немного воодушевившись удавшейся ложью.
— Думаю, ты и без моих комментариев понимаешь, что поступил безответственно и навлек на себя ненужные неприятности, когда решил снова пойти в казино?
— Я знаю…
— Ян, — волосы на загривке у Воскресенского встали дыбом в тот момент, когда мама назвала его по имени, — твой отец никогда не был азартным игроком. Он был финансовым аналитиком и зарабатывал…
— Я в курсе, — перебивает женщину Ян, — что он никогда не злоупотреблял этим, просто развлекался иногда в кругу знакомых. И что его снисходительное позволение смотреть на их игры и принимать в них участие было только для того, чтобы я учился оценивать обстановку, планировать и всякое такое. Ага, мы уже обсуждали это раз сто.
— Нет, послушай и не перебивай, как это делала я, — голос матери, тихий, спокойный и уверенный, не позволил Яну и дальше пытаться высказаться. — Твой отец мертв. И как бы я не хотела и не стремилась дать тебе ту же защищенность и опору, что создавал он, я не могу. У меня не получится вытащить тебя из больших неприятностей, если что-то произойдет. Поэтому ты всегда должен помнить, что мы целы и свободны только пока живем и не отсвечиваем. Прошу, не заставляй меня видеть еще и страдания собственного сына.
Слов для ответа у Яна так и не находится. Смерть отца, более шести лет назад разрушившая привычный уклад их жизни, стала именно той табуированной темой, которую он никогда не поднимал сам. Мать, в отличие от него, констатировать данный факт не боялась. Может быть напоминание о том, что его больше с ними нет, помогало ей легче справиться с утратой любимого человека, а может она просто оказалась гораздо сильнее Яна.
В любом из вариантов Воскресенский представал в более жалком положении, в очередной раз доказывающем, что от подростковой поры до нынешних девятнадцати лет он ни на грамм не продвинулся в том, чтобы стать для мамы опорой надежнее и достойнее, чем покинувший их отец.
Одно это уязвляло Яна так же сильно, как и рухнувший образ Леонида Воскресенского, на которого он в детстве ровнялся, а теперь то ли призирал, то ли все еще любил до такой степени, что ненавидел.
— Милый…
Голос матери заставляет Яна вернуться в реальность.
— Чего?
— А тот парень, — Александра замолкает, будто раздумывает договаривать ли вопрос до конца или лучше оставить его неозвученным, — азиат. Приходил к нам как-то раз года два назад или три. Его же Олегом звали? Ты же с ним не общаешься?
— Что? Нет. С чего ты вообще о нем вспомнила?
Неожиданное упоминание Лега заставляет Яна серьезно задуматься о странной и очень подозрительной череде событий, творящихся вокруг него в последнее время. И пусть они все на первый взгляд не имеют ничего общего, но Ян чувствует необъяснимую взаимосвязь и до ужаса неприятное ощущение чего-то страшного, непоправимого.
— Да так, просто подумала, не связался ли ты с плохой компанией.
— Мама. Да какая плохая компания? У меня и на хорошую времени не хватает, а на плохую его нужно еще больше. А я то в институте, то на работе. Не нагнетай.
— Ладно, извини, милый. Но этот Олег… Он же с тобой не связывался?
— Боже, да как он со мной свяжется вообще? Он и номера моего не знает скорее всего. Да и с того раза, как ты и сказала, я с ним больше не контактировал.
— Это хорошо…
Ян врет уверенно и, наверное, правдоподобно. Ведь вскоре Александра окончательно успокаивается и перестает интересоваться щекотливыми вопросами. И растянувшийся ужин тоже быстро сворачивается за неимением других серьезных тем для обсуждения.
В каком-то плане Воскресенский выдыхает с облегчением: за один многострадальный прием пищи он успел навешать матери лапши на уши гораздо больше и намного серьезнее, чем за несколько месяцев в целом. Но этот удавшийся обман, успокаивает себя Ян, нес в себе желание лишний раз не беспокоить маму дополнительными переживаниями, с которыми он в состоянии справиться самостоятельно.
Оставшаяся часть вечера проходит у Яна за домашними хлопотами: он тушит купленные кабачки, которые можно будет съесть на гарнир в обед, моет грязную посуду, привычно активно бурчит матери под нос о важности нормального питания и заставляет ее взять полноценный обед с собой на работу. Когда все дела оказываются переделаны, Воскресенский чувствует себя окончательно выжатым или высушенным подчистую.
По ощущениям до сих пор не закончившийся понедельник тянет на полноценную пятницу, с ее классическим безграничным количеством усталости и стресса, накопленными за всю неделю. И было бы идеально после такого сложного и запутанного дня лечь в кровать и проспать прямо до утра, благо родные стены всегда способствуют скорейшему засыпанию и крепкому, беспробудному сну. Но тишина и спокойствие собственной комнаты наконец позволяют Яна заняться тем, что он откладывал в долгий ящик на протяжение целой половины дня.
Вынашивание гениальных злобных планов.
К сожалению, мать всегда была права, когда говорила быть тише воды, ниже травы. И чтобы остаться единственным без проблем сошедшим с горящего поезда, важно хорошо подумать, разузнать обстановку и составить четкий план действий, покрывающий любые риски и непредвиденные повороты.
Для этого нужна информация.
Ян с особым наслаждением садится на кровать, подкладывает под спину одну подушку, а вторую подтаскивает к себе прямо с лежащим на ней стареньким ноутбуком. Импровизированное рабочее место выглядит до ужаса неподходящим для человека, собирающимся разрушить чью-то искусственную стабильность. Наверное, как и любое рабочее место доморощенных критиков, защитников справедливости или просто злобных комментаторов в интернете. Он с ними в одном котле варится, пока решает чью-то судьбу самостоятельно.
Может для Савелия Алексеевича и вовсе эта Ксения — лучший вариант из возможных, и он специально позволяет ей обманывать себя. Или он счастлив с ней даже в полном неведении и в выстроенном замке из лжи и обмана. Но одна эта мысль необоснованно выводит Яна из себя и заставляет еще усерднее стараться раскрыть горькую правду, потому что она однозначно лучше, чем сладкая ложь.
Даже если это метафорическое лучше будет таким только для одного единственного человека — для Яна.
Когда-нибудь таковым оно станет и для Савелия.
Главное, что без Ксении.
Одному.
Долгий и упорный поиск полезных сведений о Савелии Алексеевиче не приводит ни к чему конкретному. Воскресенскому удается узнать только информацию о Antip Lines — крупнейшей компании по международным грузоперевозкам в стране. В открытом доступе мелькает множество статей о подсчетах их годовой прибыли или различных нововведениях. Ян узнает и о президенте — Алексее Владимировиче Антипове, и о его сыне — Михаиле Демьянове. Но ни одного упоминания Савелия в родословной не находит, как и любых статей или обсуждений в социальных сетях про серьезную болезнь главы компании, которая может привести к летальному исходу.
Во всей выясненной подноготной вообще оказывается чересчур много темных мест. Один Михаил Демьянов, приемный сын президента, чего стоит. Являясь, по всей видимости, хоть не единственным и не кровным сыном, зато публично известным, знаменитую фамилию Антиповых он так и не смог получить. В отличие от него, Савелий красовался фамилией и отчеством своего отца, и внешним сходством, но больше тоже ничем, кроме этого, похвастаться не мог.
Странно было, что каждый из двух детей выглядел неполноценным. Как будто у их отца за спиной скрывался какой-то хитроумный и очень сложный план, для осуществления которого ему пришлось недодать своим сыновьям что-то важное. Что-то, что полностью доказывало их принадлежность к семейному бизнесу. Или Алексей Антипов просто вычеркнул Савелия из претендентов на свой «трон», но не лишил финансирования, а Михаила не видел в роли своего настоящего сына, зато подарил право претендовать на место главы.
Сколько бы не пытался, у Яна не получалось понять наверняка, что же скрывается за подозрительным сокрытием и умалчиванием информации. В каком-то плане, это и не являлось задачей первостепенной важности для него. Главное, что пазл о личности Савелия Алексеевича сложился довольно четко.
Теперь было предельно ясно, что дело могло принять множество неожиданных поворотов, и связываться с Антиповым и этой подозрительной компанией доморощенных интриганов в лице Ксении и ее брата лучше не стоит. Только вот ясность никак не убавляла в Яне желания и твердой решимости обнародовать Савелию удачно заснятое видео.
Возможно, вся проблема заключалась в том, что Ян имел некое пристрастие к азартным играм или планированию и просчету рисков и выгоды, а может и все вместе взятое. И эта интересная и щекотливая информация вела именно к тому, что так прельщало Воскресенского. А может, в душе Ян просто был тем еще добряком.
Конкретного объяснения своему желанию найти так и не удалось. Поэтому Ян промучился в сомнениях и уснул.
Следующие несколько дней прошли в ритме привычных гонок на карусели. Воскресенский просыпался утром, шел на работу, возвращался домой, спал, снова просыпался и так по кругу. Этот круговорот вокруг своей оси помогал Яну дождаться дня очередных пар с Савелием Алексеевичем гораздо незаметнее — время за работой пролетало до ужаса быстро и выматывало так, что единственным желанием обычно оставалось только заветная кровать.
И когда долгожданный день все же наступает, в аудитории Ян оказывается одним из первых, приехав слишком рано.
Если еще около недели назад он искал у своей совести любые отговорки и оправдания только для того, чтобы не идти в институт и не встречаться с Савелием Алексеевичем лицом к лицу. То сейчас все кардинально поменялось, и любая минута промедления перед началом семинара и заветной встречей казалось пыткой.
Миниатюрная аудитория заполняется медленно, неторопливо. Большая часть однокурсников должна подтянуться уже потом, точь-в-точь к началу пары, а остальная и того позднее, если придет. Поэтому свободных мест было хоть отбавляй, и Ян спокойно занял пустующее на последнем ряду около окна. От скуки там всегда можно хотя бы понаблюдать за происходящим на улице.
Или одним из первых заметить приближение Савелия.
В общем, выбранное Воскресенским место является отличным наблюдательным пунктом как за одногруппниками, так и за преподавателем.
Время тянется будто нехотя, но пустых мест значительно поубавилось. Иногда Ян здоровается с кем-нибудь из новоприбывших, а иногда его самого отвлекают от блуждания в своих мыслях приветствиями. Но томительное ожидание легче не становится. В душе у Яна творится что-то необъяснимое, его переполняет дикое предвкушение, странная радость, азарт и непонятный страх.
Как будто перед прыжком в неизвестность.
Или перед самым большим кушем в своей жизни.
Но эти чувства, с трудом сдерживаемые вырываются в тот самый момент, когда дверь открывается и в кабинет входит Савелий Алексеевич.
Сердце у Яна начинает выстукивать в диком, неконтролируемом ритме, дыхание сбивается за секунду. Он переводит на Савелия заинтересованный взгляд, но снова также быстро возвращается к разглядыванию спешащих студентов на улице, которые уже явно опоздали к началу первой пары. Это помогает отвлечься. Успокоиться и привести дыхание в норму.
В Антипове с момента их последней встречи не появилось ничего интересного.
Его лицо такое же привлекательное с этим красивым, аккуратным и ровным носом, немного углубленными серо-голубыми глазами, густыми бровями мягким углом, точеными скулами и легкой бородой. Он выглядит так же опрятно в костюме, как и у Леши дома в спортивках и футболке. Растрепанная прическа, в беспорядке торчащие темно-каштановые пряди или, как сейчас, аккуратно уложенные волосы средней длины, челка на бок и ровный пробор, — все смотрится удивительно гармонично.
Савелий ни на кого особо внимания не обращает, раскладывая на кафедре ноутбук и какие-то распечатки. Производит впечатление то ли высокомерного, то ли безразличного человека. И выглядит чертовски дорого — мечта каждой девушки, пересмотревшей в детстве сказок о принцессах, а позднее — романтических дорам. У Яна так не получалось, даже облепившись с головы до ног такими же дорогими брендами…
Он усмехается себе под нос, прикрывая расползающиеся в ухмылке губы рукой. Резко вспомнилось, что даже при всем своём образе, Антипову явно не повезло с девушкой. Его Ксения оказалось вовсе не добродушной принцессой. И если Савелия с натяжкой еще можно было отнести к «принцам», то в спутницу жизни он решил выбрать злую колдунью, замаскировавшуюся в добродушную и очаровательную главную героиню.
А злых ведьм в реальной жизни побеждают совсем не принцы. Их планы топчут и размалывают на кусочки отродья гораздо хуже и страшнее.
Ведь только дьяволам, детям хаоса, не страшны такие твари.
Через некоторое время пара начинается. Сначала Ян пытается ради приличия сделать заинтересованный вид и тоже поучаствовать в обсуждении и ответить на пару вопросов, но после какого-то неловкого и удивленного — «Воскресенский, вы хотите?» от Савелия Алексеевича, желание резко пропадает. Потому что с этого момента и до конца двух совместных пар кто бы не отвечал, Антипов все равно всегда возвращался взглядом лишь на него одного.
От такого явного пристального внимания впервые за все время не хотелось защищаться и отвечать ударом на удар. Все пересекающиеся с Савелием взгляды, Ян ловит спокойно, с некой долей томящего, сладкого предвкушения. Даже тот буйный пожар чувств, скрывавшийся в его душе все эти долгие дни и ночи, с каждым пойманным взглядом и незамедлительной зрительной капитуляцией Савелия, становится все слабее и мельче, пока совсем не затухает.
И на его месте остается сплошное выжженое пепелище и бескрайние пустые просторы. Разум и чувства приходят в окончательное равновесие.
Когда второе семинарское занятие подходит к концу, все студенты покидают кабинет и внутри остаются лишь они с Савелием Алексеевичем вдвоем, Ян наверняка знает, что ему стоит говорить и что делать.
Он продолжает сидеть точно там же, где и находился эти долгие три с лишним часа. Наблюдает за Савелием пристально, не отрывая взгляда.
Выжидает.
Как дикий зверь, пытающийся поймать свою добычу, Ян держится на расстоянии, притихший и спокойный. И готовится к самому важному, единственному возможному прыжку.
И он происходит.
Савелий, наконец-то собравший все свои вещи, поворачивается к Яну лицом. Он выглядит то ли удивленным, то ли чересчур счастливым. Или все разом.
— Ты что-то хотел уточнить? — спрашивает Антипов.
— У вас еще есть пары сегодня? — эта фраза из уст Воскресенского звучит слишком дерзко, вызывающе. И сам он в этот момент выглядит донельзя довольным с этой своей расползающейся ухмылкой на красивых, припухших и немного покрасневших губах.
— Что? Нет, — Савелий теряется от такого наглого вопроса.
— Класс. Тогда вы точно можете найти для меня время. Присаживайтесь.
— Лучше ты вставай. Сейчас здесь будут занятия у другого курса. Нужно освободить аудиторию, пока они не пришли, — Савелий Алексеевич берет с кафедры собранную несколькими минутами ранее сумку для ноутбука, подходит к выходу и ловит взглядом яркие голубые искры глаз Яна. — Давай поговорим в другом месте. За ранним обедом или ланчем, если ты не против. Я угощаю.
— А, это вы пытаетесь так заглушить свою совесть за то, что заставили меня полночи ждать около вашего дома? — саркастично спрашивает Воскресенский, но с насиженного места встает и подходит к Савелию.
— Если понял, мог бы не озвучивать вслух. После такого как-то вообще меньше хочется слушать эту совесть.
— Молчу.
Дальше они и правда идут молча. Ян, уткнувшийся взглядом в пол, подмечает, что шаг их синхронный, нога в ногу. Как будто без слов они чувствуют ритм друг друга и идеально подстраиваются. Эта бессмысленная, совершенно незначительная деталь настолько поражает Воскресенского, что он не отводит взгляд от их личного марша вплоть до того момента, как они останавливаются.
— Вау, — произносит Ян, пораженный до глубины души. — Это типа ваша тачка?
— Хах, — Савелий, видно, довольный произведенным эффектов дергает за ручку водительской двери, открывает ее и садится в машину. — Как видишь, моя.
— Ну пиздец…
— Не выражайся. Даже если я везу тебя есть, это все еще не отменяет того факта, что я твой преподаватель. И садись быстрее.
— Впервые на такой поеду, — констатирует Ян, запрыгивая на переднее пассажирское сидение явно дорогущего порше.
— Да? — удивляется Савелий. Для парня, чей образ далек от пометки «средний класс», такая фраза была неожиданна. — Все бывает впервые.
Машина трогается плавно. Ян, впечатленный возможностью рассмотреть салон изнутри, в первые несколько минут увлеченно крутит головой из стороны в сторону. Но его ажиотаж быстро сходит на нет, и он переводит взгляд на окно. Мимо проносятся машины, куда-то идущие люди, фундаментально стоящие дома. В салоне оказывается довольно прохладно из-за работающего кондиционера, и Ян моментально покрывается сотнями маленьких мурашек.
Ощущения от совместной поездки с Савелием Алексеевичем остаются на удивление сносными, даже не считая того факта, что он умудрился замерзнуть во время пути. Когда они наконец подъезжают к ресторану, паркуются и выходят на улицу, прохладный воздух сменяется прогретым солнцем весенним ветерком. Замерзшие руки у Яна начинает покалывать, а по ногам растекается долгожданное тепло.
— Вы тут часто бываете? — интересуется он.
— Довольно. Тут спокойно, не очень много посетителей и готовят вкусный борщ и филе ягненка.
— Да вы эстет, — саркастично изрекает Воскресенский.
— Где хочешь сесть: внутри или снаружи? — Савелий на язвительный комментарий внимания не обращает. Он вообще теперь меньше реагирует на вызывающие высказывания Яна, они начали казаться ему безобидными и даже слегка милыми. Ершистыми, как и человек их говорящий.
Сбоку от входа в ресторан, спрятанная за туями и плетистыми розами, скрывается летняя веранда. Ян бросает на нее беглый взгляд и равнодушно отвечает:
— Как хотите, мне без разницы.
— Тогда лучше в зале.
После яркого дневного света, внутри оказывается гораздо темнее из-за отделки в коричневых и золотистых тонах. Пока их провожают к укромному столику на балконе второго этажа, Ян подмечает, что людей в ресторане действительно совсем мало, а подошедший официант и вовсе разговаривает с Савелием, как с давним знакомым. Видимо, говоря, что часто сюда наведывается, он совершенно не врал.
Первые пару минут после того, как им приносят меню, Ян пялится в него, читает внимательно все эти замысловатые названия по типу: «сугудай из муксуна», «улитки по-Бургундски», «ростбиф Россини с трюфелем», и думает, почему же из всех пафосных блюд Савелий решил выбрать простую уху и пожарскую котлету.
Как будто хочет вовсе не изысканных и экстравагантных деликатесов, а обыкновенной домашней еды. Хочет домашнего тепла и уюта.
Атмосферы нормального обеда в кругу семьи.
Яну сразу вспоминается пустая, холодная квартира, маскирующая свою никчемность за лоском и блеском мраморных полов прихожей, ярких ламп и внешней идеальности отделки. И Савелия, который вписывается в эту пустоту, гармонирует с ней. Сливается в одно целое.
От осознания, что человек напротив него оказывается гораздо человечнее и живее, чем он о нем думал, становится противно. Потому что через несколько десятков минут Ян собирается разрушить, возможно, его ценную и тяжелую попытку создать семейную атмосферу на проклятом пустыре своей квартиры.
— Ты выбрал, что хочешь поесть? — Савелий отвлекает его от назойливых мыслей.
— Ага, малиновый тарт буду. — Ян чувствует, что из всего разнообразия представленных в меню блюд, каждое первое будет отдавать привкусом запоздалой неуверенности и желанием то ли отступить, то ли дойти до конца и начать какой-то новый виток будущего. Такое однозначно стоит заедать сладким.
— Десерт оставь на потом и выбери сначала что-нибудь более существенное.
— Говорили, что мой преподаватель, а звучите, как мой родитель.
— Просто ты… — Савелий морщится, обводит Воскресенского оценивающим взглядом серо-голубых глаз, под которыми закрадываются мимические морщинки, — тощий как спичка.
— Как мило с вашей стороны так элегантно обосрать меня, — возмущается Ян, маскируя смущения от точного и лаконичного замечания про его маленький вес и не особо заметную мускулатуру. Но этот всплеск неожиданных эмоций забивает на второй план другие, более ненужные мысли.
— Я не пытаюсь тебя оскорбить, просто хочу сказать, что глупо соглашаться на обед и в итоге уйти, попробовав только один десерт. Поешь нормально.
— Тогда еще я буду лосось на ольхе, «дачный салат» и ройбуш с карамелью.
— Молодец, — довольно констатирует Антипов.
У Яна от этой незамысловатой, случайно вылетевшей похвалы отчего-то краснеют щеки, а сердце пропускает несколько ударов. Его довольно часто хвалили: на работе, мать дома, Кирилл, Леша или другие знакомые, но из уст Савелия Алексеевича похвала вышла интимнее, теплее и более будоражащей, чем когда-либо еще.
В течение некоторого времени они перебрасываются друг с другом еще и другими язвительно-саркастичными фразочками, не пересекающими грани дозволенного и не несущими в себе никаких оскорблений. Время за беззлобной перебранкой пролетает незаметно, и в какой-то момент на их столе появляются первые заказанные блюда.
Ян не чувствует особого голода, но принесенную рыбу пробует довольно активно, кусочек за кусочком кладя ее в рот.
— Вкусно? — Савелий улыбается тепло, довольно, когда замечает наполовину исчезнувшую рыбу на чужой тарелке.
— Ага.
Вокруг них случайно, непреднамеренно образуется та самая атмосфера приятной совместной трапезы за неспешными диалогами, которую так жаждал получить Савелий от этой ведьмы Ксении.
Иронично, что в итоге получил именно от него.
Лестно даже как-то.
Приятно.
Возможно, для Антипова и не будет страшной потерей открытие настоящей личности Ксении, думает Воскресенский. Ведь за несколько жалких дней он смог дать Савелию гораздо больше желанных моментов, чем та за долгие месяцы отношений.
Поэтому, когда им приносят чай и десерты, уверенный в себе и просчитавший многие варианты исхода событий, Ян поддерживает диалог в нужном направлении бойко и смело.
— Так что ты хотел обсудить? — наконец спрашивает Савелий, готовый в очередной раз выслушивать убеждения допустить Воскресенского к защите курсовой.
— Вы слишком плохо обо мне думаете, — догадывается Ян о ходе мыслей преподавателя. Это даже смешно, потому что в итоге окажется, что он намного хуже.
— Разве? Тогда я не знаю, о чем еще мы с тобой можем разговаривать.
— А ведь точно. — Фраза бьет под дых своей правдивой констатацией. Ян всегда знал, что их связь настолько неосязаемая и тонкая, невидимая. Если сильнее натянешь, разорвется в мгновение ока, и не соберешь. Она держится лишь на их взаимном участии, перевязанном красной лентой привычной ненависти, и продолжается покуда они находятся в стенах одной и той же институтской крепости.
Но что станется с этой убогой, покалеченной связью в тот роковой момент, когда кто-нибудь окончательно закроет за собой институтские двери и больше никогда в них не зайдет?
Так может это к лучшему, чтобы Савелий ненавидел его еще сильнее, ожесточеннее.
Чтобы злость его была так крепка и всепоглощающа, что смогла бы выдержать и расстояние, и время.
И тогда в любой момент их встречи, даже в самый короткий миг или в многотысячной толпе людей, Савелий обязательно найдет Яна взглядом, узнает его силуэт и встретится с ним лицом к лицу.
Его взгляд всегда будет прикован к нему одному.
— Но ведь всегда надо с чего-то начинать, правильно? — Глаза у Яна превращаются в бескрайние голубые озера, улыбка, расползающаяся бесконтрольно, делает его черты лица мягче. Эта лживая нежность страшит и одновременно с этим кажется приятна взгляду настолько, что становится сложно определить наверняка: ангел ли сейчас сидит напротив или дьявольское отродье. — Давайте начнем с конца. И я сделаю так, чтобы он стал новым началом.
— Что ты несешь? — переспрашивает Савелий вымученно, не надеясь понять и угнаться за ходом мыслей Яна. — Предлагаешь наладить наши натянутые взаимоотношения?
— Ха-ха, — Ян смеется искренне, не прячась за привычной, выработанной защитной улыбкой. И на его левой щеке появляется маленькая, еле заметная ямочка. — Нет, что вы. Пока я планирую только разрушить ваши.
— Ты пытаешься строить из себя злодея из подросткового романа, что ли?
— Черт, плохо получается, да?
— Ну, ничего нового. Просто не тяни и не ломай драму. Я уже давно вырос из того возраста, когда клюют на такое. Скажи прямо.
— Ладно, ладно. — Ян достает из кармана толстовки телефон, открывает заснятое видео и подкладывает экран поближе к Савелию, чтобы было лучше видно. — Вот, смотрите.
Сначала Савелий Алексеевич выглядит немного удивленным, включая видео с самого начала. Но через пару секунд Ян замечает, как взгляд у Антипова становится сосредоточеннее, брови сдвигаются к переносице. Весь его образ вмиг начинает источать вселенскую усталость и безразличие.
Запись заканчивается, а Савелий продолжает молча всматриваться в потемневший экран телефона, в котором отражается только его потускневший взгляд и плотно сжатые губы.
Странно, но победителем Ян больше себя не чувствует. Вершителем правосудия или дирижером чужой судьбы, в принципе, тоже. В это мгновение он понимает, что является всего лишь ребенком, глупым и жестоким. Неспособным распознать свои чувства и обличить их в правильное название.
И если его эта ошибка, длиною в пару долгих лет, привела к жадности и эгоистичности. Для другого человека она стала чем-то более серьезным и болезненным.
— Пойдем, отвезу тебя до дома, — спокойно говорит Савелий, поднимаясь с кресла. — И, кстати, сигаретка найдется?
— Но вы же вроде не курите?
— Не курю, — просто констатирует Антипов. — Ну так что? Дашь одну?
— Да, — отвечает Ян. — Мне вдруг тоже захотелось перекурить.
Даже если Ян жадный, эгоистичный и глупый ребенок и их связь — эта тонкая паутина, Савелий все равно держался за нее и продолжал смотреть на Воскресенского. И с этого момента Ян лично скрепит их вместе настолько крепко и сильно, что ни одна помеха не сможет ничего противопоставить.