— Да, — повторяет Савелий жестко и коротко.

Буря странных, необъяснимых чувств и эмоций, появляющихся только в присутствии Яна, пугает его настолько сильно, что хочется злиться. Удивительное дело — испытывать т а к о е рядом с ненавистным человеком, и быть максимально равнодушным, спокойным, непоколебимым при встрече с девушкой, которую хочется видеть своей женой.

Когда он доходит до этой мысли, все волшебство творящейся вокруг атмосферы исчезает окончательно. Или оно исчезло еще раньше, а сейчас испаряются и его отголоски. И Савелий понимает, к таким, как Ян, — всемирным бедствиям, дьяволам в человеческом обличии, приближаться никак нельзя.

Нужно только бежать.

Со всех ног и как можно дальше.

Иначе их ударная волна зацепит и ухватит прямо за собой в пекло самого сильного, проклятого адского пламени.

— Спасибо, что дождался, мне очень… — начинает Антипов импровизированную извинительную речь, все же взяв себя в руки.

— Да от вас алкоголем разит за километр, — пренебрежительно изрекает Ян, даже не давая ему закончить.

«По всей видимости, — думает Савва, замечая, как парень корчится и резко отшатывается от него, — пахнет от меня сильно».

— Послушай, — снова начинает Антипов, — именно поэтому я и пытаюсь перед тобой извиниться. В этот раз вина действительно полностью на мне. И хоть загладить настолько долгое ожидание я никак не смогу, но давай хотя бы не будем и дальше друг друга травмировать, побыстрее закончим и разойдемся.

— Согласен, в этот раз облажались именно вы.

— Да, я это и сказал… — обреченно подтверждает Савелий.

Ему начинает казаться, что этот дурацкий разговор никогда не закончится. Все почему-то продолжает двигаться по замкнутому кругу: он извиняется, Ян нападает, он извиняется снова, и Ян тоже продолжает высказывать свои нападки, вымещая всю скопившуюся злость и обиду.

— И такого алкаша я ждал сраных несколько часов.

— Так, — моментально оскорбляется Савелий, — попрошу без настолько явных оскорблений.

На удивление, Ян не продолжает развивать тему дальше. Савва замечает, как он медленно вдыхает и выдыхает пару раз, и его черты лица становятся расслабленными. Ян приходит в то же состояния безразличия и отстраненности, в каком он прибывал до момента, как заметил появление Савелия.

— Ладно, вы правы. Все это уже совсем не важно, — он говорит это так, как будто одергивает себя за проявление лишних, слишком бурных эмоций по отношению к человеку незнакомому.

— Да, думаю, пора заканчивать. Уже очень поздно, — констатирует Антипов немного обиженно, когда осознает и так понятный, до ужаса очевидный факт — они друг другу никто. И это нормально. Это правильно. — Поэтому давай я заберу работы, а потом закажу такси, чтобы ты смог безопасно добраться до дома. Кстати, а где курсовые?

До этого момента внимание Саввы, пребывающего не совсем в трезвом состоянии, было настолько разрозненным. Хоть его взгляд целиком и полностью не сходил с фигуры Воскресенского, и он мог с максимальной точностью разглядеть мельчайшие изменения в мимике и жестах Яна, — даже самое незначительное подрагивание век или шевеление губ не оставалось незамеченным, — сообразить, что ни сумки, ни рюкзака, где можно было бы хранить работы, нет, он смог только сейчас.

— А, минутку, — Воскресенский тут же спохватился, развернулся и пошел куда-то прямо по газону спешными, большими шагами.

Как дальше понял Савелий, наблюдая за всем происходящим, Ян подошел к ближайшим от них деревьям, которые были высажены вдоль всего тротуара и привносили в однотипный городской пейзаж хоть какие-то яркие оттенки. И какого же было его удивление, когда он увидел, как Ян поднимает с земли простенький черный рюкзак, все это время находившийся без присмотра своего же хозяина.

— Сумасшедший, — до безобразия шокированный Савелий не удержался и произнес еле заметным шепотом.

Повезло, фраза утонула в очередном дуновении ветра и шелесте крон деревьев.

— Вот и курсовые. Свою я, кстати, тоже написал и принес, — Ян снова возвращается к стоящему недалеко от него Савелию, гордо потрясывая достойной стопкой бумаг, в самом начале которой красуется именно его работа. Опустевший рюкзак висит у него на плече. — Вы же примете ее? Я вас несколько часов ждал…

— За то, что принес все и прождал столько времени, — спасибо, — Савелий забирает работы из рук Яна с молниеносной скоростью, переживая то ли за то, что он может спохватиться и отобрать их обратно, то ли боясь, что вся стопка возьмет и магическим образом испарится. И только после того, как курсовые оказываются у него, Савелий успокаивается и продолжает, — но ты все равно остаешься на пересдачу.

— Что? — совершенно шокировано уточняет Воскресенский.

— Ты сдал свою работу на проверку впервые только сейчас. Защита курсовых пройдет приблизительно через полторы недели, а допуск своих студентов я должен утвердить уже в понедельник. За это время вряд ли получится исправить все ошибки, внести правки и подготовить презентацию. Поэтому вывод один — встретимся на пересдаче.

— Савелий Алексеевич, но ведь до понедельника еще есть время?..

— Кроме тебя, у меня есть и другие важные дела, которые нужно решить на выходных, — устало изрекает Савелий, стараясь лишний раз не задерживаться взглядом на лице Воскресенского. Чувствует, если посмотрит в эти жуткие, гипнотизирующие голубые глаза, то пропадет. И все повторится точно так же, как и совсем недавно. Как и множество раз до этого. — Я вызову тебе такси.

— Что? Нет! Подождите, — испуганно вскрикивает Ян.

В противовес здравому смыслу, на задворках мыслей повторяющему: «не смей, не давай ему ни шанса», Савелий колеблется, медлит. И эта отсрочка, протянувшаяся между ними парой минут тишины и полного молчания, является для одного сущим благословением, а для другого — проклятием.

— Пустите меня к себе домой, пожалуйста, — говорит Ян как можно жалостливее.

И Савва понимает, что эта та самая блажь, которую он допустил, которой лично позволил случиться. Она уже образовалась, обретая точные, понятные контуры из слов Яна, и наполняясь его тихим голосом, с нотками незнакомых ранее интонаций.

— Что, прости? — все же уточняет Савелий в надежде, что ему послышалось.

— Я очень долго ждал вас на улице, где рядом нет ни одной кафешки или торгового центра… — Ян переминается с ноги на ногу, поправляет лямку рюкзака, висящего на одном плече, и смотрит так жалостливо и слезливо, до чертиков театрально. — Так что могу я попросить пустить меня на пару минут к вам? Ну, сами понимаете, в туалет.

— А… — издает Антипов настолько краткое и обескураженное.

Ян его переиграл и уничтожил.

Опять.

По одному внешнему виду понятно, что Воскресенский беззастенчиво врет, нагло так и с особым энтузиазмом, выдающим его с потрохами. Но Савелий сделать ничего не может. Не то что на уровне детектива разбить этот обман в пух и прах, он не в состоянии выдавить хотя бы одно членораздельное слово.

Потому что понимает, что за открытым возмущением пойдет такой же яростный и ожесточенный отпор. И он не сможет выстоять хотя бы потому, что как бы сильна не была его ненависть и предвзятость, — отточенная в течение долгих месяцев, годов, — Ян ждал его.

Удивительное дело, этот маленький факт умудряется на время перекрыть все предыдущие, более значимые проступки, настолько легко и просто. Начинает создаваться ощущение, будто еще немного, еще буквально несколько тесных встреч с Яном, и Савва наконец сможет отпустить давнюю, застарелую обиду.

— Хорошо, пойдем, — бросает Антипов обреченно и без лишних дальнейших объяснений направляется домой.

Не приходится ни капельки сомневаться, что Ян следует за ним. Савва слышит шорох чужой одежды и легкую поступь, чувствует метафорическое тепло чужой руки, когда они фактически соприкасаются кончиками пальцев при ходьбе, а в какой-то момент и вовсе замечает боковым зрением фигуру Яна сбоку от себя.

Они идут на удивление молча, ни разу не сцепившись язвительными фразочками. Савелий открывает рот только когда прикладывает ключ-карту на проходной жилого комплекса, и делает это лишь для того, чтобы поздороваться с охранником и пожелать ему спокойной смены. Воскресенский и вовсе молча кивает мужчине, сидящему за стеклянной оградой, и пробегает через разблокированную дверь, ведущую внутрь частной территории, с завидной скоростью. Видимо, боится остаться брошенным, но подождать все равно не просит, не нарушает образовавшуюся тишину.

Многое вообще почему-то колоссально отличается от той картины, в которой Савва привык участвовать в стенах института. Создается ощущение, будто они оба нарушают установленный регламент своим неправильным, нетипичным поведением. Ужасное чувство, противное. Оно колет толстыми иглами проклевывающегося прозрения, намекающего, что маленький вузовский мирок является ни чем иным, как сплошной постановкой, фальшью. И Савелий, и Ян, занимающие в этом однотипном и посредственном спектакле свои приевшиеся роли, за пределами сцены, — за пределами стен институтского городка, — незаметно для самих себя, теряют кусочки толстых масок.

Как бы Савелий не пытался и не стремился игнорировать несостыковывающиеся детали в поведение Яна, получалось у него откровенно убого. Он бы хотел списать это на свою гениальность или погибающего в душе сыщика, но все было гораздо тривиальнее, от этого и ненавистнее.

Савва никогда не сводил с Яна глаз.

Так с чего бы ему сейчас поступать иначе?

Пока они идут по небольшому внутреннему дворику, заполненному ароматом роз, высаженных в клумбах, минуют пустые скамейки, расставленные на всем пути, Ян все время держится странно напряженно. И хоть на улице давно непроглядная ночь, а фонари, установленные по периметру всего дворика, светят не очень ярко, чтобы можно было различать все мелкие детали до идеальной точности, Антипов отчего-то уверен в этом. Со стопроцентной точностью человека, не знающего о другом ровным счетом ничего.

Непонятный мандраж Яна заметен по плотно сжатой правой руке, придерживающей лямку рюкзака, и по тому, как прямо и гордо он держится. Точь-в-точь дрессированная охотничья псина у строгого хозяина.

«Ага, псина, конечно же, — осаждает себя мысленно Савелий и усмехается под нос. — Такие сами кого хочешь на цепь посадят».

Не так давно он по привычке считал Воскресенского открытым тонюсеньким журналом, пустышкой, каких множество. Потому что так было проще и спокойнее. И в противовес этому всегда выделял в толпе именно его одного.

Интуитивно.

Необъяснимо.

Но случайная встреча дома у тети Тони повлекла за собой бесконечное множество маленьких, еле заметных изменений как в сознании Савелия, так и в его жизни. Теперь бессознательные взгляды переменились на осознанные, заинтересованные, а специально игнорируемые несостыковки и крошечные детали стали до ужаса значимыми.

Для Савелия, который все так же трепыхался в водовороте захлестнувшей его новизны, анализ поведения Яна стал спасательным якорем. А ненависть перешла с активной позиции, на пассивную. Теперь она подогревала его интерес на задворках сознания и давала вполне логичное объяснение, помогающее успокоить трепыхающееся сердце, — врагов надо держать к себе как можно ближе.

Правда дальше простого наблюдения и личных предположений Савелий заходить не стремился. Сближаться с Яном он не хотел и не планировал. То странное и необъяснимое шестое чувство твердило ему все настойчивее и настырнее: «он утянет тебя за собой», «ты пропадешь». Пропадать Савва не собирался, в перспективе его ждала классическая супружеская жизнь с Ксенией и образ нормальной, благополучной семейной пары. И, возможно, капелька одобрения от отца.

Поэтому Антипов так ничего и не сказал Воскресенскому по поводу замеченного, оставив его самостоятельно разбираться со своими тараканами в голове. До квартиры они в итоге добрались без каких-либо происшествий, на любование красивыми цветочными пейзажами не останавливались вовсе, а в лифте ехали совершенно одни. И даже если Савве казалось, что дорога тянулась вечно, знать наверняка, как все выглядело для его спутника, он не мог.

В тот же момент, как входная дверь родной квартиры отворилась и они дружно зашли внутрь, Антипов почувствовал, что приговор подписан. И как бы Савелию не хотелось продолжить играть в увлекательнейшую молчанку, оставлять гостя блуждать в квартире самостоятельно он не хотел совершенно. Иначе проблем, скорее всего, стало на порядок больше. А они и так предвиделись.

— Проходи, разувайся, — сказал Антипов классическую фразу, и сам первым же последовал своему совету. — Тапочки на нижней полке слева. В шкафу.

— Ага, спасибо. — Ян топтался, прижатый впритык к двери, в просторной яркой прихожей, как не в своей тарелке. Однотонные, ровные белые шкафы до потолка и мраморные блестящие полы и стены давили своей массой и девственной чистотой, как будто это не жилая квартира, а ценнейший музейный экспонат.

И Савелий то ли был смотрителем этого музея люксовой отделки, то ли являлся его главным экспонатом. Он двигался в окружающей обстановке привычно и смотрелся в ней ничуть не инородно. Так же, как и Ян, в чьей ауре и внешнем виде сквозила эта проклятая принадлежность к улицам, которую ничем не перекрыть и не вырезать из сердца, Савва всегда источал принадлежность к богатому классу.

В этой дорогой и просторной квартире Савелий был хозяином.

— Ты чего притих? Нашел новые тапочки? — спросил Антипов с легким флером равнодушия.

После того, как они зашли домой, на Савву вмиг навалилась вся усталость длинной и выматывающей пятницы. И подыгрывать Воскресенскому в его непонятном желании потянуть время, чтобы в итоге ничего не добиться, Антипову хотелось все меньше и меньше. И только вина за случившееся останавливала его от полного игнорирования парня.

— А? Да, спасибо, — отвечает Ян.

— Хорошо, пойдем тогда, провожу тебя до ванной.

Ян наконец отмирает, прекращая протаптывать место рядом с входной дверью, и подходит к Савелию поближе. Но делает это так незаметно и аккуратно, и держится все равно чуть поодаль, что Савва реагирует и начинает движение лишь после короткого «ок», раздавшегося за спиной.

Коридор, изгибающийся углом, заканчивается за несколько шагов и сменяется просторной кухней-гостиной. Савелий назад не оборачивается, но слышит легкое шуршание чужих тапочек по мраморному полу, и этого ему хватает. Он идет дальше вплоть до кухонной стойки и задерживается около нее лишь на пару секунд, чтобы скинуть курсовые, и следует по запланированному маршруту дальше. А шорох отчего-то становится значительно тише, пока совсем не прекращается.

— Хах.

Раздается откуда-то сбоку. Савелию все же приходится остановиться и развернуться, чтобы понять, что именно заставило Воскресенского усмехнуться. Ян находится буквально через пару секунд, стоящим ровно на входе в гостиную и оглядывающимся по сторонам.

— Что тебя рассмешило? — интересуется Антипов, чувствуя себя действительно немного выбитым из колеи таким неожиданным смешком. Ведь это было одно из того малого, что Ян сказал с момента, как они зашли на территорию жилого комплекса.

— Мерзкая квартирка, — лаконично отвечает Ян.

Воскресенского совершенно не смущает, что как только фразу не верти, а менее обидной она выглядеть не будет. Он констатирует пришедшую в голову мысль с такой легкостью, без единой нотки надменности или вызова. Просто говорит, как будто делится.

— Что, прости?

— Говорю, квартира у вас отвратная. Гребаный пустырь.

— Ты ведь понимаешь, — начинает Антипов медленно, нарочито спокойным тоном, — что сейчас явно не увеличиваешь мое желание пойти тебе навстречу?

— Так вы же сами решили поинтересоваться, я и ответил.

— Ванна в конце слева, можешь идти. Ты ведь хотел.

Ян скидывает с плеча рюкзак на одиноко стоящий диван в гостиной и уходит в нужном направлении молча, даже не пытаясь развить тему.

«Возможно, — думает Антипов, провожая удаляющуюся ровную спину внимательным взглядом, — он имел в виду ровно то, что и произнес. И это было нисколько не издевательство».

Удивительно нелепая мысль посещает голову Саввы, но он не может от нее отделаться. Обычно Ян говорил язвительно, с едкой усмешкой на своих пухлых розовых губах, или театрально, играя на публику. Каждое такое представление, каждый момент, когда Ян прятался за маской простого и понятного мальчишки-негодяя, шутника и клоуна, выводил Савелия из себя. Он ненавидел его слащаво-вежливые интонации и грубые, бескультурные слова, вылетающие изо рта.

Такого Яна он знал на протяжении двух лет.

Таким он, скорее всего, не был.

И почему-то сейчас, казалось бы, до ужаса обидная фраза, звучала не оскорблением, унижением или попыткой вывести из себя, а обычной констатацией факта. Без обиняков.

Савва наконец-таки отмер, переставая смотреть вслед фигуре, пропавшей за дверьми ванной. Неловко отвернулся, мазнув взглядом по незанавешенным панорамным окнам, вместо ночного неба отображающим убранство комнаты, подошел к дивану, попялился на брошенный кое-как рюкзак и направился к кухонной зоне.

Хотелось то ли пить, то ли пойти помыться, чтобы убрать с себя всю пятницу целиком или хотя бы одного Воскресенского. Но пришлось выбрать все же стакан воды, который находился гораздо ближе и никаких трудностей в себе не таил, кроме нужности его потом помыть. Но это можно было сделать и завтра, по-настоящему именующемуся как сегодня.

Облокотившись на барный стол рукой и размеренно, даже нарочито медленно распивая воду, Савва водил взглядом по комнате. Сама кухонная зона, где он находился, занимала не больше одной трети от всего помещения, но была обставлена и обустроена именно так, как Антипову было нужно, и не имела никаких лишних деталей. Он редко готовил, поэтому в разных углах сиротливо красовались чайник и стойка с ножами и подставка для всяких лопаток. Единственным после чайника живым и используемым уголком кухни, как не иронично, была плита, и лишь потому, что Савелий особое внимание уделял кофейной церемонии. Кофе, самолично помолотый, он предпочитал варить именно в турке. Было в этом процессе что-то умиротворяющее и завораживающее, когда медленно нагревающийся напиток начинал распространять по всей комнате свой насыщенный аромат.

Гостиная зона нагромождением мебели тоже не отличалась. Савва редко проводил тут время, чтобы скурпулезно обустраивать каждый уголок. А большого ковра и просторного, вместительного дивана с лихвой хватало для заполнения пространства, тем более что гости у него бывали нечасто, чтобы выказывать недовольство обстановкой.

Сколько себя помнил, Савелий никогда не считал дом личной крепостью или чем там еще его принято считать. Когда они вместе с матерью съехали из частного дома отца и поселились в квартире, изменилось только место, а ощущения остались прежними. Дом все еще был просто коробкой из стен, где всегда находился только он один. Даже после того, как отец на восемнадцатилетие подарил Савелию эту квартиру с уже готовой дизайнерской отделкой, и Савва съехал от матери навсегда, иные чувства у него не зародились.

Антипов не видел надобности в дополнительных деталях интерьера в своем новом месте жительства. К тому же в дизайне и декорировании он не разбирался, да и удовольствия от процесса выбора мебели или других бесполезных безделушек не испытывал. Единственные изменения вносились во внешний вид квартиры лишь дважды и были вынужденными: сначала Антипов убрал из гостиной большой обеденный стол и каминную зону со всем к ней прилагающимся, а через несколько лет одну из комнат на втором этаже переделал под кабинет.

И пусть, возможно, внутреннее убранство визуально казалось аскетичным, но Савва склонен был считать, что этому способствовали немаленькие габариты квартиры и факт того, что он жил там совершенно один.

«Одна раскиданная пара чужой обуви в коридоре, скинутый не пойми как рюкзак, и стопка курсовых не в кабинете. И вот тебе уже беспорядок. А такой беспорядок…» — у Антипова не нашлось слов, чтобы описать появившуюся мысль. Она оказалась слишком сложной и мимолетной, и он не успел ухватиться за нее и расшифровать. Поэтому просто оставил эту бессмысленную затею, одним большим глотком допил остатки воды и поставил пустой стакан в раковину.

Ян все еще не вышел из ванны. Савва не сомневался, что проторчит он там еще какое-то время просто из принципа и личного упрямства, возможно, даже составляя какие-то гениальные планы по уговорам допустить его до защиты курсовой. И так как ждать было бесполезно, а выгонять совсем нелепо, Антипов с успокоившейся совестью пошел на второй этаж, чтобы наконец-то переодеться в домашнюю одежду и по-быстрому ополоснуться.

Когда он вышел из душа и спустился вниз, Ян, по всей видимости, наконец прекратил выпендриваться или обдумал все, что мог, и теперь ждал хозяина квартиры, сидя прямо на паркете около окна и что-то сосредоточенно разглядывая.

Савелий остановился в нерешительности прямо около лестницы. Мысль, витавшая у него в голове незадолго до этого, неожиданно сложилась в одно простое и ясное слово. Правда озвучить его даже у себя в голове он в итоге не решается.

Слишком нелепое и абсурдное.

Безумное.

О таком лучше не думать в принципе. Вот Савва и прекращает, все же решая обозначить свое присутствие.

— На полу холодно, я не включал подогрев полов.

— Ага, — просто отвечает Ян и продолжает сидеть на прежнем месте.

— Если это твой способ надавить на жалость и выпросить допуск к защите, то говорю в очередной раз — план провальный. Не трать время и свое, и мое. Уже слишком поздно и я не готов и не хочу вести диалоги.

Савелий подходит к Яну и присаживается рядом, случайно задевая своим коленом чужое. На тот же самый пол, который до этого назвал холодным и непригодным для того, чтобы на нем располагаться. Отчего-то такой поступок не кажется сейчас неправильным и глупым. И хоть в итоге оказывается, что никакого увлекательного вида за окном нет, и включенный свет мешается, рисуя отражение гостиной и их самих в бликах на стеклах, уходить не хочется.

Даже повторяющийся за сегодняшнюю ночь по сотому кругу диалог, обещавший быть выматывающим и невыносимым, таковым не кажется. Накопившаяся за день усталость и остатки опьянения смылись с Савелия под прохладным душем и заглушились стаканом выпитой воды. И теперь он сидит рядом, не собираясь никуда уходить и никого прогонять, и нагло врет им обоим, — себе в большей степени, — что продолжать разговор не хочет.

— Да-да, я это понял. Мне вообще-то обидно, что я так тупо прождал вас около дома. Как будто какая-то по уши влюбленная девка… Но фиг с ним, зато увидел вас пьяным!

В противовес театрально веселым словам, краем глаза Антипов замечает, что вид у Воскресенского вовсе не радостный, а какой-то вымученный. Он подбирает ноги, утыкаясь в грудь коленками, и обхватывает себя руками. Становится совсем маленьким, как съежившаяся в коконе куколка бабочки. Удивительно беззащитный и слабый вид для такого бойкого и вызывающего человека. Непривычный.

Свободного пространства между ними вновь становится больше. Но Савва не пытается его занять, наоборот, интуитивно отодвигается чуть-чуть подальше. Странное дело, поза Яна сразу же становится немного свободнее.

— Достижение века, — саркастично усмехается Антипов больше на самого себя. Вспоминать, что предстал именно перед Воскресенским в таком виде и при таких обстоятельствах, оказывается для него более травмирующим и раздражающим, чем он мог предположить.

— Ну не то чтобы. Но хоть какое-то удовлетворение.

— Ага, очень за тебя рад. И правда, должны же у должника быть хоть какие-то радости…

— Ой, да идите вы… — Ян вовремя одергивает себя, прервав фразу перед самым окончанием.

Савелия такая явная и неловкая заминка из уст Воскресенского впервые не злит, а наоборот смешит, как что-то до ужаса милое. Умилительное.

— Куда? Я ведь у себя дома. Могу только если спать пойти, — Савва поддается этому странному чувству, отвечает беззлобно. В его голосе слышится усмешка и легкое, еле уловимое желание поддразнить. Потому что в этот момент Ян больше не кажется ему малолетним выпендрежником и выскочкой, он вообще просто есть. Самим собой. Без придуманных образов и выставленных ярлыков. И этот правдивый, неизвестный до этого портрет оказывается на удивление нормальным.

— Вы правы, точно. — Ян медленно выпрямляется, встает сконфуженно и неловко, как будто не знает, как себя дальше вести и что делать.

В этот же момент Савва вскакивает следом, резко так, до ужаса испуганно. И, прежде чем успевает подумать, крепко хватается своей рукой за чужую. В первые пару секунд этот неожиданный порыв пугает его даже больше, чем самого Воскресенского. Савелий застывает, не понимая, следует ли ему отпустить чужое запястье или продолжить держать, чтобы ни за что не убежал. Не исчез.

Но не успевает он решить, как же поступить в итоге, Ян дергается как ошпаренный, вырывает руку сильно и нервно, с неизвестной Савелию застарелой затравленностью и озлобленностью. И взгляд голубых глаз становится страшным, диким. Зрачки у Яна сужаются, превращаясь в маленькие черные точечки, и эта проклятая голубизна действительно преображается во что-то инородное, не из этого мира.

Дьявольское. Всепоглощающее.

Пожирающее.

Антипов расслабляет пальцы, до сих пор застывшие в захвате, отшатывается на пару шагов, словно ошарашенный и искалеченный. Отступает на безопасное расстояние, потому что чувствует, что еще немного, еще чуть-чуть и все может дойти до импульсивной, бесконтрольной драки. Это появившееся ощущение не дает ему ни одной возможности поступить иначе, нежели отойти.

— Ты куда? — все же произносит Савелий то, что должен был спросить долгие мгновения назад.

— Домой. — Ян приходит в прежнее спокойное состояние на удивление быстро. Как будто и не было этого необъяснимого случая всего пару мгновений назад. — Вы же хотите спать, значит мне уже пора. Да и бумаги я передал.

— Подожди, сейчас слишком поздно и метро не работает. Если хочешь, можешь остаться у меня переночевать, гостевая комната на первом этаже свободна и вроде как пригодна для нормального сна. Или, если мое предложение тебя смущает. Я, в принципе, такому не удивлюсь… Могу заказать тебе такси до дома.

— Мм, — тянет Ян задумчиво, действительно серьезно размышляя над тем, какое решение принять.

Антипова не столько выбивает такой серьезный подход из колеи, сколько поражает собственное предложение остаться у себя. Смех да и только. Самолично оставить у себя на ночь дьявольское отродье, один раз коснешься которое и сгоришь в адском пламени без объяснения всякой причины.

Наверное, Савва и правда сходит с ума. Медленно, мучительно, до нелепости спокойно.

— Тогда останусь у вас. — Ян растягивает пухлые, побледневшие губы, в своей привычной, отработанной годами фальшивой ухмылке. И перед глазами снова появляется раздражающий, хамоватый и собирающий на себе все взгляды Воскресенский. — Когда еще мне представится возможность переночевать в таком пафосном пустыре?

— Действительно, тебе стоит запомнить этот драгоценный момент и беречь до конца своего обучения в вузе, — не остается в долгу Антипов. — Пойдем, покажу тебе гостевую.

— Ага, ведите.

В этот раз они пошли рядом. И пусть Ян следовал не бок о бок с Савелием, а придерживался небольшого расстояния, чтобы не касаться друг друга, все равно шел уверенно и спокойно. Они снова вернулись в коридор и уже оттуда почти сразу оказались в гостевой комнате.

— Так, можешь располагаться, — по-хозяйски констатировал Антипов, останавливаясь в дверях и пропуская Яна вперед осмотреться и обустроиться. — С правой стороны дверь в гардеробную, а с левой в ванную комнату. Если будет жарко спать, можешь открыть балкон или включить кондиционирование.

— А постельное белье где взять?

— А, белье… Вроде чистое домработница куда-то в шкаф в гардеробной кладет? Посмотри там на одной из полок, наверняка найдешь. Банные полотенца и халат в ванной на полке тоже должны быть. — Савелий окинул Яна внимательным взглядом, пытаясь примериться. — Сейчас еще принесу спальные вещи, на счет размера не уверен, но влезть ты в них однозначно должен.

— Да не надо, и так нормально. Сойдет.

— Ну уж нет, в чистую постель в уличной одежде не ложатся.

— Боже, вы сейчас звучите еще хуже моей матери! — театрально ужасается Ян.

— Скорее я звучу как и любой нормальный и адекватный человек, — констатирует Антипов и разворачивается, чтобы уйти за вещами. — Жди, сейчас принесу.

— Да, — тянет Ян, провожая взглядом удаляющуюся спину, а потом в уличной же одежде прыгает на застеленную покрывалом кровать, — это вы себе льстите в большей степени.

Последнюю фразу Воскресенского, к своему превеликому разочарованию, Савелий слышит отчетливо, но ответить сначала не успевает, а потом это начинает казаться и вовсе бессмысленным: разворачиваться, возвращаться и продолжать спор.

И пусть они перебрасываются такими же язвительными и держащимися на грани фразочками, как и всегда до этого, думает Савелий, пока поднимается на второй этаж и роется в своей гардеробной в поисках подходящей одежды, за пределами института и сдерживающих рамок «преподаватель — студент», «положительный и показательный ходячий пример на ножках и тот, кто все это должен впитать и перенять», такое общение оказывается странно приятным. Нераздражающим. Необязывающим.

С поиском подходящей одежды Савва в итоге возится не очень долго, находит чистую простенькую серую футболку и постиранные черные спортивки со шнурком, чтобы можно было регулировать их хотя бы в поясе. То, что вещи будут велики Воскресенскому, он даже не сомневается. В воспоминаниях почему-то плотно отложилось тонкое запястье Яна, прощупывающееся даже через толстовку. И сам он в глазах Савелия начал казаться до безобразия хрупким в тот момент, как будто нажмешь чуть сильнее, схватишь крепче, и он рассыплется на глазах, что больше не соберешь.

«Конечно», — думает Антипов, пока неспеша возвращается обратно в гостевую комнату, — «это просто мое нелепое заблуждение. Уж Ян-то совсем не хрупкий и беззащитный. Полнейшая чушь».

И правда, Ян, за время его отсутствия успевший все же найти постельное белье и заправить кровать, а теперь беззастенчиво валяющийся в ней в грязной уличной одежде, рассыпаться совсем не собирается. И тогда, если откровенно признаваться самому себе, тоже не пытался. Он скорее готов был сожрать Савелия целиком или уничтожить без возможности на перерождение, чем оказаться беззащитным.

— Ни стыда ни совести, — отвлекаясь от бесполезных рассуждений, недовольно изрекает Антипов. — Я принес вещи.

— Спасибки, — нарочито бодро благодарит Ян. И больше ничего не говорит.

— Да, отдыхай. — Антипов оставляет одежду на краю кровати, успевая окинуть Воскресенского быстрым взглядом, выходит из комнаты и закрывает за собой дверь.

Спать, как назло, больше не хочется. Но Савелий все равно заставляет себя вернуться в спальню и лечь на кровать, потому что после такого жуткого дня и тягомотной рабочей недели в целом, обязательно стоит выспаться, привести голову в порядок и снова вернуться на прямую дорожку однотипных дней.

Даже такие эксцессы как Воскресенский, врывающиеся в спокойную водную гладь его стухшей болотной жизни, и мутящие ее время от времени, в итоге уйдут себе дальше. Куда-нибудь в чащу леса или под землю. В чистилище, чтобы вариться в адских котлах или заманивать в них бедных путников, которым не повезло соблазниться на эти блядские голубые глаза, поверить лживым речам и так и не увидеть истинную натуру их губителя.

Возможно, это даже к лучшему, что Савелию никогда не удастся залезть в потаенные уголки чужой души и разглядеть самые мрачные ее части. У Яна за спиной оказывается спрятано чересчур много загадок. И не зря он, наверное, прячет их за маской от всего мира. Савве с его личными тревогами и привычной серостью жизни в такое лучше не соваться.

Не потянет.

А один неверный шаг, один отступ — и ты в бездне.

Странный и еле уловимый калейдоскоп мыслей крутится в голове у Антипова и не собирается прекращаться. И в какой-то момент всего этого становится настолько невыносимо много, что Савелий сдается. Он спускается вниз, чтобы выпить стакан воды, который бы спас его либо от жажды, либо от придумывания другого оправдания, если повезет столкнуться с бодрствующим Яном.

Но гостиная встречает его мертвой тишиной и пустотой. Становится очевидно, что единственным неспящим человеком во всем доме является именно он. Савва разочарованно наливает себе очередной стакан воды, но пить не берется, ставит его на стойку и уходит. Сначала он останавливается около дивана, и сердце как-то нелепо ухает глухим ударом.

Конечно, там оказывается пусто.

И комната тоже начинает казаться неестественно, непривычно пустой. Раньше Савелий такого не замечал, а сейчас обводит взглядом огромное свободное пространство вокруг, вспоминает, что вдоль стены на книжных полках должны были стоять какие-то бессмысленные декоративные фигурки, а в правом углу располагалась бы каминная зона с большими, массивными креслами. По крайней мере, всю эту ненужную мишуру он лично выкинул к чертям собачьим. За ненадобностью. И сейчас было глупо задумываться о ее возвращении.

Антипов еще какое-то время стоит около дивана, и уже думает подниматься обратно наверх, как слышит какой-то непонятный шум, шорох и громкий звук захлопывающейся двери.

Вмиг мысли Саввы приходят в полный беспорядок, и он сначала делает рывок в направлении гостевой комнаты, но так же резко останавливается. Встает по стойке смирно и долго, очень внимательно вслушивается в наступившую тишину.

Ждет минуту.

Две.

Пять.

А потом просто решается и подходит к гостевой, пару раз стучит в дверь. Но отклика так и не получает. И вроде бы стоило развернуться и уйти, раз больше ничего не слышно и с Яном, по всей видимости, все нормально. Только Савелий делает все в точности да наоборот. Он открывает дверь тихо, фактически бесшумно, оглядывается вокруг.

Постель оказывается пустой, обе подушки подтянуты к середине, а одеяло находится совсем не в творческом беспорядке. Яна там точно нет.

Через пару секунд Савелий наконец находит его взглядом. Из открытой балконной двери в комнату просачивается уличный воздух, смешанный с сигаретным дымом. По противному никотиновому аромату, ветру, гуляющему по голым ногам в тапочках и выделяющейся в темноте светло-серой футболке, Антипов сразу угадывает расположение Воскресенского.

Савва смотрит украдкой, старается лишний раз не утыкаться взглядом в съежившуюся фигуру, стоящую на балконе и подрагивающую от прохладного ночного воздуха.

Чтобы не думать о нем. Не задавать лишних вопросов, на которые и не хочется знать ответы. Потому что «меньше знаешь — крепче спишь». Спокойнее живешь.

Савелию вовсе не нужно лезть в чужие мысли, переживания, проблемы. В чужую реальность.

Они друг другу никто. Преподаватель и студент — это их максимум. Черта, которую не стоит переходить, да и незачем.

Поэтому Антипов ничего не спрашивает: ни о инциденте с Лешей, ни о том, что случилось сейчас. Стоит только почему-то до сих пор в комнате, облокотившись о стенку, и посматривает изредка на Яна через стекло. То ли стережёт этот его момент слабости, спрятанный от чужих глаз высотой двадцать пятого этажа и темнотой ночи, то ли просто ленится уходить. Раз уж все равно вскочил среди ночи, вряд ли получится уснуть снова.

А Воскресенскому как будто все равно. Или даже без «как будто». Он совсем не ощущает чужого присутствия, взглядом упирается в однотипные соседствующие многоэтажки, мелькающие где-то вдалеке, затягивается сигаретой, добивая до фильтра и подкуривает от неё же новую. И так по кругу.

Антипов не любит, когда курят в его квартире. И Яну позволять такой вольности тоже не собирался.

Только вот до сих пор ничего не сказал. Не возмутился.

Непонятно от чего появившееся желание покровительствовать, не дает Савелию потревожить, сломать сложившуюся атмосферу. Он опускает руки в бессилии, отступает от своих принципов и в итоге просто разворачивается и уходит.

Ян его недолгого присутствия так и не замечает.

Совершенно опустошенный и без единой мысли в голове, Савва в очередной раз за эту ночь возвращается к себе в спальню, укрывается теплым пуховым одеялом и удивительно быстро засыпает. А когда по осточертевшей сложившейся привычке просыпается в семь утра и выходит на первый этаж, чтобы проверить спит ли еще Воскресенский и спросить, что он хочет на завтрак.

На убранной кровати в гостевой комнате ровными, аккуратными стопками лежат сложенное использованное постельное белье и одолженная одежда.

Яна уже нет.

***

Странная, то ли вынужденная, то ли выпрошенная у самого себя и своего здравого смысла, ночевка у Савелия, становится для Яна личным проклятием. Он сбегает из чужой квартиры, как трусливый и запуганный дворовый пес от неожиданного проявления тепла и ласки.

Резкий и недоброжелательный образ Антипова, как человека, спрятанного за громкой профессией «преподавателя», после этого медленно осыпается. И пусть в глазах Воскресенского он остается раздражающим и вызывающим, к этому начинают примешиваться нотки ненужной заинтересованности и сочувствия.

Кроме привычного дискомфорта и нервозности, появляющихся при взаимодействии с малознакомыми людьми, Ян чувствует это отвратительное, мерзкое чувство удовлетворения и удовольствия, оставшееся после их немногочисленных и коротких ночных диалогов. Они отдавали тем самым теплом с примесью легкой, беззлобной язвительности, какими ощущались их привычные разговоры с мамой.

Это пугало.

И дарило глупую надежду.

Савелия Алексеевича всегда хотелось вывести на эмоции, разозлить. Ян плавился в омуте этого сильного желания ровно с того момента, как заметил, что этот вечно спокойный и хладнокровный преподаватель реагирует только на него, будто мысленно проклинает или восхваляет. А может и все вместе взятое разом.

Это необъяснимое, непонятное желание было так велико, что Воскресенский не нашел объяснения логичнее и проще, чем неприязнь. Ненависть.

Дико было предполагать сейчас, что привычная картина мироощущения пошатнулась. Ян испугался этой резкой, стремительной перемене у себя в голове так сильно, что не нашел ничего лучше, чем отступить и спрятаться от источника ее возникновения — от Савелия.

Сначала Ян сбежал из его дома. А потом и вовсе спрятался за работой, чтобы ни за что не наткнуться на до чертиков знакомое лицо и не потеряться в новых, не оформившихся ощущениях. В выходные, крутясь за барной стойкой и ловя отблески неоновых ламп на себе, Воскресенский искренне и со всей своей отсутствующей силой воли убеждал себя, что встретиться лицом к лицу им с Савелием Алексеевичем все же придется. Конец года мозолил глаза не только защитой курсовой, но и зачетами и экзаменами. И если с курсовой все теперь было предельно ясно, как и с некоторыми пропущенными зачетами, то остальные предметы оставались до сих пор.

Проснувшись в полдевятого утра в понедельник и осознав, что мама снова ни свет ни заря ушла на работу, Ян сдался от вынашиваемой идеи окончательно. Первая пара грозила начаться ровно через полчаса, за это время при всей своей сноровке и молниеносности, добраться на другой конец огромного города Ян попросту бы не смог. А значит, и возможность тихо замаскироваться где-нибудь на последнем ряду небольшого семинарского кабинета за спинами одногруппников провалилась еще до попытки ее осуществления.

Осознание этой ужасно печальной новости подарило Яну огромный прилив сил. Его душа пела и плясала танец проклятых чертят, а в короткой смске матери красовалось пожелание доброго утра и привычное: «Я в институте, после пар наберу узнать, как ты! Так что не перенапрягайся и не забудь пообедать».

Первая смена в ресторане, в котором Воскресенский работал по будним дням, начиналась с десяти. И еще где-то полчаса на неторопливые сборы и моральную подготовку к тяжелому рабочему дню у него было — путь до центра от их квартиры на окраине города занимал около часа. Ян спокойно умылся, позавтракал овсянкой на молоке, заботливо приготовленной мамой с вечера, и запил все горячим и крепким черным чаем, успел по-быстрому одеться и выбежал на остановку точь-в-точь к подъезжающему нужному автобусу.

Ресторан располагался в центре города и всегда был злачным местом, в течение всего дня туда набивалась разношерстная публика: офисные работники, студенты, туристы и просто мимо проходящие люди. Так что у Яна просто не было возможности и времени, чтобы ради приличия мысленно посокрушаться насчет своего ужасного и все еще продолжающегося бегства и от Антипова, и от институтских дверей в принципе.

Он, как и остальные официанты, на протяжении первой половины дня, вплоть до обеденного времени, крутился как белка в колесе и ни о чем основательно не думал. А когда у него наконец выкроилось несколько минут на долгожданный перекур, Ян тут же побежал к служебному выходу из ресторана.

С задней стороны фасад их ресторана был уже совсем не таким живописным и красивым, как лицевая его часть. Дворы таких улиц в центре, в принципе, изысканностью не отличались: узкие, тесные и битком заставленные мусорками, кое-как припаркованными автомобилями и другим хламом от ближайших магазинов, ресторанов и баров. Сюда обычно толпы народа не валили, а заходили либо случайно, либо вынужденно.

Большая часть официантов и поваров из их ресторана на задний двор бегала курить. И пусть курилка у них была скромная и импровизированная, сформированная около приставленной к стене скамейке и рядом стоящей мусорки, всех все устраивало.

Ян, урвавший немного свободного времени до наплыва других работников, с превеликим удовольствием умостился на свободную скамейку, попутно набирая избранный номер.

— Привет, мам! — когда длинные гудки сменились тишиной и отсчитывающимися секундами разговора, радостно поздоровался Воскресенский. — Как ты? Не забыла, что нужно пообедать? Уже время.

— Привет, милый, — голос из трубки звучит приглушенно, но в нем чувствуется легкая хрипота и безграничная, подавляемая усталость. — Не переживай, у меня все хорошо. Пообедать я правда забыла, но спасибо, что напомнил. Поговорим и я пойду перекушу чем-нибудь, кофейка выпью.

— Ты же мне обещала, — вздыхает Ян, — что не будешь забывать нормально питаться. И много кофе тебе тоже нельзя! Помнишь, что говорил врач? Не больше двух чашек в день.

— Ой, божечки! — женщина засмеялась удивительно нежно, и так тепло. — Когда ты вырос у меня в такого параноика? Еще вчера, помнится, это я звонила вам с Кириллом и спрашивала, не забыли ли вы поесть после смены. А сегодня ты платишь мне той же монетой. Видел бы это твой отец, он бы мне посочувствовал. Кстати, о Лёне…

— Мам, — Ян резко прерывает мать, — я не пойду на кладбище. Я уже не маленький и знаю, что мне туда нельзя.

— Молодец. Нечего тебе там делать. Но я хотела спросить не только об этом, — в трубке раздается вздох, протяжный и немного напряженный. — Давай поговорим дома о том, что недавно случилось, пожалуйста, милый. Обещай не сбегать, не будь трусом, я тебя так не воспитывала. Я приду сегодня пораньше, и мы поговорим, хорошо?

— Окей. — Ян насупливается, тянется к сигаретам.

Его мать, Александра Воскресенская, после смерти отца, стала для их теперь уже совсем маленькой, состоящей всего из двух человек, семьи и защитницей, и опорой, и кормилицей. Ян знал, что ее появившаяся строгость в воспитании, излишняя осторожность и скрытность, росли не из пустого места. Но подробностей ему никто не рассказывал. А чем старше Ян становился, тем меньше он сам уже хотел о них слышать, и тем активнее обходил тему отца стороной.

— Тогда сегодня приготовь для нас что-нибудь вкусненькое.

— Окей.

— Не дуйся, ты же знаешь, что у тебя всегда получается вкуснее.

— Вот это и разочаровывает! – смешливо возмущается Воскресенский.

— Ладно, ладно, не переигрывай. Мне пора бежать, люблю тебя, милый!

— До скорого, мам.

Короткие гудки исчезают так же быстро, как и голос матери по ту сторону телефона. Ян откидывается на спинку скамейки немного разочарованный, подкуривает долгожданную сигарету и понимает, что объясниться о произошедшем в казино все же придется. И маме это объяснение однозначно не понравится.

Сигаретный дым отдает привкусом полнейшего провала по всем фронтам на языке. И Ян докуривает сигарету, планируемую стать успокоительным, как самую отвратительную отраву.

Перекур пора бы уже заканчивать и возвращаться обратно в ресторан, но Ян, распластавшийся на скамейке и смакующий остаточный привкус самобичевания, заставить себя подняться и уйти почему-то не может. В тесной и мрачной подворотне, отделяющей ее обитателей от ярких вывесок, красивых фасадов впритык стоящих домов и снующих туда-сюда толп людей, очень даже уютно. Особенно когда из-за угла сквозит пропитавшийся разными запахами ветерок, а высокие стены соседних зданий защищают от солнца.

Ян медленно подтягивается, собирая себя в одну целиковую, разморенною массу, и все-таки встает с нагретой собой же скамейки. Думает, прикидывает в голове, что успеет по-быстрому сгонять в ближайшую «Азбуку вкуса» и купить жвачку до того, как в ресторане просекут его чересчур долгое отсутствие. Но останавливается прямо около поворота, услышав знакомое имя.

Имя, от которого сломя голову сбежал прямо в ночи, как чертова трусливая псина.

— И зачем ты меня сюда вытащил? В ресторане спокойно поговорить не могли?

— Успокойся, если бы ты так же громко кричала в ресторане, то нас бы оттуда уже давно выперли. И вообще, сестренка, это гребаная конспирация!

— Какая конспирация? Да кому мы нужны? Подумаешь, ну скажу я про Савву. Да их в одном нашем городе сотни, если не тысячи. Никто и не поймет. Ладно, что ты там хотел обсудить?

Ян выглядывает из-за угла незаметно и до ужаса осторожно, хотя сам не понимает зачем конкретно прячется и теряет драгоценное время попусту. Разговаривающая парочка, мужчина и женщина, на первый взгляд кажутся совершенно незнакомыми. Ян то ли раздосадовано, то ли облегченно упирается спиной об стену скрывающего его дома и садится на корточки.

Желание идти за жвачкой окончательно пропадает. Стоило бы тогда незамедлительно вернуться в ресторан, но странное, непонятное чувство держит его на том же самом месте и не дает двинуться.

Девушка вдруг поворачивает голову, прикусывает краешек губы, скрывая разочарование, и заправляет точным и выверенным жестом руки выбившуюся темно-каштановую прядь волос.

И Ян понимает, что ее он уже однажды видел.

Тот же самый жест, тот же разочарованный вид.

И девушка, встреченная в тот злополучный день у Леши дома. Теперь Ян был в этом уверен.

Воскресенский всеми вставшими на затылке волосками ощущает, что сейчас, вот именно в этот самый момент собирается влезть во что-то до ужаса ему ненужное.

Судьбоносное.

Мама всегда говорила ему держаться от неприятностей как можно дальше. Отец в детстве всегда вел его в самую гущу событий, крепко держа за руку.

Ян научился неприятности создавать и быть их эпицентром.

Поэтому вместо того, чтобы развернуться и уйти, он делает самое безумное и идиотское: достает из кармана телефон, включат видео и начинает снимать чужой секретный диалог.

— Что-что я хотел! В пятницу с Саввой ходили в бар.

— О, ну и зачем ты мне это рассказываешь? Было что-то интересное?

— Да вообще, в принципе, ничего и не произошло. Выпили, поговорили…

— Так на кой фиг ты меня тогда вытащил из дома и заставил припереться аж сюда? Чтобы просто рассказать, как вы вместе выпивали?

— Нет, я хотел спросить, какого черта ты его уже неделю игноришь?

— То есть, обо мне вы не говорили тогда… Значит, еще недостаточно.

— Чего недостаточно?

— Да как ты не понимаешь. Вот поэтому я и не отвечаю Савве. Как мне еще привязать его к себе окончательно, если он сам не осознал, что без меня ему плохо? Нужно еще чуть-чуть подождать, и он прибежит со своими извинениями.

— Слушай, мне кажется, что ты перегибаешь палку. Атмосфера в компании сейчас напряженная, президент на больничной койке. И неизвестно, когда он отойдет в мир иной. Нам надо хвататься за Савву как можно крепче и не отпускать. Иначе весь план полетит в бездну.

— Знаешь, что меня больше всего напрягает, братец? Его папаша одной ногой в могиле, а он ни слухом, ни духом об этом. Ты вообще уверен, что Antip Lines отойдет Савве, а не второму сыну?

— Уверен. В компании все об этом только и говорят.

— Вот же ж, очень обнадеживающий ответ. Будем надеяться, что ты не прогадал.

— Ладно, мне пора в офис. Обед скоро закончится. А ты напиши ему все-таки!

Парочка доморощенных злоумышленников и, по всей видимости, покусителей на чужое наследство через какое-то время прощается и уходит. Ноги у Яна затекают окончательно от сидения на корточках в полусогнутом положении, и он обессиленно плюхается прямо на асфальт.

Телефон в его руке начинает казаться ужасно тяжелым и бесценным одновременно. А мигающая красная кнопка и бегущие секунды записи превращаются в бомбу замедленного действия.

— Ха-ха, ну, пиздец, — со странным, сладким предвкушением шепчет Ян и наконец поднимается с асфальта. Вот теперь точно пора уходить.

Запись прекращается.

Видео сохранено.