Тёплые волны Атлантики накатывали на белоснежный берег чуть взбитой пеной, обжигались о раскалённый песок, а ветер уносил въевшуюся в него соль морского бриза по душным улочкам.

Жара в Порту стояла невыносимая. Каждый глоток воздуха плавил лёгкие. Опоздавшие туристы и коренные жители, наплевав на обеденную сиесту, столпились у спасительных берегов. Океан, разогретый до температуры парного молока, с радостью принимал в свои щиплющие соленые объятия всех желающих.

Перекликивание жирных чаек перебивалось гомоном людским. Ровно за линией песка, почти на обочине дороги расположились бесчисленные лотки, палатки с полосатыми крышами, натянутые шатры. Смекалистые рыбаки и предприниматели с радостью угощали запоздалых едоков свежевыловленной рыбой. В воздухе со стопроцентной влажностью витали ароматы форели, поджаренной на углях, дымных креветок в пряном соусе, дорадо, вымоченной в острых специях. А засыпанные льдом прилавки едва терпели хлынувший людской поток, грозясь ещё чуть-чуть и обломить свои деревянные хилые ножки под напором голодной толпы, окатить покупателей приятной прохладой.

С влажностью воздуха могла посоревноваться разве что плотность людского скопища: как ни старайся, наступишь кому-нибудь на ногу или заденешь локтем. Чуть поодаль от пахучих палаток сновали бешеные дети. Жара, казалось, лишь придавала им сил, а их родители только и могли, что беспомощно наблюдать из-под тени своих зонтов, как те верещат и забрасывают себя и окружающих песком.

Глядя на все это скопище, которое растянулось вплоть до каменных скал, Ноа, сидя в ресторанчике «Do Molhe» обдуваемый приятными ласками охлажденного кондиционером воздуха, лишь непонятно хмыкнул. Те немногие, собравшиеся в спасительной прохладе, временами бросали на него престранные взгляды. Явно недоумевая, как в такую адскую жару можно пить горячий чай.

Однако Ноа не разделял их мнений и с видом брошенного ухажёра ютился у панорамного окна, явно кого-то высматривая. А судя по недовольным лицам официантов, сидел он тут не первый час. Так долго, что разговоры о загадочном посетителе уже наскучили, а любование его внешностью пресытилось.

Неясно, сколько он еще так просидел, однако, стоило плюхнуться на соседний стул беловолосой девушке, как все взгляды вновь были прикованы к ним. Теперь же, из-за контраста: невысокая, смешливая и чуть растрепанная девица смотрелась крайне неуместно на фоне долговязого, сухощавого Ноа, в котором угадывались лёгкие призрачные намёки на азиатские корни, с длинной гривой аспидно-синих волос, собранных в высокий хвост. В растянутых на коленках спортивных штанах из мягкого материала, в нелепых солнцезащитных очках на пол-лица, с вороньим гнездом на голове и растянутой майке, когда-то наверняка белой, но теперь цвета розового шампань, она смотрелась до крайности нелепо. Обе её руки были обмотаны белой шёлковой лентой от кончиков пальцев до миниатюрных плеч. Она чуть подергивала ногой в такт музыке из наушников.

Ноа лишь коротко кивнул, не отрывая глаз от затихшего берега. Как ни странно, девица вызывала у окружающих куда меньше косых взглядов. Но вот он в своем костюме тройке и лакированных туфлях, казался всем не иначе как самоубийцей. Кто же по такому пеклу будет вариться в собственном соку, в этом тряпье, бесспорно дорогом, сидевшем как с иголочки, но все же явно не подходящим для здешнего климата.

— Давно ждёшь? — наконец улыбнулась она, распрощавшись с официантом, опустив такие нелепые формальности, как приветствие и учтивые вопросы о самочувствии.

— Не слишком, — отозвался он теплым бархатистым голосом, совершенно не удивленный её опозданием и бестактностью. Ждал он, безусловно, долго и даже слегка закипал от раздражения, да вот только понять это мог лишь он сам. Для прочих же сияло спокойствием и безразличием мягкое юношеское лицо.

— Сказать по правде, в таком виде ты расплавишься раньше, чем полностью высунешься за порог, — резанула она, с прищуром оглядывая Ноа.

— Вещи приедут только утром, — он безразлично пожал плечами и бросил на девушку мимолётный взгляд. Достаточно быстрый, чтобы его не заметили и достаточно долгий, чтобы усомниться в том, что перед ним вальяжно расселся заклинатель. — Меня не слишком беспокоит жара.

— А меня вот сильно беспокоит, — возразила Шень Юань, улыбнувшись так, что её лисьи глаза цвета янтаря превратились в две дугообразные щёлочки в ореоле белоснежных ресниц. — Ты ведь не против, если я немного тут отдохну, прежде чем мы продолжим? Ещё пару часов, и солнце перестанет так печь, и тогда будет совсем хорошо.

— Как угодно, — коротко кивнул Ноа, продолжая неспешно потягивать свой молочный улун, который успел заметно остыть и окрепнуть до приятной терпкой горчинки.

Вопреки словам, просидели они так до позднего вечера и отправились в путь лишь когда беспощадное солнце начало клониться к кромке вод, разукрашивая огненным маревом рыжие крыши невысоких домишек в пару-тройку этажей. Прогорклый солью бриз невольно вынуждал морщиться, а въевшийся, кажется, в саму суть этого городка запах гриля и рыбы вовсе вызывал неприятные волны, вздымающиеся по пищеводу.

Шень Юань, точно пубертатная язва. Со своим «метр с кепкой» не глядя ни под ноги, ни перед собой, неустанно мотая головой и пританцовывая, шагала по набережной все дальше от поредевшего людского скопища. Водила Ноа закоулками, пропахшими сыростью и плесенью, по брусчатке, заложенной лет триста назад: местами поросшей мхом, разукрашенной ржавчиной, стекавшей по водостокам. Удалялась куда-то вглубь Порту: приятные домишки с терракотовой черепицей сменились серыми коробками, зияющими своими пустыми и черными глазницами окон.

Незаметно для любопытных и пронырливых туристов, Шень Юань, одной ей ведомо как, провела его через портовый мост, по волшебству вынуждая не замечать гулких трубных возгласов барж, копоти и черной сажи, что витала повсюду. Позади просевшей посудины уже смыкались пролеты «Ponte Móvel de Leça». Тот, огромной потревоженной птицей, с недовольным скрипом шарниров, смыкал тяжеловесные крылья.

Шень Юань вела его закоулками и тропами, что были известны лишь самым прытким старожилам этого малоэтажного ступенчатого городка. А Ноа лишь послушно следовал за ней, не замечая красоты вокруг, уставился на просоленную отсыревшую брусчатку.

Когда неуёмная девица, наконец, остановилась посреди огороженного пустыря, Ноа недоверчиво огляделся, совершенно не понимая: на кой черт его сюда притащили.

— Ну вот, где-то здесь её и нашли, — начала Шень Юань, достав невесть откуда электронную сигарету. Выпустив клубы ароматного пара в отяжелевшее небо, продолжила:

— Изрезанную от горла до лобка. Сердце, почки и что-то ещё, не помню — вырезаны. По-мясницки так, но без особого знания дела. Хорошо, что нашли только под утро, иначе пестрили бы уже все газеты. Брукса в Порту!

— Как она сюда попала? — едва заметно нахмурился Ноа, изучая взглядом примятую траву, на которой, к удивлению, не было и капли крови.

Вопрос был скорее риторический: он, конечно, знал, как твари попадают куда бы то ни было, но, проработав в одиночестве много лет, он привык задавать вопросы, как правило, самому себе.

— Ну, а это уже дело твоё, — хитро ощерилась Шень Юань, снимая очки, что закрывали не только глаза, а вообще всё: от середины лба до линии скул.

В повисшей неловкой тишине шелестом разносилась музыка из её маленьких беспроводных наушников, напоминающих фасолинки. На миг подумав о том, как она ещё не оглохла от такого шума, да и как вообще его слышит, он лишь хмыкнул и коротко кивнул.

— Где ты остановился, кстати? — продолжила она непринужденно, выпустив ещё одно маленькое облако с ароматом ягод. — Квартира будет готова только к завтрашнему вечеру.

— Посплю в машине. Если удастся.

Она прищурилась, оглядывая Ноа с ног до головы, представляя, как он будет ютиться на заднем сиденье своего паршивенького Ауди девяносто пятого года. Нахмурилась и, порывшись в бездонных карманах спортивных штанов, выудила связку ключей.

— Офис находится недалеко от разводного моста с видом на Матозиньюш. Переночуешь там, — сказала она, посуровев, тоном, не терпящим возражений.

— Спасибо, — кротко улыбнулся Ноа, наконец узнав своего бессменного наставника в юркой и смешливой девчушке.

Но та не дала ему долго радоваться, предаваясь воспоминаниям давно минувших лет. Вновь включила музыку, не оборачиваясь и не прощаясь, зашагала прочь, пританцовывая. Оставила Ноа в смятённом одиночестве посреди пустыря, который со всех сторон обступали длинные ветви теней. Посмотри на них чуть дольше, чем миг, и без труда заметишь: как длинные ветвистые когти подбираются все ближе, как призрачная тьма разливается из потаённых уголков и закоулков густой и липкой смолой.

Зажигались жёлтые фонари, рассеивая опустившийся на город ртутно-синий туман, потрескивая электричеством, собирали вокруг себя полчища мотыльков-самоубийц. Ноа долго соображал, как ему теперь вернуться. Открыл карту в телефоне и по навигатору поплёлся себе, бездумно всматриваясь в погасшие витрины магазинов и разгорающиеся на Дору лодочки, парусники и катера.

До полуночи было ещё далеко, однако улочки, что кишели людьми солнечным днём, теперь пустовали. Лишь бумажные пакеты и дикие коты время от времени прогуливались по влажной брусчатке, словно сами себе хозяева. Где-то вдалеке, по проторённому туристическому маршруту всё ещё сновали люди, оградившись от подступающей тьмы яркими фонарями, лампами и гирляндами.

Но по набережной Дору он брёл в одиночестве. Изредка на каменном, поросшем дёрном берегу мелькали прикорнувшие рыбаки, тихо покачивались лодки на пристани, потревоженные волнами своих собратьев, что этой ночью увлекали приезжих в незабываемое плавание.

Спать не хотелось, как, впрочем, и душиться в четырех стенах и потому, рассудив: новый город следовало бы изучить, он поплёлся вдоль берега. Вздрогнул, когда старая лодка не то в укор, не то в благодарность напугала всех котов и рыбаков своим резким трубным гулом.

Со стареньких, притулившихся друг к другу домишек, словно ручейки слез, стекала просоленная влага морского бриза, окрашивая облупившуюся побелку зелёными ручейками. Тёмные глазницы деревянных окон словно подмигивали бликами ближайших фонарей, неотступно глядя вслед за одинокой фигурой.

Ноги несли его сами собой, пока мысли роились, как саранча над последним стеблем травы. Ноа решительно не понимал: зачем его перевели в Порту. Тут не то что твари были редкими гостями, даже обычные воры были диковинкой. Тут всё же была Шень Юань, а второго такого специалиста посылать не с руки.

Досада понемногу одолевала вечно спокойное и умиротворённое личико, не такие уж азиатские глаза-фениксы, блестевшие в ночи, как два обсидиана, понемногу заливались гневными искорками.

Пилигрим всегда неуклонно следовал приказам, с позволения сказать, даже слепо. Однако, когда его насильно отрывали от практически разгаданного дела, бессильная злоба самовольно заявляла права на господство в голове, оттесняя на задний план всякую субординацию и предписания.

Быть может, он не был бы так скептичен, решись верхушка отправить его в Токио или, на худой конец, в Китай. Но прозябать в Порту уже сейчас было сродни пытке.

Ноа с леденящим отвращением ненавидел этот присущий жителям Пиренейского полуострова менталитет: нерасторопность, ленивость и чрезмерное дружелюбие, граничащее с нарушением личных границ.

Решив оставить все раздумья до утра, Ноа замер, уставившись на противоположный берег реки. Откуда-то послышалась возня и приглушенные крики. Наперво подумав на дерущихся в мусоре котов, он огляделся. Кто-то и впрямь затеял драку в одном из тесных переулков. Бродячие, но не коты, а бесноватые дети. Теснили бандитской группкой какого-то не менее бандитского вида мальчишку.

«Такой вот безобидный Порту» — подумалось ему с усмешкой.

Пока нерасторопный «офисный планктон» решал, вмешаться или нет, мальчишка сам вырвался из тисков таких же оборванцев и побежал по пустынной улице к реке. И невесть каким образом умудрился врезаться прямо в него. Списав все на тёмную одежду и плохое освещение, Ноа помог тому подняться пока позади слышался топот протертых кед и кроссовок по набережной. Толпа галдела и выкрикивала весьма недовольные: «Стой, ублюдок!» и «Держи паршивца!»

А тот самый паршивец, едва поднявшись, уже навострился бежать прочь. И заметно обмяк, когда почуял, что бежать-то не может: ночной гуляка, будь он неладен, ухватил его за шиворот и глядел на подступающую толпу.

— Пусти, придурок! — визгливо рыкнул юноша, брыкаюсь, точно спесивый жеребенок.

— Отпущу и поплывешь на другой берег брассом? — резонно отозвался Ноа. Бежать тут явно некуда: все переулочки и подворотни неумолимо вели в тупик. Ноа понял это, когда пытался обхитрить навигатор и трижды заплутал в этих сырых кирпичных джунглях.

— А что, лучше быть до полусмерти избитым? — злобно фыркнул лузитанец, ощерив свои белоснежные зубки, точно дикий кот, продолжая бессильно дергаться, повиснув на вытянутой руке.

Так, за не очень-то приятным разговором их настигла толпа озлобленных, покрасневших обитателей этих неприветливых джунглей. И согласно всем законам природы вперёд вышел самый здоровый из всей их жалкой братии, с явной придурью в глазах, по мнению азиатского пришельца.

— Этот кусок дерьма украл всю нашу выручку! Просто отдай его, старик, и иди себе с миром. А иначе… — сопело прорычал он, на поверку оказавшись далеко не подростком, а вполне себе мужиком: короткостриженным, жилистым, на вытянутом лице красовались непомерно большие губы и глубоко посаженные глаза, не раз сломанный нос и трёхдневная щетина.

— Сколько? — только и выдавил из себя Ноа, прервав пышущую буйством тираду, старательно не выдавая подступившего к горлу возмущения.

— Что? — не понял здоровяк, глупо хлопая глазами. От чего-то не смея просто вырвать свою добычу из чужих лап, он лишь бессильно смотрел, как высокая, прямая тень мужчины заводит трусливого котёнка себе за спину.

— Сколько украл? — с философским спокойствием объяснил он.

— Две тысячи! — ляпнул кто-то из гиеньей своры, от чего вся жалкая братия залилась ехидным, премерзким смехом.

Ноа, с какой-то природной ловкостью и непринужденностью, выудил из внутреннего кармана пиджака бумажник и, прикинув количество в том денег, бросил его в руки здоровяку. Выглядело безусловно впечатляюще, да, вот только таковым не являлось на самом деле: подумав, как непросто копаться в бумажнике одной рукой и нелепо отсчитывать положенные купюры, попутно удерживая неуёмного мальчишку, Ноа просто бросил всё.

— Мы уходим, — сухо сказал он, утягивая беглеца за собой, пока озадаченная толпа собралась кружком у чёрного клочка кожи, таящего в себе запасы на бензин и прочие расходы, которые шли рука об руку со всяким, кто имел в своём пользовании старые машины, в размере чуть более чем три тысячи евро.

В неловкой тишине, сдобренной молочным туманом поднимающимся от берегов реки, разносились по набережной приглушенные мерные вышагивания двух пар ног. Ноа не спешил завести разговор, хотя бы потому, что в конечном счете и не собирался вмешиваться: и теперь чувствуя неловкость, приправленную невесть откуда взявшейся ответственностью за чужую жизнь, только и мог, что терпеливо ждать от спутника первых слов.

Но, сказать по правде, просто надеялся, что тот сбежит, как только почувствует безопасность. Однако, то ли хулиган ему попался несмышлёный, то ли безопасность эта мнимая витала исключительно вокруг пилигрима незримой аурой, уходить он в общем-то не торопился.

А спутник его, оказался вовсе не мальчишкой, а вполне себе юношей, которому стоило бы корпеть над конспектами недописанных лекций. И Ноа, бросая незаметные взгляды на идущего рядом лузитанца, находил того привлекательным, явно выбивающимся из антуража своры мелких бандитов: на вид лет двадцати, с курчавой гривой непослушных, орехово-черных волос, загорелой кожей оттенка горчичного мёда, с забавной родинкой прямо под правым глазом; высокий настолько, что страннику с далёких берегов не приходилось опускать голову, как бывало в большинстве случаев.

— Не крал я их денег! — приглушенно буркнул он, спрятав лицо в высоком вороте ветровки, насупился, глядя под ноги.

— Ладно, — отозвался Ноа, лишь для того, чтобы разорвать вновь повисшую тишину, что дамокловым мечом так и маячила над его головой.

— Говорю — не крал! — повторил лузитанец, с нажимом и явной обидой в голосе. — И незачем было вмешиваться! Никто тебя не просил! Сам бы справился…

— Я и не вмешивался, это ведь ты на меня налетел, — хмыкнул Ноа.

Юноша взбеленился и, не стесняясь, уставился ошарашенно-озлобленным взглядом в спину Ноа. Рот его попеременно открывался и закрывался, но ничего дельного так и не выдал, оставив владельца лишь беспомощно давиться обидой со вкусом рыбы, соли и портвейна.

Когда первый порыв досады поутих, он получше присмотрелся к этому пришельцу с далёких восточных берегов. Взгляд в прямую, вытянутую по струнке, спину и покатые плечи, становился всё пристальнее и разборчивее, но, к его сожалению, порождал ещё больше вопросов, чем ответов.

Почему волосы такие длинные? Что он делал в таком костюме посреди полузаброшенных трущоб? И кто он вообще, если с такой легкостью распрощался с деньгами? Последний вопрос особенно остро врезался в его бурлящий котелок, и не выдержав, юноша выпалил как на духу:

— Оставь свои контакты, я верну тебе деньги.

— Нет нужды, — тут же одернул его Ноа и обернулся: справа от него задрали свои длинные шеи строительные краны, возвышаясь над разноцветными контейнерами и грузовыми машинами; слева ни намёка на обещанный офис. Одна лишь беспросветная глушь, с душком промзоны.

Непривыкший к низким домишкам, вездесущей брусчатке, едкому запаху рыбы и бензина в воздухе, Ноа оставалось лишь беспомощно озираться. Остановившись и долго выискивая в темноте улиц хоть какой-то намёк, он с удивлением заметил, что и юноша тихо стоит в сторонке, не спеша распрощаться.

— Ты так порывался убежать, что же теперь? — озадачился Ноа, стараясь не бросать на приличного проходимца лишних взглядов. Всё ещё тепля надежду, что зрение его подводит, и где-то тут за углом спрятался пресловутый вход, в офис «с видом на Матозиньюш».

— Ты заблудился? — ответил юноша вопросом на вопрос, доставая из кармана пачку сигарет.

— Видимо, да, — приглушенно хохотнул Ноа, обернувшись к юноше. Тот так и замер с поднесенной ко рту сигаретой и подожженной зажигалкой.

Только теперь, под теплым рыжевато-жёлтым светом уличного фонаря, он впервые как следует рассмотрел своего длинноволосого спутника, с удивлением отметив, что полуночный «старик» на поверку оказался едва ли старше его самого. В лице просматривались исконно азиатские черты: характерный разрез глаз, но не такой узкий — они ясно блестели обсидианом из-под опущенных ресниц; тонкие аспидно-чёрные брови, аккуратный прямой нос с чуть задранным кончиком и тонкая линия налитых кровью губ; всё это обрамлении двух длинных прядей до ключиц, непослушно торчащих аккурат из вершины лба.

— И куда тебе нужно было попасть? — опомнился он, поспешно поджигая притомившуюся меж губ сигарету.

— Да ровно туда, где я стою, — растерянно сообщил Ноа, топографическим кретинизмом не страдающий, однако начинающий предполагать, что таковым страдала его бессменная наставница. — Офис, с видом на Матозиньюш…

Юноша вдруг рассмеялся и указывая на что-то неопределенное позади себя, сказал:

— Едва ли тут найдётся хоть что-то с видом на пляж. Убогий видок на стройку и только. Могу помочь с поисками, только попроси, — выпустив клубы горьковатого дыма, улыбнулся он со всей своей дружелюбностью, приправленной исконно лузитанским добродушием.

Ноа неопределенно кивнул, и спрятавшись от подступающей прохлады в карманах брюк, направился в сторону, где он оставил свою машину, бросив напоследок:

— Доброй ночи.

— Ты впервые в Порту? — спохватился юноша, откинув недокуренную сигарету и проследовав за новоявленным знакомым.

Ноа в ответ лишь кивнул, ускорив шаг: не так-то сложно разгадать эти явные сигналы с просьбой оставить его в покое. Однако, лузитанца это нисколько не смутило, и он ускорился следом.

— Меня, кстати, Леви зовут, Леви Дакоста. Я правда могу…

— Нет нужды, — мягко прервал его Ноа. Тут же осёкся, внутренне выругавшись. Пришелец с далёких берегов отринул подступающее раздражение в голосе и, соскабливая остатки доброжелательности по закромам, продолжил: — если тебе кажется, что ты теперь мне чем-то обязан, то не бери в голову. Просто иди своей дорогой.

Лузитанец замялся, замедлил шаг, разом осознавая: как за столь короткий промежуток паршивого вечера успел примерить на себя образ спасённой из лап монстров принцессы и не менее унизительную роль прилипалы. Хмыкнул сдавленным осевшим голосом, ругнулся и, развернувшись на пятках, побрёл в другую сторону.

Едва не стерев ноги в кровь, Ноа с горем пополам таки добрался до припаркованной машины. Долго стоял, шарил по карманам в поисках пресловутых ключей, которые так и норовили завалиться в какое-то карманное измерение или персональную кротовую нору. В очередной раз удивляясь свойствам своих простых, фабричного кроя брюк, выудил из адовой бездны брелок и, кликнув с нажимом по старым, стертым кнопочкам, наконец забрался в сухую теплоту прогревшейся за день старой развалины, как её величала Шень Юань

По своей сути, та и впрямь была старушкой, но всё же любимой и трепетно оберегаемой. Едва ли кто сумел бы отыскать хотя бы одно отличие, поставь рядом его старушку и такую же модель четвертого поколения, только сошедшую с конвейера.

Наконец оставшись в привычном тихом одиночестве, он откинулся на спинку кожаного кресла и, вперив невидящий взгляд перед собой, задумался: какая же тварь могла с такой лёгкостью разделаться с бруксой? Конечно, этот со всех сторон бесполезный поход к пустырю не дал никаких зацепок, кроме той, что крови не было от слова совсем, а значит и место смерти остается неизвестным.

Закрыв глаза и устало потерев переносицу, Ноа не замечал, как за пределами его машины сгустился непроглядный мрак, и даже яркие звезды и убывающая луна не справлялись с этой гуталиновой тьмой.

Пока беспечный Ноа проваливался в сон без сновидений, коим, впрочем, была любая его дрёма, где-то на затерянных улочках старого Порту, под черепичной крышей сидела девушка за престранной печатной машинкой.

Ловкие пальцы перебирали клавиши с мерным стуком, тихим металлическим звоном звякала перемычка следующей строки. По просторной комнате, уставленной цветочными горшками, книжными нагромождениями, с шелестом осенний ветерок разносил мерное цоканье эфемерных копыт. Книжные шкафы царапали потолок своими скособоченными и мятыми вершинами, ёжился ворсистый ковер, словно недовольный уличным промозглым сквозняком. На перилах кованого балкончика сидела пара котов, чёрный и белый, мерно раскачивая свои непомерно длинные хвосты, улавливая одним только им ведомый такт, рокот и шум, доносящийся из льющейся снаружи ночи.

Девушка сидела за своим письменным столом, видавшим виды и писателей уж явно лучше чем его теперешняя хозяйка. От напора рук он недовольно цокал по такому же старому и скрипучему паркету.

А слова тем временем собирались в предложения и абзацы, послушно укладываясь на толстой, чуть пыльной бумаге. Она тоже не замечала, как комната и мир вокруг выворачивается наизнанку, как из теней лезут образы и силуэты подернутого дымкой Иномирья, а время плавно текло за полночь.

«Всякая история должна чем-то начинаться — следовало бы и эту начать от истоков; да только те затерялись в тысячелетиях моей старой памяти, просто придержите в уме этот факт. И не судите строго: что-то могло ускользнуть, а чего-то я могла и вовсе не знать. Но суть ее я обещаю вам рассказать.

Вообразите в своем самом страшном температурном бреду, который приходит на грани сна и беспамятства, что все легенды, мифы и сказки, все байки, городские поверья и твари, в них обитающие — никакой не вымысел, а самая что ни на есть истина. Не спешите вглядываться во тьму окон и заглядывать под кровать, не опасайтесь. Те твари живут себе сладко в собственном мире, отделенным от нашего лучом рассветного солнца.

Когда-то давно все они, бесспорно, блуждали по старинным улочкам, утаскивали детишек на утренних променадах и заманивали несмышлённых путников в свои владения, будь то темная пещера, непроходимый лес или же, что куда страшнее — прекрасный замок.

Варили свои премерзкие, но отнюдь не бесполезные зелья, заключали сделки, заламывая за услуги непомерно высокие цены, от которых у современных банкиров и брокеров сводило бы зубы от жадности.

Но что же случилось, спросите вы резонно… Да в целом, ничего примечательного: люди пресытились этим опасным обществом, устали от соседства с клыками, лапами, жалами и чешуйчатыми хвостами — да и заперли в своеобразной темнице, позволяя им жить жалкие часы от полуночи до рассвета. А после растворяться с первыми лучами солнца.

Так уж вышло, что твари в мире находились под каждым плохо лежащим камнем, а вот богов и героев, что разили бы их — не сыскать.

Не стану вдаваться в подробности той загадочной личности, что решила вытеснить в тень всю дурь и нечисть, скажу лишь — затея, хоть и непростая, удалась. Не без последствий, конечно, некоторые и по сей день умудрялись призвать в наш спокойный и скучный мир какую-нибудь тварь, да только случаи эти так редки и незначительны, что не стоят упоминания.

Что гораздо важнее, так это пресловутая природная неприязнь ко всему, что ею создано не было.

Взбесившаяся матушка всесоздательница взъерепенилась и закозлилась: мол, как же так, все мои создания прекрасны, ну и что, кентавры детей под копытами топчут, а быкоголовые чудовища с не присущей им плотоядностью людей пожирают.

Вознамерилась всеми силами, правдами и неправдами, окольными путями и тропами ту самую грань изничтожить до атомов. И не напрямик, не в лоб, а с присущей ей неспешностью, долгоиграющими планами; маленькими каплями стылой водицы выточить камень и обратить тот в песок.

Надо сказать, преуспела, пока еще не окончательно, но результат на лицо. Капля за каплей, вездесущая тьма проникает в наш мир, и он, в свой черёд, проникает во тьму. Они сплетаются перепутьями, корнями, истоками рек и концами дорог, пока не заметно, но уже ощутимо.

Лето становится неумолимо жарким, точно весь этот мир варится на дне пресловутого ведьминского котла, не иначе как на пламени из преисподней. Осени столь промозглы и сыры, точно какой-нибудь отхожий угол в великаньей пещере. А зимы… Их я не переношу больше прочих: никакие рождественские огни и праздничные гирлянды не разгонят подступающего мрака; детские голосочки, распевающие воскресные гимны, уже давно не выводят тоску, что гнойной занозой засела где-то глубоко в душе. А вёсны? Сплошь сырость и слякоть, вперемешку с расстройством носа и глаз, мелкие трикстерские феи так и норовят насыпать тебе пыльцы в лицо. Да, да…

Сумасшедшая — посмеётесь вы и забудете. Пусть так, а я продолжу.

Люди не дураки, конечно, сразу поняли коварные замыслы матушки природы — ну ладно, пусть не сразу. Но всё же спохватились, собрались, и создали нечто поистине невероятное! Не сговариваясь, в каждом уголке этого мира, вспыхнули очаги неистового сопротивления, вообразите! Африканские шаманы, вуду колдуны, заклинатели всех мастей, белые маги и бессмертные совершенствующиеся — все они конечно, в естестве своем преследовали разные цели: кто-то просто просил дождя, кто-то желал в последний раз поговорить с умершим близким. Но все они неведомыми путями в итоге нашли то самое Иномирье. Ужаснулись, ахнули и, все так же не сговариваясь, вознамерились эту тайную страну сокрыть: от простых людей, а может не простых, да не очень честных.

И вот, из века в век, передавалось это тайное знание из уст в уста, старательно избегая по случайности оказаться на страницах истории.

И тут вы резонно спросите вновь: а чего это ты, в таком случае, разголосилась? Тут всё тоже предельно просто — когда труды мои увидят свет, слова эти перестанут иметь какую-либо ценность. Когда вы прочтете эту книгу, то, сколько не заглядывайте после под кровать — в ответ на вас посмотрят лишь пара забытых носков да престарелая пыль.

Иными словами, не очень-то пытливый читатель, найдет эту книжонку жалким бульварным чтивом, а пытливый, будь он неладен, наверняка завопит: «Кощунство! Как же так можно: собранное по крупицам и отсеиваемое веками по разным сыпучим кучам мифов и легенд, смести в одну, точно какая-то несмышленая уборщица!»

Ну знаете, эти люди, которые благопристойно сортируют мусор на стекло, пластик, бумагу и пищевые отходы; тот самый, который в итоге сваливается в одну кучу и тащится на одну помойку в одной вонючей кабине…

Ну да ладно, о чем это я… Ах да, Иномирье — шипучая смесь из всего, что вы могли и не могли себе вообразить; таким оно поначалу, конечно, не являлось. Все было чинно-благородно, до тех самых пор, пока человечество не открыло для себя все прелести миграции и переселения; да и обычные путешествия в долгожданный отпуск, как та самая капля, постепенно подтачивающая камень, тоже намешала адскую смесь.

Вообразите, идешь себе посреди ночи по пригороду какого-нибудь луизианского городишки, и вместо привычных вуду-колдунов и соломенных чучел видишь вполне отчетливо — бруксу! То ещё зрелище…

По первой поре, мы, конечно, пытались их в своих ареалах обитания удерживать, да все без толку, так что пришлось коллегам по несчастью делиться опытом. Ситуация так себе, представьте: на каком-нибудь вебинаре, умудренный глубокой белоснежной сединой старый даос рассказывает про гулей, лесных духов и монотонно перечисляет скучнейший пантеон китайской мифологии! Жуть да и только.

Так, из века в век, разметались шаманы, заклинатели и маги по миру, собрались в кучки жалких охотников на небылицы и, как те же теневые монстры, тоже не очень-то стараются отсвечивать перед людьми.

Вы не подумайте, мы не то чтобы нелюдимые или какими-то особенными себя считаем — просто так уж сложилось судьбой, что, хоть мы и защищаем людское племя, а все же не по пути нам с вами. И от этого временами тоже грустно, промозгло и сыро на душе. Как бы нам не хотелось семьи, любви и признания, все едино — положите жизнь за других.

Бравады, о которых поют нам денно и нощно, дабы вразумить еще неокрепших разумом новичков от опрометчивых поступков касаться жизни обыкновенной и пристрастить к жизни полуночной.

Так и бродим всегда: полусонные, вечно грустные. Столкнетесь с таким на улице, не ошибетесь — тусклые, с вековыми залежами бессонных ночей под глазами и бесконечной тоской в тех самых глазах, всегда пустых и бесстрастных. Не все такие, конечно, есть и те, что от обычного человека не отличишь, и те, что за нормального никогда не примешь, но так уж есть — все мы защитники на страже вашего спокойного сна.

Так что — столкнётесь таким в толпе, больно ударившись плечом о плечо, а то и вовсе присядите на задницу, не спешите уж бранить бедолаг на чём свет стоит: им временами тоже нелегко приходится; посочувствуйте.

Ну, о чем это я… История… Да, история…»

Девушка устало вздохнула, отлепила ноющие пальцы от выпирающих кнопок, и вернувшись в реальность, немало изумилась: за окном беспросветная мгла, как и каждое утро, отступила, передавая бразды правления в руки миру дневному.

Устало запрокинув голову на старое, скрипучее кресло, подушки которого набиты лет двести назад каким-нибудь умельцем мягким гусиным пухом, вперила глаза в облупившийся потолок. Окончательно отойдя от ночного наваждения, подумала: надо бы его перекрасить.

Вот так, одним щелчком невидимого тумблера, переключилась жизнь одна на другую. Как переключается мир, в миг перед рассветом.