Осеннее солнце не спешило показаться из ложа тучных облаков, город по старой привычке неспешно разлепил сонные веки окон. В полумраке хмурого утра в домах загорались теплые огоньки. Люди не торопились выбираться из своих обжитых берлог на промозглые и пробирающие до костей сырые улицы. Чугунные фонари с витой ковкой всё ещё не погасли и, как маленькие маяки, прокладывали ранним прохожим путь сквозь молочно-белый туман.

Ноа сладко дремал, разложив водительское сидение своей машины, без сновидений и тревог, что, надо сказать, в последнее время было великой роскошью. Сны ему не снились. Хорошо то было или плохо, Ноа давно перестал думать. Однако, пробуждение всегда было тяжёлым, словно Маленький Феникс, как любила его звать Шень Юань, на время беспамятства превращался в портового грузчика на полную ставку.

Утренний туман, поднявшийся с Дору, гулял по улочкам, проникал в подвалы и замыливал окна первых этажей. Молочные реки разливались меж островков морковной черепицы, а солнце все не желало подняться из грузных свинцовых туч, обещая и вовсе не выбираться из своей небесной колыбели в ближайшие дни.

Девушка гладила кота, сидящего на кованой балюстраде балкона, увешанного всевозможными цветочными горшками, растительность в которых пожухла не то от жары, не то от плохой хозяйки. На маленьком трехногом столике дымилась чашка свежесваренного кофе, а за её спиной, на столе высилась большая стопка потрёпанных листов. Одним глотком допив бодрящий горький эликсир, она вернулась на привычное место, попутно оглядывая своё пыльное убранство в поисках третьего обитателя этого жилища.

«Как я уже рассказывала, охотники на небылицы называют себя Стражами. И это больше не разбитые по миру группки неудачников, а огромная сеть, в которой есть правящие старейшины, «белые воротнички» и гончие псы, с которыми вы по случайности можете столкнуться на улице.

Если для тех самых гончих псов существует всего одна задача — не допустить смерти невинных людей от лап вырвавшихся тварей; то у прочих задачи совершенно иные. Офисные клерки штудируют тонны старых рукописей и фолиантов в поисках загадочного умельца, создавшего эту грань, что отделяет нас с вами от клацающих зубами и исходящихся пеной тварей. А о старейшинах, об этом я и сама с уверенностью сказать не могу, знаю только: это те немногочисленные люди, которые способны по собственной воле и без каких-либо уловок проникать через завесу.

По правде сказать: хоть мы и называем себя Заклинателями-совершенствующимися, Шаманами, Колдунами и Белыми магами, но мы все такие же люди, просто живем чуть дольше и знаем чуть больше. Но старейшины — они существа совершенно иного порядка. Вот где таится истинная сила.

Пусть в мире под солнцем и нет того, что обывателю представляется магией, но вот в мире под луной она есть, и в этом мире столпы нашей организации могут вволю разгуляться, да только отчего-то этого не делают. Впрочем, есть у них и другая особенность: они могут переправлять гончих на ту сторону, и уже там открывается наша истинная сила. Там мы способны вершить ритуалы, читать заклинания, варить зелья…

Именно поэтому, я полагаю, нам не позволяют бездумно прыгать из одного мира в другой. За многие века, что существуют стражи, вернулись из инфернального мира не многие, и вовсе не потому, что погибли (как утверждают старейшины, ха), а потому, что там они становятся теми, кем себя называют.

Не буду вам лгать, мы не то чтобы совершенно бесполезные — местечковые заклинания и приемы, формации и изготовленные артефакты из Иномирья мы используем и здесь, но, ох это совершенно другое. Это все равно, что прийти на перестрелку с ножом или с деревянной палкой выйти против острого меча. При том прекрасно зная, что у тебя-то меч куда круче, да только использовать его ты не можешь.

Многие уходят: какой смысл отдавать жизнь за людей, которые и имени твоего никогда не узнают. Зачем жертвовать веками на то, чтобы потом лишь издали наблюдать, как люди строят семьи, радуются каждому дню и печалятся по сущим мелочам. Украдкой, тихо и с почтительного расстояния грезить о том, как бы сложилась твоя жизнь, брось ты всё и живи как эти беспечные люди.

Да, таких, как мы, легко выделить в толпе: они грустно курят в стороне на лавочке в тени, смотрят, как играют чужие дети, как проходит чужая жизнь. Смотрят и мечтают хотя бы на день, на пару часов забыть о подстерегающих за каждым углом тварях и просто быть человеком.

Вы спросите: а почему бы вам и не жить как все? Да, многие пробовали, да только кому захочется хоронить своих детей, чей час пробил. Вам бы явно не пришлось по душе сидеть у кровати исхудалой, дряхлой женщины и наблюдать как тонкими струйками жизнь, утекает сквозь морщинистую кожу той, кого вы зовете своей женой. Но хуже этого, пожалуй, только, стоять у могилы близких, умерших не от старости или болезни, не от случайности, какие приключаются в жизни простых людей — а от того, что ты их не уберег, от того, что до них добрались.

Сколько дождливых, солнечных и зимних дней я простояла над закрытыми гробами убитых семей. Да, мы тоже люди, нам тоже больно. Больно видеть, как предают земле пятилетнего сына, жену, что так и не закончила института, дочь, которая так и не сходила на первое свидание. Это сводит с ума, прожигает до костей и, даже не зная всех этих людей, видя лишь их закрытые гробы, ты — плачешь.

Плачешь и ждёшь, когда тот, кто искусился запретным плодом, пойдёт за ними следом.

Говорят, есть та призрачная грань, рубеж, пересеки который и получишь свободу. Но я бы не назвала это свободой, скорее муштрой, годами стояния подле закрытых гробов. Когда вокруг рыдают люди, которых ты видишь в первый и последний раз, когда стоишь и наблюдаешь, как твой друг теряет веру, надежду и чёртов смысл жить и защищать этих никчемных людей: когда ты сам никчёмен и не способен даже о любимых позаботиться. Ты смотришь на все это и зарекаешься никогда не любить. Мы ломаемся, исходим до низменных вещей, и навсегда превращаемся в тех тварей, которых должны были уничтожать.

Грустно, правда? Ну, не будем о грустном. Сказала я это лишь для того, чтобы вы понимали: под солнцем тоже не мало теней. Теней, в которых навеки сокрыты самые чистые мечты и самые низменные желания, заколоченные подвалы и сундуки за семью печатями, где таятся несбыточные надежды, терзающие сердце переживания.

И снова я забыла рассказать вам историю… История… Да…»

Девушка оторвалась от круглых клавиш старенькой машинки, устало взглянула на трясущиеся от волнения руки. В груди таял так и не вырвавшийся на волю крик, вопль, исполненный горечью и обидой. А где-то позади, на фоне свинцового неба и бушующего бурунами океана, на маленькой кухоньке мелькал силуэт. То появляясь в дверном проеме, то снова ныряя вглубь, к плите с двумя конфорками, к маленьким подвесным ящичкам с посудой; таилась за стойкой раковины и выглядывала из-за дверцы пузатого холодильника. Сладкие запахи мёда и корицы расточительно вырывались в открытую настежь балконную дверь.

Из царства Морфея, в котором тот был нежеланным гостем и получал вместо пышных садов и облачных глубин лишь хмарь и мрак, Ноа вырвался от неожиданного стука. Кто-то с настойчивостью дятла долбил костяшками пальцев по стеклу.

Октябрьский туман разгулялся в этот предрассветный час во всей своей красе, и больше походил на молочную мглу, в которой через полметра от себя невозможно было разглядеть даже жёлтого марева фальшивого электрического солнца. Полусонный, с трудом разлепив отупелые глаза, он машинально дёрнул за ручку, впуская мягкое, влажное дыхание сонного Порту. В тот же миг из машины сквозняком унесло всё тепло и последние остатки сна.

Шень Юань в своей привычной небрежности к чужому комфорту насильно вытолкала Ноа на соседнее сидение, по хозяйски обвела взглядом небогатое убранство старенькой машины.

— Мастер?.. — просипел он, всё ещё не до конца осознавая происходящее. Она в ответ кивнула, и на этом их диалог был окончен. По правде сказать, это всех устраивало, — двое были знакомы уже так много лет, что давно не нуждались в вопросах о самочувствии, настроении или проведенном вечере. Шень Юань знала, что ее ученик не нашел офис, и догадывалась, что виной тому была она сама; Ноа, в свою очередь, тоже это понимал и не винил.

Им не требовались приветствия, прощения и прощания. Каждый из них понимал желания другого: ей хотелось поскорее вернуться в привычный пыльный кабинет, а ему — не говорить ни с кем как минимум до полудня.

Выудив невесть откуда ключ, она завела машину и, не скрывая своего презрения, уставилась на старенькую магнитолу, к которой в пору подбирать виниловые пластинки. Надежда на то, что это серое промозглое утро удастся разбавить хотя бы музыкой, улетучилась с последним вырвавшимся наружу сквозняком.

Дверь с недовольным, натужным скрипом хлопнула, и слишком поздно вспомнив о том, что девушка не блистает умением водить, Ноа напрягся, пристегнулся, и недоверчиво покосился. Шень Юань же полностью игнорировала присутствие в машине кого-то помимо себя. Тихое жужжание мотора и редкое перещелкивание передач сопровождалось шелестом орущей в ее наушниках музыки.

Благодаря небеса за то, что едва обласканный теплом далекого светила Порту еще не проснулся до конца и не выпустил на волю автомобилистов, он с молчаливым ужасом наблюдал, как девушка, игнорируя все знаки и красные огни светофоров, несется в беспросветной мгле по одной ей ведомому маршруту. Не выдержав на очередном резком повороте, который едва не перетек в столкновение с таким же ранним лихачом, он внутренне выругался и все же задал волнующий его вопрос:

— Вы умеете водить? — тон его был по прежнему бесцветным, серым, не выражал ни волнения, в котором билось его сердце, когда машину занесло на скользком повороте; ни раздражения от того, как небрежно девушка распоряжается своей и чужой безопасностью.

— Вряд ли это сложнее, чем летать на мече, — пожала она плечами с полным безразличием к ситуации. Маленькие, почти детские пальчики постукивали по рулю, в такт какой-то попсовой песенке в наушниках. Шень Юань, казалось, совершенно позабыв о статусе бессмертного заклинателя и прилагающимся к нему: сдержанности, утонченности и в целом ауры превосходства над другими; вальяжно виляла бедрами и вырисовывала восьмерки плечами в такт детищу для современной молодежи.

Ноа прерывисто вдохнул йодистого воздуха, силясь припомнить, предусмотрены ли в комплектации его старушки подушки безопасности на пассажирском сидении. Огорченно сетовал на то, что по глупости не продлил страховку. Однако, к его удивлению, они добрались до места назначения весьма быстро и без последствий.

Тот самый, — затерянный в этих кирпичных джунглях, украшенных азулежу, — офис представлял из себя старенькое здание бывшего склада. Серые секционные ворота, хранящие за собой съезд на подземную парковку, с недовольным скрежетом разбуженного гиганта отворились, впуская старенькую машину в свои темные недра.

В перестроенном под офис помещении просматривалась крайняя лень дизайнеров, которую они решили называть не иначе как лофт. Старые кирпичные стены исходились пылью, оседающей на всех поверхностях, когда-то черные диваны и кресла в переговорной теперь заимели рыжие пятна на искусственной коже. Бесчисленные стеллажи, книжные шкафы и полки были до отказа забиты папками, файлами и просто бесхозными листами, книгами и на вид старыми фолиантами.

Довольно скоро место для бумажного хлама закончилось, и теперь припорошенные кирпичной крошкой перевязанные тюки бесхозных книг и мятых пожелтевших бумаг сидели по углам офисными пирамидами. Все в этом месте дышало застарелостью с легким налетом плесени и сладковатого запаха перебродившего виноградного сока.

Кажется, раньше этот склад предназначался для хранения портвейна или местных вин, и с этих пор Ноа решил всеми силами избегать этого адского пойла. Как бы сладко не пели свои дифирамбы производители и любители сладкого крепленого искусства в винных бутылках, этот запах навсегда въелся в его вкусовые рецепторы, имел теперь лишь одну ассоциацию с плесенью и забытой всеми старостью.

Ноа вглядывался в поднимающийся от гавани Лейшоеш туман, из которого цаплями выглядывали погрузочные краны; а в молочном мареве — как хищные рыбы сновали груженые баржи, оставляя за собой сажевый след.

Кажется, двое настолько притерлись друг к другу, что им давно не требовалось слов, чтобы понять желаний другого — это взаимопонимание Ноа очень ценил; и был благодарен, когда вечно неуемная и охочая до разговоров Шень Юань почтительно молчала, прекрасно зная, что ее ученик не охоч до разговоров в принципе, и по утрам в особенности. И это право бестактно молчать, даже в самой сложной ситуации, она отнимать у него не стала. Когда же их тихую идиллию нарушили припозднившиеся с ночной инспекции местных баров коллеги, она взяла все сложности знакомства на себя, не отрывая странника с далеких берегов от бесцельного блуждания взглядом по городским улочкам.

Порту, кажется, только теперь по настоящему проснулся, постепенно скидывал с себя туманное одеяло, гасил лампы ночных стражей-фонарей и на их место возводил витринные софиты. Порту разлепил городские веки, открыл двери бесчисленных закусочных и ресторанчиков, манил ранних пташек-туристов ароматами свежей выпечки и кофе; тихо напевал незатейливую мелодию из шума машин, разнящейся от заведения к заведению музыки, и пока еще тихой болтовни в редком людском потоке.

Пока за спиной шли нешуточные споры, Ноа тихо попивал свой утренний чай: всегда зеленый и горячий настолько, что и адские котлы бы позавидовали. Глоток за глотком в желудок поступала хоть и ненужная, но все же живительная влага: не для тела, но для души, та маленькая вещь, которая ему была дозволена, и он наслаждался ею сполна.

А как иначе терпеть эту жизнь, если веками ты идешь сквозь нее в одиночестве, без права на семью и любовь; с постоянным страхом, что те твои немногочисленные знакомые, которых и с натяжкой не назвать друзьями, но все же идущие, хоть и поодаль, на почтительном расстоянии, по одному с тобой пути — неожиданно его покинут. Спрыгнут на ходу с этого мчащегося на всех парах поезда, прямо в бездну: отчаяния ли, или смерти — кому как повезет. Им только и остается довольствоваться маленькими радостями: любимым чаем, старой машиной, алкогольным дурманом или терпким сигаретным дымом; найдутся и те, что осмелятся переступить ту грань, завести семью, детей и пару котов до полного комплекта.

Одним из таких смельчаков и был Фабио Сильва. С первого, да чего греха таить, даже со второго взгляда по нему никак нельзя было угадать семьянина, имевшего троих дочурок и красавицу-жену. Смуглый, высокий и широкоплечий, мясистый, с не раз разбитым носом и парой пугающих шрамов на лице, от которых у любого возник бы вопрос: как этот везунчик еще жив? Один тянулся тонкой розовинкой глянцевой кожи от уха до брови, второй, серповидный, рассекал щетинистую щеку от уголков губ и до самого виска, пересекаясь с первым; в стрижке под ноль просматривалась седина, ясно давая понять, что Фабио Сильва не из числа заклинателей, а висящая на поясе старая кожаная сумка, из которой явственно доносились ароматы трав и дурманящих снадобий, намекала на его принадлежность к шаманскому искусству.

Вторым был еще совсем юнец, точно как и его наставник — смешливый, юркий и неугомонный, заимевший не иначе как трещетку вместо рта, с самого своего прибытия не умолкал и на миг. Громко о чем-то спорил с грузным мужчиной, то и дело бросал молящие поддержки взгляды на Шень Юань. Бросив на приветствие такое же пренебрежение как и она, он коротко представился как Сид. В юнце ясно угадывалась его молодость, граничащая с детством — Ноа не дал бы ему и больше двадцати. Высокий, худощавый — таких от первого взгляда и до самой смерти будут называть пожарной каланчой; с оттопыренными ушами и брызгами темных веснушек на загорелой коже. Сид никак не подходил под привычные рамки заклинателей: коротко стриг волосы, носил неряшливую одежду и заимел в теле лишних отверстий. Пару-тройку в ушах и одно в носу — на переносице, неформал в лучшей своей ипостаси; выбритый висок с рисунком в виде басового ключа, и ирокезной гривой черных волос, что водопадом скрывала половину лица.

Припоминая себя в этом возрасте, Ноа содрогнулся. Бессменный наставник и величайший заклинатель в истории Шень Юань не иначе как совсем распустила тех немногих своих учеников, что у нее были. В былые времена, старейшины ордена Шеньсин, где они с наставником провели все его детство, за один только шум уже бы выпороли мальчишку Сида, а завидев столь порочащий их статус вид — и вовсе вышвырнули взашей.

Но, Шеньсин давно уже канул в лету, вместе с его старейшинами, чьи взгляды и мнения никогда не шли в ногу со временем и отставали веков эдак на семь. Поймав себя на мысли, что он и сам в уме во всей красе отчитал юного адепта несуществующего ордена, Ноа вновь неуютно повел плечами, втянул голову поглубже в плечи: осознание собственной старости, как кузнечный молот, ударило по его самолюбию, выбивая искры разочарования и раздражения.

Шень Юань же, словно и не замечала, какой древней, по меркам Ноа, она была, одевалась как бедная студентка с барахолок и распродаж — безвкусно, нелепо, с легким налетом шутовства и небрежности. Ей в пору бы сидеть в малом совете старейшин: обучать новые поколения Стражей, а не одного жалкого болвана; изучать древние письмена и артефакты, добытые из подлунного мира, но не сидеть среди жалкой своры псов, коими они сами себя называли, — думал Ноа.

Он безразлично смотрел на лающих друг на друга коллег, а печаль постепенно закрадывалась в его сердце; думал о том, когда же и он пересечет этот рубеж, эфемерную грань, за которой терзающие его волнения навсегда останутся позади. Маленькому Фениксу тоже хотелось летать, отбросив этот не по силам тяжелый груз ответственности, коим он сам себя и наградил; хотелось оторваться от земли и так же беззаботно ни о чем не мечтать и не думать.

Быть может, то всего лишь скопившаяся усталость, и разочарование, которое все больше одолевало его, пройдет, гложущая обида утихнет, но пока мысли клубились осиным роем. Он так старался, был в полушаге от того, чтобы навсегда покинуть улицы, кишащие трупами, пропахшие сыростью подвалы и заброшенные, полуразрушенные дома. Ноа мечтал наконец сидеть в пресловутом офисе, и заниматься тем единственным, что приносило удовольствие — изучать артефакты, фолианты и манускрипты. И пусть бы его звали белым воротничком, лабораторной крысой, зато еще немного, и он получил бы возможность попасть в подлунный мир. Ноа бывал там лишь однажды, еще в юношестве, когда Шень Юань ковала для него меч в огромном кузнечном горне, вырезанном в брюхе каменного великана.

Он помнил запах жара, углей, раскаленных камней и увядающей от температуры травы, помнил как добродушный здоровяк, перекрикивая эхом разносящийся звон тяжелого молота, рассказывал байки да небылицы. Тогда этот инфернальный мир не казался ему чем-то ужасным, быть может, Ноа лишь гнался за миражом, иллюзией беспечной жизни, какой у него больше никогда не будет. И пусть он таил эту мечту глубоко в душе, в таких далеких задворках, что и самому себе бы не признался — он хотел изучить этот загадочный мир, где по городам сновали кузни-великаны, в туманных горах таились драконы, а среди лавовых рек на каменных деревьях фениксы вили свои гнезда.

Чья-то рука мягко коснулась его плеча, Ноа вздрогнул, вырываясь из опутавших его мыслей; подался в сторону от так ненавистных ему прикосновений и, посуровев взглядом, уставился на нахала, что посмел вторгнуться в его грезы, словно стыдясь, что тот заметит, узнает, поднимет насмех. Шень Юань невинно вскинула руки в покорном жесте, осклабилась в самой чеширской своей улыбке, и жестом пригласила следовать за собой:

— Тебе понравится, тело наконец привезли… — задорно поведала она, ведя его по лестнице куда-то все глубже вниз. Судя по пыльным пролетам ступеней, местный морг находился еще ниже чем парковка.

— О чем вы спорили? — неожиданно для самого себя поинтересовался он, уже успев пожалеть о содеянном, лишь вздохнул, приготовившись слушать длинную историю.

— Все о бруксе, Фабио считает что мы должны поблагодарить того, кто это сделал, а Сид называет его болваном, хотя в его возрасте он всех так называет. Да, вспоминая тебя в эти годы, сердце радуется: ты был таким душкой, послушным птенчиком, самым жадным до знаний учеником, — янтарные глаза девушки горели все ярче, щеки розовели, а руки так и тянулись потрепать уже давно не маленького феникса за щеки. — Как я скучаю по тем временам, ты да я, как мы доводили старейшин Шеньсин до истерик…

— Это вы их доводили, — поправил ее Ноа, попутно уворачиваясь от цепких рук. Не особенно и вслушиваясь в ее исполненную грезами болтовню, пытался дописать заметку в электронном блокноте, зная наверняка — не сделай он этого сейчас, потом и вовсе забудет.

— Ну да, — рассмеялась она так звонко, что старые кирпичные стены тотчас подхватили и разнесли эхом этот хрустальный смех. — А ты получал потом по шапке. Раньше мне было так радостно, что ты ни разу не улизнул с утренних чтений, не сбегал по ночам в городок за вином, так прилежно учился и старался, — продолжила Шень Юань уже с некоторой грустью в голосе. — А теперь, не знаю, мне кажется, что ты так и не насладился жизнью и продолжаешь следовать невесть каким заветам, упуская самое важное.

— Для меня самое важное — это позаботиться о тех, кто не способен позаботиться о себе сам. Этому учили меня родители, и вы. Остальное — не для меня, — безразлично пожал он плечами, глядя в погрустневшие глаза девушки.

— Когда ты так говоришь, — сипло отозвалась она, — мне кажется, что я отняла у тебя детство…

— Тогда я не стану так говорить, — ухмыльнулся Ноа, толкая тяжелую металлическую дверь. Его тут же обдало холодом, запахи формалина, хлорной воды и спирта ударили в нос. Позади послышался характерный щелчок выключателя, яркие люминесцентные лампы осветили длинный коридор, по которому разносилось тихое электрическое жужжание.

На патологоанатомическом столе уже покоился черный пластиковый мешок. Пока Ноа надевал перчатки и халат, Шень Юань, сжимаясь и перестукивая зубами от холода, пошла высвобождать бруксу из полиэтиленового плена.

На стареньком деревянном столике, обставленном со всех сторон картотечными шкафами, уже покоился отчет о вскрытии. Подцепив тонкую папку пальцами, Ноа пробежался взглядом по отпечатанным строкам, раздраженно выдохнул и, сунув папку в широкий карман халата, поплелся к столу.

Шень Юань, бегло осмотрев нагое тело и почтительно прикрыв его белым полотном, заключила:

— Это будет большой проблемой, — хмуро буркнула она, сведя белоснежные брови к переносице. И, почти хныча, добавила: — только бы ее убили где-нибудь на той стороне, иначе проблем с этим не оберемся…

— Скорее всего так и есть, — немного подумав, отозвался Ноа, накинул на девичьи плечи второй халат и мягко подтолкнул ее в сторону. Стянув белое покрывало, он тщательно изучил лежащее тело.

Это была женщина, на вид лет тридцать, рыжие волосы, голубые поблекшие глаза, обескровленные пухлые губы и мягкие черты лица, с крохотной родинкой над губой. На теле не было ни единой царапины, ни синяка или кровоподтека, и это не сулило ничего хорошего. Помимо ровного разреза от горла до нижней части живота, предусмотрительно зашитого патологоанатомом после осмотра, на теле не было ни единой раны.

— Тот, кто это сделал, был намного сильнее её. Если бы был известен действительный возраст, тогда можно было бы рассуждать об убийце, — задумчиво поведал свои мысли Ноа.

— Спросим ее, когда она очнется, — шутливо отозвалась Шень Юань. Поймав на себе пораженный взгляд ученика, пояснила: — Их не так-то просто убить. Если этой ночью ей удастся очнуться, я вытяну из нее все.

— Без сердца она не очнется, — опешил Ноа, вперив взгляд в лежащий перед ним труп, прищурился, словно пытаясь заглянуть ей под кожу и убедиться, что под сводом переломанных ребер не теплится чья-то инфернальная жизнь.

— Так и выясним ее возраст: особенно старые способны вырастить новое, а молодняк — нет. Но я склоняюсь к тому, что она была молода: чем старше они становятся, тем сложнее поддерживать этот облик, и в итоге они попросту становятся невидимыми. Я, конечно, не встречала трупов, но кажется мне, после смерти они остаются такими же уродливыми нетопырями. В любом случае, мы ничего не узнаем до полуночи, так что пошли уже отсюда, эта вонь меня нервирует, — простучала она зубами и по щенячьи уставилась на ученика.

Ноа кивнул, на всякий случай сцепил тело жгутами, защелкнул на запястьях и лодыжках металлические обручи и натянул по шее тонкую серебряную струну: если девице вдруг все же захочется вернуться в мир живых во второй раз, — то придется так и провести остаток жизни скованной. После отсечения головы еще не один не возвращался. Скинув халат и прихватив с собой папку, он проследовал за Шень Юань, продолжая разговор:

— Я останусь с вами, — сказал он словно бы невзначай, просто чтобы та знала, что ей не придется киснуть тут от скуки в одиночестве.

— Ну вот еще, мы сейчас поедим. Хорошо хоть ты не решил вскрыть ее повторно, — глухо отозвалась она, — иначе я бы до ближайшего рыбного фестиваля еды в рот не брала. Так вот, мы сейчас поедим, а потом пойдем смотреть квартиру. К слову, «наверху» все в конец ожлобели, и поэтому я взяла на себя смелость лично подобрать достойную квартиру. Тебе понравится: подземная парковка, окна на две стороны, высокие потолки, камин, новый паркет из оливкового дерева, а кухня — ты будешь в восторге, я тебе обещаю.

— Я не готовлю, мне не холодно и вполне достаточно комнаты с кроватью и столом. И все это звучит слишком дорого, — монотонно перечислял Ноа, совершенно не понимая такой заботы.

— Конечно дорого! Чтобы найти парковочное место для твоей развалюхи и иметь при этом просто «комнату с кроватью и столом» пришлось бы жить на отшибе. Ты видел эти улочки? Так просто на дороге или обочине ты эту рухлядь не оставишь, — завелась она обиженно, поджала губы и всем своим видом показывала, что крайне недовольна столь беспощадным отказом от проделанной ею работы. — И вообще, даже если не понравится, все равно будешь там жить, я ее уже купила и пожитки твои, жалкие, уже доставили! И только буркни мне еще хоть раз!

Взорвалась она окончательно, ускорила шаг и быстро скрылась за лестничными пролетами. Пусть Шень Юань казалась ленивой и беспечной, но в гневе — а особенно в праведном, когда кто-то не оценил ее заботы и любви — она переполнялась такой зловредной энергией, что, даже попытайся Ноа догнать и извиниться, то лишь ловил бы ветер.

— Все как всегда, — с улыбкой прошептал он себе под нос, неспешно поднимаясь следом.

На пути к новому дому девушка уже и думать забыла о недавней обиде, которая стояла лишь на том факте, что желудок ее был пуст. Так, в общем-то, и решались любые их споры и разногласия: стоило Шень Юань набить себе живот, она тотчас становилась сговорчивее и добрее.

Вот и теперь, она лишь недовольно вглядывалась в окно, подергивая носком в такт какой-то французской певичке в наушниках, и то лишь потому, что на обратном пути за руль ее благоразумно не пустили. Ноа, предпочитающий тишину и покой, когда ни малейший излишний шорох не вторгается в его мысли, решительно не понимал: как можно целые дни и ночи проводить с чужими голосами в голове; пусть нежными, страстными, рассказывающими свои прекрасные истории, пусть отправляющие в иные миры, но все же чужими.

Порой ему казалось, что Шень Юань вовсе не так беззаботна, и тоже, как и все вокруг, будь то люди или стражи, бежит от своих призраков прошлого, глушит их мольбы незатейливыми песенками, и заполняет пустоту разной новомодной и чрезмерной дрянью.

Но так казалось лишь до тех пор, пока ей в голову не взбредет какая-нибудь глупость — и вот, этот оправдательный образ пускался по ветру.

— Какие-то они все веселые, — заговорчески шепнула она, отведя взгляд от толпы впереди, повернулась к нему и, точно Гринч, натянула на лицо самую хитрую улыбку. — Может проедем поближе к обочине и окатим их водой из лужи?

— Нет, — устало выдохнул он, не отрывая глаз от дороги, лишь на миг покосившись на толпу под разноцветными флажками набережной.

В разномастном скопище ясно выделялись местные, что сменили свои пестрящие летними красками наряды на что-то более теплое, и несмышленые туристы, что набрали с собой в путешествие исключительно гавайские рубашки да пляжные шорты, ютящиеся теперь под пледами в ожидании подогретого вина. Порту порой любил подшутить: с беззлобной издевкой подкидывал неожиданную прохладу, когда еще вчера и неделю назад грел свои старые улочки под нещадно палящим солнцем.

Солнце временами выглядывало, бегало по витринам и серой воде бликами; посылало с поручениями чаек, что должны были доставить вести о скором бедствии, и вновь скрывалось в тучных облаках, что чернели за горизонтом, обещая нешуточный шторм. А люди вокруг не спешили, попивали свой кофе, болтали, смеялись и травили байки; дома, что видали грозы и пострашнее, беззаботно оглядывали бушующий вдалеке океан, кутались стенами в диких лозах, прятали веки окон за пышными, еще зелеными, зарослями цветов.

Порту мечтательно вдыхал глубокими и витиеватыми улицами атлантический бриз и медленно выдыхал аромат застарелой древесины, отсыревшей земли, бодрящие кофейные пары и терпкие сигаретные дымы, вперемешку с домашними запахами жареных сардин, колбасок чорисо и вездесущего портвейна. Заведения на побережье степенно выводили из своих меню все прохладительные напитки, заменяя их подогретым вином, терпким и пряным портвейном, сладкими и душистыми ликерами.

Старенькая ауди неспешно плелась в редком потоке машин, вынырнула из узких улочек на набережную, полюбовалась вздымающимися в далеке волнами и снова скрылась в тени морковных крыш, в лабиринтах холмистых зарослей; блуждала под коваными балкончиками и среди тряпичных навесов, пока наконец не добралась до неприметной улочки.

Домики тут расположились на небольшой возвышенности, старенькие, тесно притулившиеся друг к другу трущобы недовольно поглядывали на незнакомцев своими грузными люкарнами, недобро поблескивая редкими витражами. Над всем этим покосившимся ни то от старости, ни то от местности сбродом стоял высокий, статный, белостенный дом, со стеклянной мансардой.

Заметив выжидающий и возбужденный взгляд Шень Юань, Ноа без труда определил свое будущее жилище, все еще тепля надежду, что обещанная квартира все же не будет той самой на последнем этаже.

Но надежда оставалась на пыльных ступенях вместе с отпечатками двух пар ног, и уже на последнем лестничном пролете, Ноа оставалось лишь проглотить свою задетую гордость, заткнуть поглубже независимость, и послушно следовать за юркой девицей.

По правде говоря — его более чем устраивали маленькие комнатки, пусть даже в какой-нибудь коммуналке, и вовсе не потому, что он был так аскетичен и прост, непривередлив и скромен, а от того, что большое пространство ему неуклонно напоминало об одиночестве. Его хотелось заполнить: ненужными вещами, людьми, обязательствами и заботами. Хотелось перенести эту их человеческую, незамысловатую и однообразную жизнь в свой дом, наполнить его уютом и теплом. Но это, во всех смыслах порочное, желание в равной степени пугало, отталкивало и разрывало изнутри, и, решив избегать соблазнов, он намеренно выбирал для себя самый темный, серый и забытый всеми угол, довольствуясь лишь незаметным подглядыванием за чужими судьбами.

— Самое интересное я решила не говорить, — затейливо лепетала девушка, предвкушая его реакцию. Ключ повернулся в замке тяжелой двери мелодичным щелчком, та распахнулась с тихим приглашающим гулом, обдавая нового владельца неожиданно сухим теплом с ароматом старого прогретого дерева.