Мэрри больше не появлялась.

Не то, чтобы она никогда не пропадала до этого: Мэри могла не появляться неделями, а потом, как ни в чём не бывало, принести ему ланч на работу, и на любые вопросы лишь отмахиваться, словно это было чем-то совершенно незначительным и не стоящим никакого внимания. Но когда Гордон сидел за рабочим столом, как обычно заваленным кипой статей, каждую из которых нужно просмотреть и перечиркать, и неожиданно понял, что за последние сорок два с половиной часа в его желудке побывал только кофе и горстка арахиса, ему почему-то стало совершенно отчётливо ясно, что Мэрри больше не появится. Как именно к этому отнестись, грустить ему, радоваться ли, Гордон пока не определился, но чего он точно не станет делать, так это удивляться. Гордон начал замечать слишком много всего, чтобы удивляться тому, что в любом случае было неизбежно.

Включённое в редакции радио негромко напевало её любимую песню. Гордон не мог вспомнить, чтобы по радио когда-либо играло что-то кроме этого. Это, впрочем, пугало его не настолько сильно, как осознание того, что он не замечал этого вплоть до сегодняшнего утра, когда он выполз из коридора, едва передвигая затёкшими от долгого нахождения в одной позе ногами, нажал на кнопку приёмника в надежде, что монотонный голос зачитывающего первые новости диктора прогонит щемящую, болезненную тишину.

Песня дошла до конца и заиграла снова. Гордон понял, что если он услышит её ещё хоть раз, то просто сойдёт с ума: резко бросив на поверхность стола незаконченную статью (это была ужасно скучная, наполненная максимально уродливыми словесными оборотами статья о Бозоне Хиггса), он накинул на плечи пальто и, сопровождаемый недоумевающими взглядами коллег, вышел на улицу. Порыв прохладного ветра тут же ударил ему в лицо; ещё вчера улицы утопали в грязи и слякоти, но сегодня от них не осталось и следа, и зависшее прямо в центре неба солнце разбрызгивало яркие, но совершенно холодные лучи, по стёклам домов.

Мысль обратиться в полицию продержалась в голове Гордона ровно пять секунд и тут же была отметена как нецелесообразная. Не только потому, что от местной полиции уже давно никто не ждёт ничего хорошего, и не только потому, что это грозило многочасовыми расспросами, — в лучшем случае, — но и потому, что Гордон прекрасно представлял себе, как его визит в полицейский участок пройдёт и чем закончится. Никому там дела не было до этого убийства, точно так же, как никому — никому во всём этом чёртовом городе — не было дела до убийств, что были раньше — а сколько их было, Гордон и сам уже вспомнить не мог. Он пытался, но не мог. Они мелькали где-то на самом заднем плане обрывками голоса диктора на радио между первым и сто вторым повтором одной и той же песни, а всем вокруг было наплевать. Гордону тоже было наплевать, Гордон тоже не замечал ничего до вчерашнего дня, пока в его голове что-то не щёлкнуло. Он не был уверен, неуловимо ли знакомое лицо человека с кровоточащими глазами заставило его, наконец, очнуться, или это была жуткая темнота, складывающаяся в силуэт убийцы, но с тех пор он начал замечать то, что, казалось, кроме него никто во всём мире не замечал.

— Расстались?

Чужой низкий голос вывел Гордона из оцепенения. Отбросив в сторону стлевшую, почти нетронутую сигарету, он обернулся и столкнулся взгляд к взгляду с мистером Уолшем — насколько это было возможно, учитывая, что шеф был ниже Гордона почти на голову.

— С Мэрри, — пояснил мистер Уолш в ответ на растерянный взгляд Гордона. С негромким щелчком он открыл портсигар, доставая оттуда на вид очень дорогую сигариллу, и коротким жестом щедро предложил Гордону присоединиться. Тот не стал возражать.

— Думаю да, расстались, — пожал плечами Гордон, поджигая сигариллу от подрагивающего на ветру огонька спички. Воздух вокруг них тут же наполнился искусственным горько-сладким ароматом кофе; Гордон машинально облизал губы, пытаясь избавиться от кофейного привкуса. Как будто просто кофе и табака было недостаточно — нужно было обязательно придумать кофе и табак, и ещё больше кофе. — Если честно, я сам не понял.

— Ну, такие уж они, — добродушно улыбнулся мистер Уолш, стряхивая пепел себе под ноги.

— Кто, — уточнил Гордон на всякий случай, — женщины?

Мистер Уолш низко рассмеялся; что-то в его смехе напоминало гул прибывающего поезда.

— Нет, — пояснил он. — Люди.

Что-то в этих словах было неуловимо болезненное.

Давно ещё, когда Гордон встретил Мэрри впервые, он гадал невольно, а человек ли она вообще: Мэрри приходила, когда её никто не просил, и исчезала, когда была больше всего нужна, Мэрри всегда улыбалась так, словно знает больше, чем все остальные, и никогда не беспокоилась о том, что о ней подумают. Была ли Мэрри живой, дышащей женщиной с бьющимся сердцем и кровью в венах, или это просто больной мозг Гордона выдумал её, чтобы было кого бросить на растерзание пустоте? Тогда Гордон думал, что сходит с ума — словно прочтя его мысли, Мэрри появилась в редакции как раз вовремя для ланча с бумажным пакетом еды, как будто всем своим видом показывая, что вот она я, живая, настоящая. Но за Мэрри всегда следовало какое-то невнятное ощущение нереальности. Неправильности. Чего-то такого, чего Гордон никогда не замечал раньше, а сейчас никак не может уловить.

Когда они впервые познакомились? Где? Гордону казалось, что он отчётливо помнил, как Мэрри подошла к нему вечером пятницы, когда он в очередной раз жаловался Пэрришу на жизнь, но, если подумать, то и тогда Мэрри вела себя так, будто они уже виделись раньше. Будто она знала о Гордоне больше, чем все остальные — больше, чем он сам о себе знал.

С прошлой ночи весь город пропитался тем же неправильным ощущением, что оставляла за собой по пятам Мэрри, словно она каким-то образом успела оббежать каждую улицу и зайти в каждый дом.

— Скажите, — позвал вдруг Гордон, прерывая затянувшуюся тишину, которая, впрочем, никого из них не беспокоила, — вы слушали сегодня радио?

— Радио? Конечно. Сегодня с утра там играла моя любимая песня. Помню, моя жена часто… — начал было мистер Уолш, но Гордон не дал ему закончить.

— Я говорю про новости. Вы слышали про убийство? — настойчиво спросил Гордон. Во взгляде мистера Уолша проскользнула тень растерянности. — Они нашли труп с утра.

— Труп? Что-то такое помню, — мистер Уолш легкомысленно пожал плечами. — А что? Ты знал его?

— Какое это убийство? Третье, десятое? — полностью проигнорировав его слова, продолжил Гордон, кажется, заставляя мистера Уолша лишь ещё сильнее растеряться.

— Кто же их считает, — ответил он. — Умер и умер, что уж теперь. Вот что я тебе скажу, Гордон, не забивай себе этим голову. И мне тоже.

Мистер Уолш затушил сигариллу о стену, как раз о ставшее полностью чёрным от отпечатков догорающих сигарет место, и, бросив что-то о том, какую кучу дел ему нужно сделать до обеда, направился к двери в редакцию. Как если бы Гордон в самом деле поднял какую-то незначительную, несерьёзную тему, годную только на то, чтобы отвлекать приличных людей от дел. Может быть, так оно и было на самом деле.

— Мистер Уолш! — окликнул его Гордон. — Время не подскажите?

— Время? Нет, у меня нет часов, — ответил тот прежде, чем скрыться из виду. Гордон не был уверен, зачем спросил его об этом. На мгновение, это показалось ему очень важным, но очень скоро вся эта важность куда-то затерялась.

После этого Гордон стоял на улице ещё какое-то время, прикидывая, есть ли у него вообще причины сейчас возвращаться за рабочий стол. Все его дела, все статьи, все правки, и до этого казавшиеся бессмысленными, сейчас окончательно потеряли остатки хоть какой-либо значимости. Сквозь всё ещё витающий в воздухе запах кофе Гордон ощутил едва уловимый запах ландышей. Так пахла нереальность Мэрри — но, оглядевшись, Гордон лишь обнаружил себя на пустой, абсолютно безлюдной улице.

Отбросив окурок в сторону и втоптав его в асфальт подошвой ботинка, Гордон посильнее закутался в пальто. Пустота вновь стремительно нарастала внутри него, пустота и какое-то гадкое, мерзкое оцепенение, будто холодный ветер проник в его тело с неосторожным вздохом, заставляя чувства покрыться инеем. Гордон постарался вспомнить тот страх, что сковал его ночью, но тот страх казался так далеко, словно это всё было вовсе не с ним.

Он зашёл обратно в здание редакции, но хватило его ровно на десять минут. За это время он успел только бездвижно посидеть, бессмысленно глядя в сливающиеся одну с другой строчки текста, кое-где уже переправленные, кое-где так и нетронутые. Гордон не смог заставить себя даже взять ручку, но это вообще очень сложно, заставлять себя что-то делать, когда не видишь в своих действиях совершенно никакого смысла. В конце концов, он сослался на то, что плохо себя чувствует; мистер Уолш не стал возражать, только слегка приподнял брови, и отпустил его. Обычно он так не делал, но, быть может, Гордон был слишком незаменим как сотрудник, и было бы нехорошо, если бы с ним что-то случилось. Ну да, конечно. Скорее всего просто решил, что от отсутствия Гордона в редакции много чего не изменится. Гордон не надеялся, что ему станет от этого легче. Он не рассчитывал, что ему станет хуже.

Всё вокруг выглядело сейчас таким незначительным. Таким пустым. Все улицы, все дороги, все люди. Гордон не хотел идти домой, а для паба было ещё слишком рано, так что он просто пошёл вперёд, не задумываясь, куда именно. Впрочем, казалось, что всё в этом городе совершенно одинаковое, одинаковые пабы, одинаковые дома, одинаковая музыка льётся из одинаковых радиоприёмников. Ноги сами привели его к центральному парку.

Это было уродливое, серое место с беспорядочно торчащими из пожухлой травы голыми деревьями и огромным прудом, в котором копошились утки. Гордон не любил этот парк, там было нечего делать, но несколько раз Мэрри заставляла его там гулять с ней под ручку. Такие прогулки были примерно настолько же увлекательными, как смотреть в бетонную стену.

Здесь всегда было немного людей, но в такое время суток и в такое время года их было ещё меньше: только скучающие старики и матери с колясками, и дремлющие на лавках бездомные. Но Гордону нужно было на что-нибудь потратить пару часов, так что, миновав пустующую детскую площадку, он двинулся вглубь парка, туда, где синел покрытый рябью пруд. У воды, казалось, было ещё холоднее, но прямо сейчас Гордону было плевать. Он лишь засунул руки глубже в карманы, хотя это в любом случае не очень сильно помогло. И, если не считать этого, ничего не изменилось: было всё так же пусто. Он остановился почти у самой воды, так, что ему стало видно собственное искривлённое ветром отражение. Даже так Гордон мог разглядеть тёмные круги под своими глазами. Будь рядом Мэрри, она бы уже всплеснула руками и начала бы рассказывать, что недосып вредит здоровью, как будто Гордон без неё не знал, что и как ему вредит. Но Мэрри рядом не было. Мэрри непонятно где, вернулась туда, куда исчезала каждый раз, когда пропадала из виду. Гордон не скучал по ней. Он знал, как это выглядело со стороны, но на самом деле они с Мэрри были друг другу никем: Гордон не любил Мэрри, а Мэрри не любила его. Гордон вообще не знал, любила ли Мэрри кого-либо когда-либо. Он не знал, любил ли он сам кого-то когда-то. Иногда ему казалось, что да, и каждый раз, когда такое случалось, Гордон начинал невольно задаваться вопросами: кого, когда? Что с ним случилось? Ответы никогда не появлялись, зато появлялось невыносимое, болезненное чувство, которое Гордон не мог ничем объяснить.

Гордон закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Это те самые моменты, которые он ненавидел больше всего, а это о многом говорит, учитывая, что он ненавидел большую часть своего существования. Лучше затолкать их как можно глубже, на самое-самое дно. От этого боль, конечно, не пройдёт, но он, по крайней мере, не будет о ней думать. А если он об этом не думает, значит, этого вроде как и нет. Любой мало-мальски разбирающийся в азах психологии человек скажет, что из всех возможных тактик отрицание — это худшее, что вообще можно сделать. Поэтому любой процесс, будь то принятие чужой смерти или смирение с болезнью, всегда начинается с того, что тебе обязательно нужно что-то признать. Иначе ты так и будешь раз за разом срывать гнойную корку с раны, заставляя кровь литься с новой силой и оставляя на коже глубокую незаживающую трещину. Но Гордону это смирение давалось слишком сложно. Оно, это смирение, пыталось и пыталось наступить, но каждый раз оно сопровождалось таким невероятным количеством болезненных ощущений внутри, что Гордон отталкивал и отталкивал его.

Когда Гордон снова посмотрел на пруд, он был таким же серым, как и пару мгновений назад. Как будто что-то вообще могло измениться. Не задумываясь, Гордон опустился на влажный песок — на секунду он почувствовал, словно ноги его не держат. Но это — всё это — просто нужно перетерпеть. Как приступ болезни или паническую атаку. Гордон никогда не знал, что именно происходит с ним в такие моменты. По ощущениям что-то вроде того, как когда ты не можешь вспомнить какое-то слово, и тебе кажется, что вот оно, вертится на языке, но мозг отказывается подкидывать тебе то, что ты ищешь. Только это больнее, это не какое-то слово — а если слово, то какое? — это что-то куда более глубокое, какие-то взгляды, какие-то прикосновения, какие-то лица каких-то людей, которых Гордон, наверное, когда-то знал. И Гордон понимал, что если бы только у него хватило сил и храбрости пойти до конца, то всё встало бы на свои места. Он понимал и каждый раз останавливался, каждый раз давал задний ход, лишь бы только не сталкиваться с этой болью. С этой бесконечной, как сама вселенная, пустотой.

— Сэр? — окликнул его кто-то. — У вас всё в порядке?

Гордон машинально обернулся. Позади него стояла пожилая женщина, и только в этот момент до Гордона дошло, что он уже какое-то время — довольно долго, судя по тому, что, когда он подходил к пруду, вокруг никого не было — сидит, обхватив голову руками. Он не хотел знать, как это выглядит со стороны.

— Да, — ответил он, тяжело поднимаясь на ноги и стряхивая прилипший к пальто песок. На мгновение в глазах и правда потемнело, но ничего серьёзного, чтобы хотя бы подать виду. — Да-да. Голова немного закружилась. Давление, сами понимаете.

— Ох, понимаю, — с готовностью согласилась женщина. Гордон был немного удивлён, что она так быстро ему поверила, но решил не давать ей повода разубеждаться в его словах. Женщина выглядела как одна из тех пенсионеров, кто подсаживается к тебе на лавку и заводит беседу от скуки, которую ты поддерживаешь исключительно из вежливости. — Сама мучаюсь. Вы к доктору сходите.

— К доктору? — переспросил Гордон. Он не был уверен, почему его сознание решило выцепить именно это слово. Гордон не ходил к докторам, с ними та же проблема, что с полицейскими: заранее знаешь, что они тебе скажут. Меньше пейте, больше ешьте, возьмите таблетки, которые превратят вас в овощ. Гордон ненавидел, когда кто-то говорил ему, что делать.

— Да. Знаете, соседка моя тоже от давления мучилась, так и запустила, а потом в больницу попала… — начала было женщина, но Гордон поспешил её перебить прежде, чем она решила, что нашла себе собеседника, иначе он тут до ночи торчать будет. Женщина тут же приняла очень недовольный вид.

— Схожу, — сказал он. — Спасибо.

Гордон уже направился было в любую противоположную сторону от уже, впрочем, кажется потерявшей к нему интерес женщины, когда вдруг остановился и, обернувшись, спросил:

— Извините, а вы время не подскажете?

— Нет, — коротко ответила женщина. — Я часов с собой не ношу.

Гордон отстранённо кивнул, пробормотал что-то про «удачного дня» и поспешил сбежать. По какой-то неясной пока причине он не ожидал никакого другого ответа. Он тоже не носил с собой часов.

К тому моменту, как Гордон добрался до дома, на улице уже начало темнеть, и чем гуще становилась темнота, тем меньше становилось людей. Проходя мимо многочисленных поворотов, ведущих во дворы, и тупики, заставленные мусорными баками, Гордон невольно замедлялся, вглядываясь во мрак, будто пытаясь разглядеть в нём что-то невидимое и очень опасное. И, едва зайдя в квартиру, он тут же плотно занавесил все шторы, как если бы теперь была очередь мрака вглядываться в него.

Квартира у Гордона была небольшой, с ободранными обоями и пузырящимся паркетным полом. Пыль в ней вытиралась редко, а на шкафах и верхних полках и вовсе лежала толстыми слоями: у Гордона никогда не доходили руки до уборки, о чём он сильно пожалел в тот момент, когда начал открывать каждый ящик и заглядывать в каждый угол, кашляя, когда пыль забиралась в лёгкие. Очень скоро лёгкий хаос превратился в полный погром: книги летели с полок, шкафы пустели, а их содержимое оказывалось на полу, всюду были какие-то бумаги, какие-то мелочи, которые Гордон и под прицелом пистолета не смог бы вспомнить, когда купил и зачем. Но часов — часов не было. И, Гордон был больше, чем уверен, если бы ему сейчас пришло в голову пойти перевернуть вверх дном квартиру соседей, результат был бы тем же. Сказать по правде, он вообще не помнил, когда видел часы в последний раз: он хорошо знал, как выглядит циферблат и его стрелки, но в его памяти не было ни единого воспоминания о том, чтобы кто-то, даже он сам, проверял время. И всё же, всего сутки назад он сидел за этим самым столом с кружкой кофе и безнадёжно опаздывал на работу — как он мог опаздывать, если не знал, сколько времени?

Гордон медленно опустился на край дивана и тихо рассмеялся. Это был почти истеричный, но искренний смех. Он не чувствовал такого облегчения уже очень-очень давно, словно всё это время у него на горле была невидимая удавка, а сейчас её наконец сняли, и он может сделать вдох.

Гордон никогда не питал каких-то особых иллюзий по поводу своего психологического здоровья. Он не занимался такими вопросами, но даже он знал, что если ты постоянно чувствуешь себя настолько пустым, что иногда, особенно после определённого количества алкоголя, встаёшь посреди проезжей части в надежде, что тебя наконец собьют, для этого есть какое-то название из умной книжки. Так что он привык списывать на это очень многое: то, что что-то постоянно казалось ему не так, и то, что он не всегда мог вспомнить, как устроился на эту работу и как купил эту квартиру, и то, что его постоянно охватывало осознание нехватки в его жизни чего-то — кого-то — безумно, невероятно важного. Он почти списал на это то, что видел прошлой ночью. Это звучало куда более убедительно, чем то, что он правда столкнулся с таинственным убийцей в капюшоне с каким-то непонятным, нереальным оружием. В конце концов, это было бы не первое его видение, просто до этого они никогда не были настолько реальными.

Но ты будешь в порядке? — обеспокоенно спросила она — она, посреди мигающих ламп и холодного света. Разумеется, я буду в порядке.

Может, он и правда в порядке. Относительно в порядке, по крайней мере — Гордон не настолько наивен, чтобы отрицать настолько очевидные вещи. Он достаточно в порядке. Может, дело не в нём. Может, со всем вокруг него на самом деле что-то не так. Даже если он, в конце концов, ошибается и выдаёт желаемое за действительное, он предпочтёт в это верить. Потому что, даже с учётом всего того, что Гордон готов о себе признать, он не может быть настолько сумасшедшим. Или может.

В любом случае, он знает только один способ проверить. Только одного человека, который знает ответы на все вопросы. И Гордон найдёт её.