Хмуро сгорбил спину вечер,

Обняла, обняла меня за плечи

Моя русская тоска

Дарья Виардо

— Горька, — бабка вновь звала его, а он испуганный, застывший на пороге комнаты, боялся лишний раз вдохнуть, так и смотревший во все глаза на костлявую, высушенную долгой болезнью женщину. — Горюшка, почто кручинишься?

Голос у неё, когда-то сильный и зычный, теперь едва слышно скрипел из-под тяжёлого шерстяного одеяла, откуда тянулась желтовато-бледная, покрытая старческими пятнами рука с длинными, необрезанными пластинками ногтей. Подрагивающая и слабая. А он продолжал стоять, слушая, как в груди зайцем скачет напуганное сердце — вот-вот вырвется и пустится наутёк в тёмный лес. Тук-тук-тук, тук-тук-тук. И пересилить себя не мог, и уйти — мать снова будет ворчать, что совсем зазнался, к бабке даже подходить не хочет.

— Тяжко тебе, Горька. И тяжелее будет.

Нетерпеливая барабанная дробь отразилась в ноющих от мигрени и недосыпа висках, вырвала из липкой спасительной дрёмы, заставляя нехотя подняться на ноги и прошлёпать босыми ногами к двери.

Стук повторился. Стал ещё сильнее, эхом отдаваясь в черепе, заставляя болезненно поморщиться и раздражённо щёлкнуть хлипким замком на такой же двери, заставшей Хрущевские времена, с потрескавшимся, местами оторванным дермантином. За ней, напряжённо докуривая сигарету, переступал с ноги на ногу Лукин, вертя в свободной руке брелок от машины. В неизменной, видавшей лучшие дни кожанке он напоминал киношного братка с массивной золотой цепью на шее и выцветшей до сине-зеленоватого цвета татуировкой на среднем пальце — круг с точкой внутри.

— Ну и морда у тебя, — бросил вместо приветствия. — Одевайся, поехали.

— Куда поехали, время видел?

— На место преступления, блять, поехали. Труп у нас. Возможно, криминал.

Лукин осёкся, подозрительно сощурился и повёл носом, по-собачьи втягивая воздух широкими ноздрями, принюхиваясь, и тут же скривился, ладонью разгоняя перегар, тянущийся от ещё не проснувшегося до конца Кузнецова.

— Ты бы поменьше налегал на водку, а то несёт, как от бомжей, — передёрнул плечами Александр, пряча окурок в пустую пачку «Кэмэла». — Я их и так нанюхался в своё время.

Он мрачно усмехнулся, оттянув уголок губ: здание, в котором до прошлогоднего лета располагалось отделение уголовного розыска, вмещало в себя главный вытрезвитель Дневорска — место совершенно отвратительное и, как бы сказал любой побывавший в нём, зачуханное, даже несмотря на горделивую табличку «МЕДИЦИНСКИЙ ВЫТРЕЗВИТЕЛЬ ПРИ ГУВД г. ДНЕВОРСКА». Не реши нынешний мэр набрать свой электорат среди работников правоохранительных органов, так бы и соседствовали с мычащими, едва понимавшими простую речь алкашами, с которыми едва справлялись санитары в лице четырёх молоденьких студентов и двух врачих, среди которых выделялась местная звезда — Галина Волощук, прозванная в народе не иначе как Ангел Смерти.

— Где нашли-то? — горестно вздохнув, Игорь почесал большим пальцем бровь и скрылся в тёмных недрах квартиры, откуда доносился спёртый, тяжелый запах перегара, сырости и грязной одежды, которую Кузнецов обещал сам себе постирать на выходных, но слишком увлёкся собственным одиночеством.

— На въезде, со стороны «Жар-птицы».

— Гонщики в поворот не вписались?

— Приедем — увидишь, — Лукин нащупал в темноте выключатель, старый, ещё советский, с маленькой чёрной кнопкой, и щёлкнул, зажмуриваясь от резанувшего глаза света. — Ты бы Ленку пригласил к себе, что ли.

— Зачем?

— Баба она прыткая, убралась бы в твоём свинарнике, тебя бы в порядок привела, а то что-то ты совсем расклеился в отпуске. Чего за водяру взялся, Игорёха?

— Отец умер.

Лукин поморщился.

— Соболезную, не знал.

— Я сам не знал. Шурка на днях позвонил, сказал уже девять дней отметили.

— Ездил?

— Сказали не надо, потом как-нибудь, — Кузнецов вышел в коридор, наспех натягивая единственную чистую футболку с потёртой надписью «Кино», купленную на Черкизовском рынке Ниной в её студенческие годы. — Поехали?

— Не замёрзнешь? Куртку накинь, там ветер — пиздец.

Кузнецов не спорил — молча сорвал с крючка бушлат, купленный для охоты, но так ни разу туда не надетый — вечно на работе, вечно в делах, какая тут охота, когда с одной стороны начальники трясли планы, а с другой названивала Нинка, жалуясь на совсем распоясавшегося сына. Игорь только и мог, что хмуро слушать потоки гнева в телефонной трубке, сначала на Мишку, прятавшего сигареты по углам комнаты, потом на самого Кузнецова, совершенно не принимавшего участия в воспитании отпрыска — не звонил, не ругал, только перечислял деньги и тут же исчезал до следующего месяца. Он и не отрицал — сын был дорог, но крепкой любви к нему не испытывал, видя ошибку прошлого, когда наслушался родителей и брата и, переступив через себя, веря, что так правильно, женился на влюблённой в него студентке. Брак затрещал через пять лет в тот момент, когда в осточертевшую семейную жизнь ворвался молоденький Никита, закружив голову Кузнецову, влюбив в себя до беспамятства. Жалел ли об этом Игорь? Жалел, но с этим пришла лёгкость: больше никто не говорил как надо жить, что делать, кем быть — родня отвернулась сразу же, как Нина растрещала про измену всем знакомым, не обделив свекровь и деверя подробностями. А Никита… Никита бросил его сразу же, прикрывшись переездом в Питер, оборвав все связи и заблокировав везде, лишь бы не получать сообщения ни от Игоря, ни от его ополоумевшей от обмана супруги.

Кузнецов считал это решение закономерным, а главное — правильным. Нельзя обманывать людей и обижаться на логичный конец прекрасной сказки, выстроенной на лжи. Единственное, о чём сожалел — Мишка, для которого стал не отцом, а «тем пидором». Лично не говорили с самого развода — Нинка оберегала сына, как львица, не подпуская в первые три года, а после уже привычно злилась на Кузнецова за бездействие в воспитании, будто забыв, как сама ограждала Мишку от разговора — всё, что знал Игорь, было со слов бывшей, с едкой улыбкой выплёвывавшей очередное оскорбление в лицо.

Вот и сейчас Игорь тоскливо смотрел на мелькавшие в тонированном окне вишнёвой девятки панельки с редкими горящими окошками, слушая грустный блатняк, приглушённо игравший из хриплых колонок. Голова раскалывалась, мысли то и дело разбредались, с трудом выстраиваясь во что-то более осознанное, нежели набор воспоминаний, от которых Игорь всячески пытался отгородиться с помощью недопитой бутылки «Кедровицы». За выходные успел помянуть отца, вспомнить сколько раз ездил рыбачить с ним и Сашкой на Катунь; как учился по бутылкам стрелять из дедушкиного ружья под присмотром старших; первую сигарету, которую отец протянул втайне от матери; как схлопотал по ушам, когда впервые пришёл пьяным. И мать Кузнецов тоже вспоминал: добрую, заботливую, с шершавыми тёплыми руками, которыми месила тесто для пирога каждую субботу, когда в гости приходил Сашка с семьёй. Её лучистую улыбку и складочки морщинок у глаз и рта, густые, потерявшие прежний блеск волосы, голубое платье — её любимое, — в которое наряжалась по случаю праздников.

Как их можно было не любить? Замечательных, заботливых, любящих. Только в память врезались заплаканные, полные неверия и отвращения глаза старой женщины, когда он пришёл за вещами в оставленную Нинке квартиру; набычившегося брата, сжимавшего и разжимавшего кулаки, готового кинуться на него и сдерживающегося только из-за матери; то, как довольно улыбалась бывшая, глядя на разворачивавшуюся сцену, упоённо слушая крики, надрывный плач и ругань. Отец обо всём узнал позже. Позвонил сам, пригласил на разговор, закрылся с Игорем на кухне и лишь спросил правда ли всё, о чём ему рассказал Шурка. Что было ответить? Правду. Видно — чесались кулаки вмазать, да только сын-то уже не мальчик, вымахал под потолок, окреп, сдачи, может, не даст, но и бить себя не позволит. К нему даже Сашка побаивался лезть, а ведь старше на двадцать лет. Поговорили коротко, на том и порешили, что больше Игорю в отчем доме делать нечего, пока не одумается и всю грязь из головы не выбросит, с женой не помирится и сына не воспитает как надо, только Кузнецов и сам этого не хотел, устал прятаться, жить не своей жизнью, поэтому забрал ключи от бабкиной квартиры и уехал в затерянный на алтайских просторах Дневорск.

— Информация по жмуру есть?

— Какая-то да есть, — ответил Лукин, зажимая зубами жёлтый фильтр очередной сигареты. — Сказали, девчонка, на вид студентка. Видать, возвращалась с придорожки домой.

— Официантка?

— Нет, вроде, отмечала там что-то.

Кузнецов бросил взгляд на вспыхнувший в темноте дисплей мобильного:

— День УгРо?

— День учителя.

— А, — Игорь лениво почесал ногтями заросшую щёку. — Вот чего Нинка просила деньги скинуть.

— Она ж, вроде, в салоне работает каком-то блатном, не может сыну на веник классухе дать?

— Свои-то ближе к телу, — пожал плечами Кузнецов и пригляделся к мигающим в темноте трассы люстрам столпившихся на обочине патрульных машин. — Горшков тоже здесь?

— А ты когда в последний раз в этом городе про убийство слышал? С года шестнадцатого ничего не было.

— А что там в шестнадцатом было?

— О! — восторженно вскинул брови Лукин. — Песня! Поэтишка один пригласил свою даму сердца отметить Женский день, и, как полагается, пригубил водочки, стихи ей зачитал. Видать, плохенькие были — не оценила, раз он ей голову проломил. Но не это самое интересное, а то, что потом отрезал ей соски, пожарил с маслицем на сковородочке и сожрал. Ганнибал, мать его, Лектор.

— Лектер, — поправил друга Кузнецов и хмыкнул. — Вот тебе и тихий городок.

— Не ссы, всяко тише, чем в Москве, — Лукин, заглушив двигатель, дёрнул ручник и выскочил на продуваемую октябрьским ветром дорогу, с силой придерживая проржавевшую дверь Лады.

— Чего так долго? — Горшков крепко пожал руку сначала капитану, затем Кузнецову, приглядываясь в вычерченное светом фар осунувшееся лицо опера, сощурив тёмные глаза. — Ты его из Барнаула, что ли, вёз?

— Из Таганрога, блять, — огрызнулся Лукин и кивнул в сторону столпившихся пэпээсников. — Узнали, кто?

— Лучше бы не узнавали, — поморщился Горшков и поманил за собой. — Ковалёва знаете, Владислава Дмитриевича? Который у нас контору по частным перевозкам держит?

— Закадычный друг Кемалова? — Игорь протиснулся между двумя рядовыми, заглядывая в небольшую канаву за обочиной, силясь разглядеть в свете нескольких фонарей перекорёженное, испачканное тёмной кровью тело молоденькой студентки. — Только не говори, что его дочка… Сука, лучше бы он здесь лежал.

Ещё сохранившее бежевый цвет пальто, распахнутое, с оторванными пуговицами и подранными краями, заляпанное дорожной грязью и бурыми разводами, светлое худи, разорванное на груди бесформенной дырой, будто убийца пробил рукой грудную клетку и выдернул оттуда сердце, раскурочив рёбра, что проглядывались в дрожащем свете фонариков.

— Изнасилование исключается…

— Да тут и дураку понятно, что износа нет: джинсы на ней, а вот вся грудина с животом вспорота. Привет, — невысокий, лысоватый эксперт, поправляя толстую оправу очков, быстро пожал руку Кузнецову, следом Лукину и похлопал себя по карманам. — В общем, сейчас доставать будем, к Егорову заберу, он подробнее расскажет, что и как, но уже ясно — либо живодёр конченый, либо фанатик всякой ритуальной чертовщины. Девчонка не тронута — не интересовала в сексуальном плане, и травмы нехарактерны для простого насильника или грабителя. Не ручаюсь за достоверность, но ставлю на отсутствие печени и сердца.

— Думаешь, зверь? — Горшков успел прикрыть маленький, дрожащий на ветру огонёк зажигалки ладонью и поднёс к сигарете эксперта.

Тот отрывистыми причмокиваниями сделал пару затяжек, одну длинную, глядя на тлеющую бумагу, и кивнул в благодарность, выдыхая струйку дыма. В его толстых очках отсвечивали автомобильные фары и блики синих люстр, мешая Кузнецову разглядеть маленькие глаза Горячева. Один из уважаемых криминалистов республики, кутаясь в тёплый пуховик, отступил на шаг к кювету и пристально вгляделся на осторожно подбирающихся к телу пэпээсников.

— Следы человеческие. Сороковой — сорок второй размер, преследовал босиком или, чёрт его возьми, как ещё — по обочине только женские следы тянутся метров двести, — предположительно, напал сбоку, внезапно, чем-то острым порвал рукав пальто, сказал бы я, что когтями, но, — Горячев поднял голову к небу и вновь затянулся. Маленький огонёк вспыхнул в темноте и погас, — это человек, в конце концов. Может решил сокрыть убийство под нападение хищника? Но это уже экспертиза расскажет, я могу лишь заверить, что у нападавшего фляга свистит конкретно так.

— Ещё что-нибудь будет?

— А что тебе ещё надо, Кузнец? — эксперт повернулся к кряхтящим и ругающимся сквозь зубы пэпээсникам, пытавшимся осторожно поднять тело со дна под жалобный вой молодого помощника Горячева, Костика Зверева. — Любимые духи — «Диор», пальто из «Зары», кроссовки — новая зимняя коллекция «Рибок». Ты это от меня услышать хочешь, Игорёк? Нет? Судя по времени, лежала здесь часа два, нашёл её гражданин Кулиев, Ибрагим Алиевич, вон он, кстати, стоит, мёрзнет.

Игорь с Лукиным одновременно повернули головы, разглядывая в темноте за патрульными автомобилями старый серебристый «Марк», к заднему крылу которого притулился молодой человек, беспокойно выкуривая очередную, судя по скопившимся под ногами окуркам, сигарету. Крепкий, с покатыми плечами, кутавшийся в тёплую джинсовую куртку с подбитым внутри мехом, с характерным для южан носом и тёмными глазами, которыми то и дело шнырял по обочине.

— Говорит, с Горно-Алтайска ехал, прижало сильно, что больше терпеть не смог, ну, и нашёл… Отпустили бы человечка, а то он и так места себе не находит.

— Это разобраться ещё надо: отпускать или нет, — деловито ответил Лукин и, достав жёлтую пачку с белым верблюдом на ней, грустно поглядел на единственную сигарету, и вернул в карман, так и не закурив. — Я с ним следственную беседу проведу, а вы тут ещё обдумайте, что у нас за Чикатило такой объявился.

Вальяжно, не особо торопясь, он в развалочку направился к старой иномарке, убрав руки в карманы кожанки и слегка наклоняясь вперёд, вытягивая тонкую длинную шею. Было в Лукином что-то хищное, он, может, не красавец со своим носом и глубоко посаженными глазами на узком овале лица, но впечатление производил неизгладимое для тех, кто его видел впервые — настоящий бандит из разгульных девяностых, особенно, когда оттягивал уголок губ и сверкал единственной золотой коронкой.

Игорь в очередной раз поёжился от промозглого ветра с накрапывающим мелким дождём, и приподнял тёплый ворот бушлата, скрываясь за ним от усиливающейся непогоды. Октябрь в этом году оказался таким же дерьмовым, как и недельный отпуск, в который Кузнецов впервые за два года смог сходить по настоянию начальства. Голова всё ещё болела, свет резал слезящиеся глаза, а тело то и дело прошибало дрожью и хотелось пить. Он уловил краем глаза поднявшегося из кювета Зверева, тот стоял у распахнутой дверцы патрульной машины и припал губами к горлышку маленького термоса. Игорь нахмурился, поскрёб изрядно запущенную бороду — совершенно не хотелось этим заниматься всю неделю, — и лёгкой рысцой направился под удивлённый взгляд Горшкова к молодому помощнику Горячева.

— Костя, правильно? — широкоплечий, объёмный из-за зимнего бушлата Кузнецов возвышался над Зверевым настоящим медведем, заставив того слегка задрать остроносую голову и вопросительно впериться мутновато-зелёными глазами в обрамлении мелких колючих ресниц. — Слушай, Костик…

— Пить хотите? — хрипловато ответил тот и тряхнул отросшими светлыми патлами, небрежно перехваченными на затылке красной резинкой. — Только там кофе.

Кузнецов пожал плечами и жадно впился в горлышко протянутого термоса, одним глотком вливая в себя крепкую, терпко пахнущую молотыми зёрнами жидкость, чувствуя, как всё замёрзшее нутро пробирает от кипятка.

— Вы знаете, что кофе от похмелья не помогает?

— У меня нет похмелья, — вытирая горлышко термоса ладонью, буркнул Кузнецов.

— Ага, я так и понял, — в тон ответил Зверев и спрятал отданный термос в чёрный, обвешенный мультяшными брелками рюкзак. — А воду у вас просто отключили.

— Так, Костик…

— Константин Дмитриевич, — выпятив узкий подбородок, вздёрнул тонкий нос помощник, хмуро пронзая растерявшегося от такого натиска Кузнецова. — Фамильярность допустима между теми, кто вместе бегал за девками.

— За какими девками?

— Это цитата, не важно, — потерявший интерес к Игорю Зверев наспех застегнул рюкзак, взял в руки и уселся на заднее сиденье, неудобно заёрзав на нём. — Хорошей ночи.

И закрыл дверь, отрезая насупившегося Кузнецова от дальнейшего разговора, оставив на продуваемой штормовым ветром обочине.

— Ему палец в рот не клади, — со смехом отозвался Горячев, стоило Игорю поравняться с ним, следя за тем, как в подъехавшую скорую грузили тело Ковалёвой. — По локоть откусит.

— Новенький? Не видел раньше.

— Уже как два месяца новенький. Он под Орловой ходил, пока с ней не закусился по какой-то мелочи. Выгнать грозилась, я его и подобрал, — Горячев понуро пожевал губы. — И так работать некому, а она ещё свежую кровь сцеживать собралась.

Игорь лишь пожал плечами. Сам в органах семь лет, до этого лейтенантом в 76-й гвардейской дивизии в Пскове отслужил, уволился по собственной инициативе, отпускать не хотели, уговаривали остаться, всё лезли под кожу за причинами почему да как, ведь на повышение шёл, с хорошим послужным мог и до кого поболее дослужиться, но тогда Игорю хотелось свободы и быть подальше от скандала с Нинкой, не утихавшего даже спустя пять месяцев после развода.

— Ну всё, — неожиданно хлопнув по плечам Горячева, Лукин, словно чёрт из табакерки, объявился позади криминалиста, заставив того нервно подпрыгнуть. — Поехали, Игорёха.

— Ты поаккуратнее со стариками, Сашка, ещё удар хватит, будем два тела оформлять. А оно тебе надо?

Лукин смешно фыркнул, уворачиваясь от метившего в живот локтя рассерженного, ещё не успевшего поправить съехавшие на нос очки криминалиста.

— Да не шурши, Фёдор Даниилович, оформим тебя как положено. С почестями.

— Да зная какие тут врачи, умирать расхочешь, — проворчал старик, ещё раз грозно замахнувшись на гогочущего Лукина, но смилостивился и примирительно пожал каждому из оперов руку, прощаясь. — Отчёт ждите в ближайшие дни, я, если что, Костю к вам пришлю с бумажками.

— Он у тебя вместо факса, что ли?

— Вместо электронной почты, — хохотнул Лукин, ожидая Кузнецова у девятки, повиснув на водительской двери. — Электронный почтальон!

— Скройся! — отмахнулся от него Горячев и тут же откашлялся. — В общем, ждите. Заключение Егорова тоже интересно будет почитать, мне потом перешлёшь, ладно? Ну, давайте, доброй ночи.

Игорь проводил низенькую фигуру криминалиста взглядом и уселся в скрипнувшую от его веса Ладу, с силой хлопнув дверцей, заставив покривиться Лукина.

— Да, — протянул он, откидываясь на продавленный подголовник. — Вот тебе и русская тоска.