Смотрящий, с непониманием, смотрит на своего начальника и Джодаха, опираясь рукой о стол. Он до сих пор не может понять и осознать происходящее. Кажется, что Джодах окончательно сошёл с ума, а Арнир почему-то ему помогает и потакает. Или уже сам Смотрящий начинает сходить с ума от количества кофе в крови и работы. Всё звучит как безумство, которое сквозит из всех щелей, тянет свои ветвистые белые отростки к его мозгу и нервным окончаниям. Мысли, теории, догадки и версии сшивают в одну единую, похожую на странный пульсирующий кусок плоти, с криво сшитой зелёными нитками кожей, лежащую в луже крови. Голова начинает ещё сильнее болеть от неспособности всё структурировать, разложить по полочкам и предугадать или понять, что произойдёт в ближайшее время.

Перед ним сейчас буквально находятся две хаотичности, чьи действия идут всякий раз в разрез с логикой и рациональностью, из-за чего приходится всё время искать в их странном поведении двойное дно и скрытый смысл. Из-за всего шестерёнки в голове начинают быстро крутиться, заставляя некоторые из гаек слететь со своих законных мест, а головную боль ударить по воспалённому мозгу с новой силой, в попытках найти в чужих лицах отгадку на свои вопросы. Однако взгляд не может ни за что зацепиться и будто скользит медленно и плавно вниз по мокрой плитке в ванной. Думать, особенно после долгого и трудного рабочего дня не хочется.

Хочется скорее упасть на пол от бессилия и отчаяния, которое захлёстывает сильнее с каждой минутой. В голове проносится тысяча и одна мысль: «А что я сделал не так?», «Где я ошибся, где просчитался?», «Его закрывают из-за моей медленной работы?», которая бьёт сильнее и больнее предыдущей, выбивая почву из-под ног всё сильнее. Хочется расплакаться, наплевав на всех присутствующих и нормы приличия, воздвигнутых его нервной системой и собственной установкой и принципами. Однако насколько бы это желание не было сильным, это сделать Смотрящий не может физически. Слёзы вновь и вновь молча проглатываются, выливаясь не наружу, а внутрь, накапливаясь там и отравляя всё своим содержанием соли.

Никогда ещё до этого атмосфера так не давила на плечи, заставляла складываться гармошкой под весом собственных комплексов, неуверенности и страха малейшей ошибки. Давно зажившие белёсые шрамы на его руках начинают заново болеть и жалобно ныть. Тело бьёт мелкая дрожь, пока белёсые глаза пытаются сфокусироваться на собственных чёрных перчатках. Ком застревает в горле, не давая глубоко выдохнуть, чтобы поймать за хвост спокойствие и душевное равновесие. Незаметно для себя пальцы зарываются в копну собственных чёрных волос и оттягивают их до острой и резкой боли, в попытках прийти в чувства и сосредоточиться на реальности, а не тьме, что расползается по краям комнаты, заставляет в глазах стоят холодные слёзы, ноги подгибаться, а тело ещё сильнее трястись.

Тьма планомерно наползает на глаза Смотрящего, желая скрыть от него весь окружающий мир и действительность. Голова идёт кругом вместе с комнатой, заставляя и так слабую и неуверенную стойку ещё больше пошатнуться вместе с остальным миром. Почва из-под ног уходит быстрее и стремительнее, заставляя тёмную дымку тумана ещё больше окутать сознание, взгляд стать ещё менее осмысленным, а во рту ощутить ужасную горечь как от полыни, с лекарством. Ноги становятся как вата, из-за чего стоять ровно и держать тело они больше не могут, подводя своего владельца к встрече с холодным твёрдым полом.

Джодах резко бросается вперёд, поддерживая под руки своего друга и, встревоженно смотря на него, садит того на стул. Ави берёт в руки первую попавшуюся стопку бумаг, скреплённых зажимом, и начинает махать перед чужим лицом, пытаясь привести в чувства. Далеко не на такой результат Джодах надеялся. Он не ожидал, что всего пара слов приведёт к такому плачевному и пугающему исходу.

— Мой дорогой друг, чего ты так распереживался? Тебя чуть удар не хватил! — говорит Джодах, приходящему в сознание Смотрящему.

— Как я должен был на это реагировать?! — с жутким хрипом в голосе спрашивает, чуть ли не кричит Смотрящий, одаривая своего шефа злобным взглядом.

— Ну, понимаешь ли, мой, — Джодах останавливается, щёлкая пальцами, дабы подобрать нужное слово, — перфоманс! Да, именно это слово, как никогда подходит. Так вот, моё поведение, как и ожидалось вызвало кучу негатива, а вместе с обвинениями и открытым делом это начинает приводить к совершенно нежелательным последствиям и излишнему вниманию. Мне оно не надо!

— Тебя убьют такими темпами или изобьют! — возникает Смотрящий, резко вставая со своего стула, из-за чего перед глазами темнеет, а мир начинает кружится.

— Как будто у кого-то когда-то возникали проблемы с тем, чтобы меня ударить, — говорит Ави, закатывая глаза. — Я и раньше не сильно старался, уклонялся от ударов.

Джодах опирается спиной о стену, плотно смыкает губы и отводит глаза в сторону, прижимая крылья ближе к себе. Смотрящий лишь закатывает глаза, видя в Джодахе всё того же импульсивного и умеющего найти для себя серьёзные неприятности подростка. Каждое новое дело, связанное с ним, как новая ступень безумия, жестокости и порока общества, которому кажется, нет ни конца, ни края.

Каждый раз кажется, что ничего его не сможет удивить, но нет, жизнь и судьба не даёт ему передышку и не даст в ближайшее время. Ему нужно вечно куда-то бежать, что-то делать и чем-то рисковать, зачастую собственной жизнью и здоровьем. И при этом хочется выть от усталости и непосильной ноши, что он на себя берёт, а адреналин прекрасно затмевает эти чувства. Наверное, поэтому любая задача, которая имеет в своей основе слово «риск», его привлекает, манит и отключает здравый рассудок и рациональность. И этот резонанс живёт в нём, живёт в его голове, сколько он себя помнит. Что угодно лишь бы хоть что-то почувствовать, выцепить из чёрной бездны золотую каплю в море. Чувствовать смущение, страх, обиду, боль, ненависть и отвращение лучше, чем находится в перманентном состоянии душевной пустоты и неполноценности, которую уже ничто и никогда кажется, не заполнит.

— То есть причина закрытия дела в том, что тебе просто резко стало не наплевать на чужое мне-

Смотрящему не дают договорить, грубо запихивая ему в рот пончик с ягодной начинкой, розовой глазурью и разноцветной посыпкой. Джодах широко улыбается, видя, как его лучший друг более менее успокаивается от вкуса любимого десерта на языке. Ави знает, чем успокоить резко проснувшуюся нравственность и желание правосудия у друга и умело этим пользуется. Дай любимую сладость, вручи чашку чая с мятой или кофе, накрой пледом и полусонное и спокойное состояние обеспеченно на ближайшие часа два-три. Главное этим методом не злоупотреблять, а то Смотрящий поймёт закономерность и начнёт изворачиваться, избегать его и игнорировать, а это самое болезненное, что Джодах может получить на своё закономерное желание помочь.

— Да-да именно так, — говорит Ави, выпрямляя правую ногу, задумываясь, а затем продолжает: — Ну, почти так. Причина немного глубже, чем может показаться на первый взгляд, и она живёт со мной под боком. А ещё буквально вчера мне на крылья вылили кислоту. Благо задело только один участок.

Ави выпрямляет крыло, показывая проплешину в идеальных чёрно-бордовых перьях, где по-обуглившимися краем структуры оперения поблёскивают кристаллизировавшиеся фиолетовые частицы. Зрачки Смотрящего сужаются, а потом резко расширяются, становясь как два блюдца.

«Опять уанакорс», — проносится в голове у Смотрящего.

Кейт как-то упоминала, что сок из стебля и листьев уанокорса имеет высокую кислотную среду, поэтому может спокойно разъесть кожу, перья и некоторые виды чешуи. Главным отличием только является быстрое образование кристаллов на поверхности тела, которые немедленно стоит удалить, чтобы не допустить дальнейшее заражение и распространение. Такую кислоту многие называют «ласковым убийцей», так как сначала она поражает только один участок кожи, причём довольно безболезненно, а потом медленно и верно распространяется по телу, заставляя внутренние органы ими покрыться и превратиться в один огромный сверкающий кристалл, который через месяц разрывает все ткани — и существо медленно и верно умирает, истекая большим количеством крови, которая только ускоряет их рост. От собственных мыслей тело покрывается мурашками, и Смотрящий нервно вздрагивает.

— Надеюсь, ты удалишь эту гадость со своего тела сегодня же, — с отвращением произносит Смотрящий, скрестив руки на груди.

— Как раз после работы собирался этим заняться, — сложив пальцы вместе, произносит Джодах и спрашивает: — А что за бумаги смотришь?

Ави наклоняется вперёд, выглядывая из-за плеча Смотрящего, дабы лучше разобрать кривой и неказистый почерк Седрика на бумаге. Седрик всегда плохо писал, из-за чего его каракули могла расшифровать только Ашра и он. Ведь зачем ему красиво писать, если его главная задача находится в ноутбуке, в море файлов и папок? В этом он и правда был прав. От этого становится и смешно, и грустно. Человек умер, а память о нём осталась. Проблема только в том, что даже такая штука, как память не вечна. В отличие от файлов на ноутбуке или флешке. Их можно восстановить в любое время благодаря незаурядным навыкам программирования.

Вот так живёт хороший человек себе спокойно, а потом резко и неожиданно наступает смерть, жестокая и беспощадная. Много знать — грех самый страшный и пугающий. За знания убивают и вгрызаются в горло. И от этого ничто и никто не спасёт и не застрахован. Один свидетель — один труп.

— Да, какая уже разница, если вы закрыли дело, — холодно выплёвывая каждое слово, говорит Смотрящий, злобно и с неким отчаянием смотрит на Арнира.

— Большая, мой друг, большая! Я может, и знаю кто убийца, и кто катализатор, но это ещё нужно доказать, — говорит Джодах, легонько хлопая Смотрящего по плечам и поднимая большой палец вверх. — А дело, увы, закрыли, ибо у стен есть уши, у Седрика есть ступенчатое словообразование, у меня есть глаза и папка.

— Ступенчатое словообразование? Какие-то у тебя альтернативные правила русского языка. И папка? — непонимающе переспрашивает Смотрящий, не понимая ни один из намёков.

— Ага. Папка со сценарием. Очень хороший кстати. Прочитайте как-нибудь на досуге. У Сан-Франа талант! — восклицает Джодах, грустно улыбаясь. — М-да, Седрик всегда любил такой вид шифров. Даже поздравлял меня с помощью него лет пять назад. Возможно, ты вспомнишь. А сейчас, пока. Думаю, мы скоро встретимся. Дня через два. В гости заглядывай, может даже второй том «Войны и мир» дам почитать.

Джодах не сильно хлопает Смотрящего по плечу, говоря, что всё будет в порядке, и под громкий хлопок выходит за дверь. Арнир опирается спиной о стену, скрестив руки, при этом смотря куда-то сквозь следователя туманным, едва осмысленным взглядом. Смотрящий на это презрительно хмыкает, глубоко внутри покрывая своего шефа самыми нецензурными словами, которые только знает на этот момент. Эта бесконечная игра в молчанку за десять с лишним лет начинает ему надоедать. Мало того, что он обязан разбирать кучи бумаг, получать в качестве подарка на Новый год хронический недосып, так ещё Смотрящий должен просто так по доброте душевной закрывать дело, из-за нежелания крупной огласки, хотя становится, очевидно, что все вокруг знают гораздо больше чем он.

— Вы что-то хотите, господин Арнир? — спрашивает Смотрящий, выдавливая из себя кривую улыбку, пока пальцы с силой бьют по клавишам.

— Нет, просто хотел поблагодарить за хорошую работу, — неловко улыбаясь, говорит Арнир.

— Ну, какая это хорошая работа, если дело закрыто не по причине нахождения преступника?! — недовольно бубнит под нос себе следователь, стиснув зубы.

— Знаете, господин Смотрящий, дам я вам один хороший и дельный совет — иногда стоит остановиться, когда просят. Хотя зная вас, вы продолжите копать. Лучший и единственный друг, жажда справедливости и мести. Прям комбо, — опускаясь до зловещего шепота, говорит Арнир, с подрагивающими от напряжениями крыльями. — Но в этом случае, пора сказать «стоп».

Арнир с силой бьёт по столу и, грозно взмахнув крыльями, уходит. От резкого потока воздуха несколько бумаг слетает на пол, плавно опускаясь на деревянную поверхность. Арниру что-то внутри подсказывает, что Смотрящий пропустит его слова и предупреждения мимо ушей, сделав, как обычно, по-своему. Хочется вновь буквально влететь в его кабинет, с силой сжать воротник и посмотреть в чужие глаза с такой ненавистью, смешанной в серо-голубом коктейле с отчаянием, страхом и безысходностью, чтобы даже до мозга Смотрящего, окутанного белым туманом жажды мести, дошёл весь ужас и серьёзность его слов. Правда это не поможет. Запугать следователя с эмоциональным диапазоном камня, если невозможно, то как минимум сложно. Смотрящего не пугают ни зверства, ни сложность, ни запутанность; для него имеет вес только качество и завершённость собственной работы. Только это может выбить у него почву из-под ног, заставить уверенную стойку пошатнуть, а холодные и непоколебимые черты исказиться от животного страха и неуверенности в собственных силах.

Поэтому угрожать и умолять бросить всё, отправить на самотёк бесполезно. Смотрящий с большей вероятностью будет кивать в такт его слов, делая вид, что они имеют для него какой-либо вес и значение. Арнир давно понял, что Смотрящий — птица вольная и даже, если его заточат в золотую клетку, нацепят кандалы, а на шею оденут ошейник, который будет мешать поступлению кислорода в лёгкие, он всё равно будет биться за собственную свободу и независимость, не желая подчиняться общепринятым нормам и существам выше него по рангу. Следователь может и понимает своё место в ранговой системе, понимает, что должен подчиняться этим странным правилам в игре под названием «жизнь и общество», но при этом не считает себя ниже по статусу перед начальником или собственным шефом.

Иногда Арниру кажется, что если бы Смотрящий был более своевольным и агрессивным, то его лицо с крыльями наверняка пострадали бы ещё во время самого первого дела, тогда ещё юного следователя. Арнир до сих пор помнит холодную уверенность и непоколебимость, которая плескалась в чужих молочных глазах, когда ему в руки вручили дело о тройном убийстве. Совершенно не то дело, которое должно было оказаться у неопытного новичка — вчерашнего студента, но у Арнира не было выбора. Слишком большой уровень безработицы и криминала был на тот момент, из-за чего на плечах каждого следователя лежало не меньше двадцати папок с делами об убийствах. Да и что-то было такое в глазах Смотрящего, из-за чего в голове Арнира промелькнула мысль: «Он будет отличным следователем и доведёт все дела до конца, какими бы сложными они не были».

В тот момент такой поступок приравнивался к самоубийству, игре в русскую рулетку или игре «кукушка смерти». Шансы найти того самого ответственного и не желающего нажиться на чужом горе следователя в то время были крайне малы, один к сотне, из-за чего руки опускались вниз сами собой. Ошибиться было нельзя: тогда бы пришлось заплатить слишком много, из-за чего и так зашкаливающий адреналин в крови, ударил в голову ещё сильнее, заставляя пойти на риск. Ну, не мог Арнир поступить по-другому: преступники оставались на свободе, похоронные процессии шагали по улицам и тянули свои заунывные песни, пока угроза увольнения и того, что нераскрытые дела, так и останутся нераскрытыми, дышала в спину, обжигая своим холодом лопатки.

И с одной стороны у него есть выбор, а с другой любой другой исход утыкается в бетонную стену. Арнир знает, что ограждать Смотрящего и запрещать ему копать дальше в этой мёртвой зоне — бесполезно и по-своему глупо. Хорошие и полезные связи, о некоторых из которых он даже может и не подозревать, наработаны, доступ к архивам и возможность залезть в него с помощью сторонних источников есть, как и свободный доступ к местам преступления, которыми они уже не являются, тоже. А на этом все рычаги давления заканчиваются.

А запирать его в каталажке Арнир вечность не сможет, как и следить. Смотрящий в этом вопросе крайне осторожен, поэтому стороннюю слежку заметить быстро будь то мотоцикл, машина или случайный прохожий. Собственная паранойя и излишняя осторожность, с осознанием когда-то количества собственных врагов, идёт явно не на руку Арниру. Вариант со скрытыми микрофонами и камерами сразу отпадает, как только у него появляются мысли о том, чтобы нарушать чужие личные границы, когда в этом нет особой надобности.

Арнир сам себя из раза в раз загоняет в тупик собственных решений, выборов и пьянящей свободы, что получал всё это время его подчинённый. Возможно, ему бы и стоило изначально быть со Смотрящим как можно более беспринципным, хладнокровным и в какой-то мере жестоким, но с другой сторону, к чему Арнир мог придраться? Бумаги все следователь заполнял, действовал в рамках закона и свою работу с задачами выполнял хорошо и качественно, из-за чего даже напускная серьёзность и желание с помощью крика осадить косвенную радость на лице подчинённого сходила на нет.

Поэтому остаётся надеяться только на то, что Смотрящий его послушает, отбросит свои предрассудки в сторону и отложит идею раскрытия этого дела в самый дальний ящик своего сознания. Однако этот вариант самый невозможный и неправдоподный из всех, из-за чего Арниру только и остается, что молиться насчёт того, чтобы всё не стало в разы хуже, чем было до этого, и следователь не пострадал. Почему-то в голове крутится, как заезженная пластинка старого магнитофона, фраза: «Ох, Время, пожалуйста, пускай с ним будет всё в порядке, и он перестанет так себя изводить!»

Арнир не знает, откуда берутся у него такие странные и чересчур сопереживающие мысли. Он никогда не позволял себе привязываться к подчинённым, чтобы все в этой системе чувствовали себя равными и не пытались возвыситься один над другим. Однако на Смотрящем эта система дала самую первую, пока небольшую и тонкую трещину, которая в процессе работы превратилась в полноценный разлом или расщелину, края которой уже никогда не получится соединить вместе. Арнир слишком привязался к Смотрящему, даже на ментальном уровне начал считать его собственным сыном и ощущать с ним некое родство, которое мозг никак не трудился и не пытался объяснить с помощью языка фактов и рационализма.

Всего одного взгляда почти тридцать лет назад хватило, чтобы навсегда связать себя странными белыми нитями привязанностями с этим существом. Глаза и его речь тогда ему показалась ещё более взрослой и осмысленной, которой не все существа старше его на сорок лет обладают. Тогда ещё его черты были юношескими, даже почти детскими, а уже через пару лет Смотрящий стал взрослым и крепким мужчиной, буквально вырос у него на глазах, обзаведясь от большого количества стресса морщинами, большим количеством шрамов и парой седых волос.

«Шрамы украшают мужчину» — говорят многие. И возможно они и правы. Это решать не Арниру, далеко не ему. Однако красоту он в них никогда не видел, только историю, наполненную болью и страхом за собственное здоровье и жизнь. Арнир видел все чужие шрамы и с горестью смотрел на собственные, а, когда к нему пришёл Джодах, чуть не упал с собственного стула.

Этого стоило ожидать, как минимум предполагать, что они вновь встретятся. Встретятся совершенно в другом месте, при других условиях и обстоятельствах, на «другой стороне». Однако эти нахальные глаза, которые буквально даже при таких плачевных обстоятельств смеялись над ним, он узнает везде. Излишняя самоуверенность, глупое бесстрашие и мимолётный не задерживающий надолго в его душе страх. С таким послужным списком Арнир пророчил Ави смерть под пулями в ближайшие лет пять. И в какой-то мере он счастлив, что предсказания — это его слабая сторона. И всё не каждый день увидишь существо с таким безумным взглядом, подрагивающими в нём бликами и широкой улыбкой. Арниру казалось, что ещё немного и у Джодаха случится истерика или нервный срыв: слишком тот был напряжён, серьёзен и кажется находился в отчаянии. Напускное спокойствие и безразличие ко всему происходящему вокруг явно отнимает слишком много сил, как с физической, так и моральной стороны.

Бледность, синяки под глазами и боль во всём теле — всё это не является и не может быть признаками здоровья. Причём он не боялся за себя, ему кажется было плевать, что с ним случится в ближайшее время, ближайший час, неделю или день. Ему важен был только Лололошка, Сан-Фран, Эбардо, Ашра и Смотрящий. Ни слова о собственной жизни и безопасности. Арнир привык, что даже подозрения в слежке или возможном убийстве толкает множество существ на прошение о телохранителе, а тут ничего. Никакой реакции кроме холодного безразличия и смертельной усталости. Кажется Джодах ещё в самом начале осознания своей опасности и бессилия перед ней уже устал и подписал договор с мозгом, дабы тот не кричал так истошно. Или Ави изначально был таким? Этого Арнир не знает, но раньше такое наплевательское отношение к собственной жизни он за ангелом не замечал или хотел не замечать.

Бежать от смерти слишком поздно

Её не сможешь угадать.

Надеюсь, ты же не серьёзно

Продолжишь дальше всё копать.

Всё убивая свои руки

Свои мозги и блеск в глазах,

Что выглядит как те потуги

И жалость колкая в словах.

Ты смотришь с жалкою улыбкой,

Что украшает яркий взор.

Надеюсь, этот не забудешь

Ты тихий жалкий разговор.

Хотя я в неге сладкого обмана

Живу среди прошедших дней,

Где нет ни прошлого, ни стана,

Что помогал душе моей.

Но всё ж надеждой преисполнен,

Смотря в глубокие глаза,

Где я не вижу, что исполнен,

Был мой приказ, как и всегда.

***

— Давно не виделись, господин Арнир. Сколько лет прошло с нашей последней встречи? Десять? Пятнадцать? Хотя это собственно и не так важно. Особенно в таких обстоятельствах, — насмешливо говорил Джодах, закинув ноги на стол и не спеша, покачиваясь на стуле.

— Что-что, а наглости тебе не занимать. Каким был, таким и остался! — закатывая глаза, проговорил Арнир, садясь на своё место.

Джодах смотрел сквозь Арнира куда-то за границы комнаты, отделения и этого мира. Этот взгляд пурпурных глаз был слишком пустым и остекленевшим, из-за чего Арнир чувствовал себя под ним весьма неуютно. Ави устало зевнул, потирая глаза, под которыми были тёмные и глубокие синяки, в которые уже можно было полноценно складывать картошку или что-то по-крупнее. Так же довольно острая реакция на яркий свет заставляли закрасться сомнения о трезвости его незваного гостя, хотя даже еле уловимого запаха перегара не было.

— Ну, почему же? На путь исправления я встал давно. Проблема только в том, что ситуация вынуждает меня копаться в прошлом и возвращаться к нему, — тихо смеясь, сказал Джодах. — Кстати хотел спросить, каково это сидеть за одним столом с суицидником?

Джодах достал из кармана револьвер, который обычно используют для игры в русскую рулетку, прокрутил барабан и, подставив его к своему виску, с тихим щелчком поставил барабан на место.

— Подожди, что?! Я всё правильно расслышал?! Ты сейчас смеёшься?! — растерянно и испуганно спросил Арнир, бегая глазами по помещению.

Джодах спустил курок, но вместо оглушающего выстрела, прозвучала осечка. Джодах начал улыбаться ещё шире, ощущая, как страх разгоняет по венам адреналин. Как давно он не ощущал это прекрасное и опьяняющее чувство, хотя раньше только риск собственной жизнью заставлял его чувствовать себя по-настоящему живым. В остальное время работа и самосовершенствование забирало все силы, из-за чего удовольствие от простого слова «жить» стало настолько мало, что не закрывало ни потребности, ни навязчивые мысли.

— Не волнуйтесь, ваш ковёр своей кровью прямо сейчас я пачкать не собираюсь. Всё-таки это представление и шоу не для вас, — сказал Джодах, утробно смеясь и проводя языком по ледяному дулу пистолета, ощущая вкус смерти, страха и пороха на кончике языка.

— Мне кажется ты немного не в себе!

Данная формулировка из уст Арнира звучала весьма мягко и снисходительно и на правду походила весьма отдалённо. Арнир не знал, что происходит сейчас у Джодаха в голове, даже отдалённо не мог предположить, какие демоны грызли его всё это время изнутри. Однако направленное в собственный висок дуло, которое из раза в раз выдаёт осечку, заставляющую нервно вздрагивать, говорило гораздо больше любых слов. Всё было явно плохо, даже ужасно, особенно если учитывать скучающий на протяжении всего времени взгляд.

— Возможно-возможно. Просто понимаете это странное чувство пустоты внутри, когда вам становится безразлично окружение и обстановка вокруг лишь от одной мысли, которая бесконечно крутится у вас в голове? — спросил Джодах, ритмично постукивая ручкой револьвера себя по подбородку. — Так вот я сейчас ощущаю нечто подобное, по-этому почему бы всё это не закончить?! Я уже не вывожу происходящее! Я могу нагрузить себя работой и продолжить делать вид, что происходящее меня не волнует и не касается, но находясь наедине со своими мыслями мне некуда бежать! Просто вышибу себе мозги одним выстрелом или повешусь. Я уже устал от всего происходящего. Джейс уже не помогает и таблетки снотворного с успокоительным тоже.

Джодах с силой сжал перья у основания своих крыльев и резко выдернул их, даже не сморщившись от боли. Кровь тонкими струйками стекала вниз, впитываясь в оставшееся оперение. Зрачки Арнира резко сузились, в попытках найти что-то, что могло помочь в данной ситуации, успокоить его собеседника или отговорить от такого отчаянного шага, который является лишь косвенным выходом и временным решением. Однако это что-то всё не находилось и оставалось где-то вне досягаемости и его понимания.

— Дыши глубже. Пять секунд вдох, семь выдох. Мы найдём убийцу, всё будет хорошо, — пытался успокоить его Арнир, плавно поднимая и опуская руки.

— И на кой ляд мне эта информация? Я и без вас с этим прекрасно справился. Спасибо, разочарование и заряд ненависти ко всему сущему получил. Даже не знаю, как Эбардо переживёт этот удар, а ведь он только на поправку пошёл.

Арнир растерянно быстро захлопал глазами, будто на азбуке Морзе прося всё ему объяснить, но Джодах это явно делать не собирался, ложась на стул и поднимая левую ногу вверх. Глаза на крыльях удовлетворённо улыбались, светились ярче обычного и казалось, смеялись над глупостью и недальновидностью Арнира, хотя он и не должен был это знать. Просто ещё не пробили нужные часы, которые бы своим звоном оповестили бы о конце данного спектакля, где все актёры сорвали бы маски и бросили их куда-то вниз навстречу публике, бьющейся в экстазе. От этого становилось, смешно, грустно и скучно. Будто вся интрига для Джодаха вмиг испарилась от одних мыслей о прошлом, но помотав головой в разные стороны, ему удаётся вытрясти въевшиеся в самую подкорку горькие, с привкусом металла мысли.

— Можете хоть пытать. Я вам и слово не скажу. Рано вам знать конечный исход, господин Арнир, — холодно и будто выплёвывая самый жгучий яд прочеканил Джодах, вставая со своего места и направляясь к выходу, морально готовясь к встрече со Смотрящим, которая обещала быть весьма стрессовой и самой нелицеприятной из всех.

Загадку я в себе храню,

Не раскрываю никому.

И каждый вечер слёзы лью

Я заполняя пустоту.

А я молчу, чтоб стать сильнее,

Чтоб сделать просто первый шаг.

Навстречу дальше всё быстрее.

Я не безумец, просто так.

Ты смотришь с теми же глазами

Как десять лет тому назад.

Но моя жизнь уже не с вами

Она постигла тот овраг.

Меня мой страх же опьяняет

И заставляет дальше жить.

Что вы могли, вы всё створили —

Не дали мне себя убить.

Как грустно выглядит вся пьеса,

Что вам захочется рыдать.

Вы не отдёрнете завесу:

У вас нет сил её отнять.

***

Смотрящий глазами прожигает в предсмертной записке очередную невидимую дырку, будто загадка может решиться сама собой. Последний вариант маловероятен, но что-то толкает Смотрящего из раза в раз вчитываться в бессмысленный набор слов, ритмично стуча кончиком ручки по листку. Мысли роятся в голове нескладным гулом, перебивая одна одну, из-за чего сосредоточится не получается ни на шифре, ни на работе, которая обжигала своим пронзительным холодным взглядом затылок. Боль в голове медленно начинает скапливаться, словно вино в бокале: капля за каплей, пуская рябь и разряды волнообразной боли по воспалённому мозгу, из-за чего желание разбить свою голову об стену повышалось с каждой секундой. Пазл никак не хочет и не норовит складываться в полноценную картину, рассыпаясь на ещё большее количество деталей, пока личная картотека находится в состоянии хаоса и беспорядка после землетрясения или шторма. Все варианты исходов и событий утыкаются и разбиваются о высокую серую и твёрдую бетонную стену под названием «безысходность и безвыходность ситуации».

Злость на самого себя, на мир, на преступника и обстоятельства вспыхивает словно спичка, обжигает внутренности и заставляет задыхаться в своём концентрированном змеином яде. Каждая клеточка тела напрягается до предела не в силах держать внутри себя такую разрушительную и опасную для находящихся рядом существ энергию. Стул грубо толкают назад, из-за чего ножки отрываются от земли, и предмет мебели падает на пол.

Смотрящий с силой бьёт кулаками по неровной бетонной поверхности, ощущая острую боль и мимолётное ощущение спокойствия и душевного равновесия. Каждый новый удар причиняет всё больше боли, чем предыдущий, заставляя задыхаться от огня боли и слёз безысходности и отчаяния, что срываются вниз с давно сухих глаз. На костяшки пальцев не получается нормально смотреть без тревоги, сожаления и белого тумана или телевизионного шума на глазах. Кровь стекает вниз и остаётся в виде багровых полос на стенах. Костяшки уже походят лишь на кровавые ошмётки разодранной плоти и кожи, которая расходится в разные стороны, словно ткань какой-нибудь одежды.

Запоздало приходит боль, которая не помогает. Это тоже самое, что прижигать рану в надежде на то, что станет легче и проще, что метафорический камень упадёт с души, что чувство всеобъемлющей безысходности и отчаяния покинет чертоги его разума и ускользающего рассудка. Душа буквально разрывается на части и словно хрустальная ваза разбивается на тысячи осколков, которые никто и никогда не будет в состоянии склеить между собой и вновь собрать предмет интерьера. Кулак ещё несколько раз с силой бьётся от стену, пока глаза опухают и краснеют от слёз, а кровь образовывает на полу небольшую лужицу.

Однако долгожданное спокойствие от ощущения разрывающей на части боли не приходит, и Смотрящий, глотая солёные слёзы, медленно сползает на пол, упираясь руками по бокам от себя. На периферии слуха слышится нервное дёрганье ручки и попытки открыть кабинет, из-за чего приходится прикусить нижнюю губу и ощутить на языке привкус металла.

Ручку двери ещё какое-то время дёргают, прежде чем окончательно сдаться и под стук каблуков туфель исчезнуть в глубине бесконечных коридоров. В кабинете наступает оглушающая, тревожная и звенящая тишина, которую перебивают только собственные всхлипы и жалкие попытки ухватить ртом нити кислорода, который стремительно выходит из лёгких. Слёзы впитываются в ткань собственной одежды и падают на пол, пока Смотрящий пытается встать на ноги, которые по ощущениям походят на вату, подкашиваются и скользят, из-за чего следователь вновь оказывается на холодном полу, больно ударившись об угол стола.

«Ну, какой из тебя полицейский, если тебя так легко выбить из равновесия, заставить упасть на пол и разрыдаться! Слабак! Ничтожество! Позор! УБей себя! Убей себя! УБЕЙ СЕБЯ!» — вторят голоса в голове друг другу, заставляя в ушах противно зазвенеть и появится острое желание разбить себе голову об стену или проткнуть насквозь собственные барабанные перепонки, чтобы заглушить гул в голове.

Собственное дыхание становится более глубоким и прерывистым, не восполняющий потребности организма в кислороде, из-за чего комната идёт кругом, пока об голову будто бьют несколько молотков, пробивающих тонкую черепную коробку насквозь. Насчёт последнего варианта Смотрящий даже не возражает: собственная голова, наполненная постоянно тяжёлыми мыслями, размышлениями и постоянно нуждающаяся в дополнительной подпитке в виде анализа и поиска самых сложных и заковыристых решений уже раздражает. Ему собственная голова давно надоела, из-за чего рука сама невольно тянется к кобуре, а холодный металл обжигает подбородок, и именно это приводит в чувства.

Пистолет возвращается на место, Смотрящий быстро подрывается с пола, из-за чего перед глазами резко темнеет, а голова идёт кругом. Стойка выходит шаткой и неуверенной, из-за чего руки с силой сжимают край стола, дабы получить дополнительную опору и поддержку, которой так не хватает в данный момент. Руки привычно скрывают ранения в порыве ненависти к себе под тканью перчаток, Смотрящий поднимает с пола стул и снова садится на него, откинув голову на спинку, дабы кровь начала нормально циркулировать и давление, оказываемое на виски, упало вниз.

Телефон на столе начинает вибрировать, из-за того что Смотрящий забыл перевести его в нормальный режим после последнего собрания. Экран ярко вспыхивает светло-серым цветом, намекая, что стоит ответить на вызов. Смотрящий даже не обращает внимание на то, кто именно ему звонит и просто на автомате отвечает. Для него не имеет значение звонящий, главное что на фоне вместо гула будет чужой голос.

— Здравствуйте, господин Смотрящий! Давно хотел с вами поговорить, только повод и время всё не находились, — раздаётся в трубке искажённый насмешливый голос, из-за чего не удаётся определить даже его примерного обладателя. — Знаете, меня бесконечно печалит отсутствие инстинкта самосохранения у вашего друга.

Его собеседник на другом конце заливисто смеётся, что заставляет Смотрящего чуть ли не до хруста защитного стекла и микросхем стиснуть средство связи.

— Удивительно, что наше мнение хоть где-то сошлось, — закатывая глаза, говорит Смотрящий с явным сарказмом. — Не боитесь, что я могу попытаться отследить ваш звонок? Или дайте угадаю вы сейчас звоните с телефона убитого Седрика, которого по невероятному стечению обстоятельств не оказалось на месте преступления, а симка от него была найдена в десяти метрах от театра.

Смотрящий из-под полуприкрытых век смотрит на висящие на стене часы, которые медленно тикают, отсчитывая его последние часы, дни и года. Этот звук одновременно раздражает и успокаивает, заставляя задаться вопросом: «А сколько мне отведено?» Обычно Смотрящий пытается гнать эти мысли от себя прочь, как можно дальше, но сегодня не получается абстрагироваться от странного предчувствия скорой смерти, особенно когда с тобой на другом конце провода разговаривает существо, на чьих руках кровь, по последним данным, около тридцати существ. Однако страха, как обычно, нет, его притупляет ощущения раздражения и жгучей ненависти.

— Вы сами не сильно боитесь за собственную жизнь, хотя тот выстрел должен был вас чему-то научить, — с лёгким недовольством говорит существо.

— Вы не сильно пугаете. Хоть говорите с конкретикой, чтобы я начал бояться. А то пока вы лишь тратите моё время, — холодно произносит Смотрящий, начиная барабанить пальцами по столешнице, чтобы перебить противное тиканье часов. — Всё понять не могу ваши мотивы. Может раскроете секрет?

Из трубки доносится приглушённый утробный смех, переходящий в сухой кашель, попытки нормально задышать и успокоить раздражённое то ли от пыли, то ли сигаретного дыма, то ли от болезни горло.

— Я уже отвечал на этот вопрос. И не раз. Многие просто не достойны жить в этом мире. Они должны понять, что однажды оступившись провалились в пропасть и вторых шансов не бывает, — томно с придыханием шепчет в трубку убийца, из-за чего лицо Смотрящего искажает гримаса отвращения.

— Только вот недавние данные, полученные мной говорят об обратном. По какому-то невероятному стечению обстоятельств все эти существа каким-либо образом относились к наркоторговле. А вот, каким тут боком появился Джодах, я так и не выяснил, — говорит Смотрящий, пожимая плечами, тем самым зажимая телефон у уха.

— Что ни на есть прямое! Вы с каждым новым словом всё больше разочаровываете, — с напускной грустью говорит убийца.

— Я знаю, что прав. А вот Кхаини имел очень хорошие связи. Оказывается в тихом омуте и правда черти водятся. Мне даже жалко кое-кого стало, хотя смысл слово «жалость» я давно потерял и не знаю. А может Джодаха и не хотели убить? А из-за моей версии вы просто решили мне подыграть, повести по неправильному пути. Как никак алкоголизм совершенно не вяжется с уликами и возможными, — говорит Смотрящий, слыша, как существо на другом конце трубки затихает, и расплывается в улыбке. — Но это всего лишь теория.

— Как только вам это в голову пришло? Неужто степень вашего отчаяния, настолько велика, что вы готовы поверить в самую абсурдную версию в вашей голове? — ехидно усмехаясь, с издёвкой говорит существо.

— Кстати у меня есть подозрения, где находится. Эта ваша «флешка».

На другом конце провода наступает напряжённая тишина, которую перебивает тяжёлое дыхание, как будто существо выкурило до этого около пачки сигарет. Смотрящий не видит собеседника, но предполагает, что сейчас глубокие морщины изрезают его лоб, губы плотно смыкают и нервно кусают, ощущая лёгкий привкус металла на языке, пока холодные и непроницаемые, словно лёд, глаза смотрят в темноту квартиры или дома.

— Вы блефуете? — скорее не спрашивает, а утверждает существо на другом конце провода, начиная шуршать тканью собственной одежды.

— С чего бы? Думаете я не заметил камеру в любимом кулоне Джодаха? Или среди папок и листов молодого папоротника? Кстати как вам представление, понравилось? Думаю, что очень, а теперь прошу меня простить. Шоу закрывается на технический перерыв, — говорит Смотрящий, выключая телефон, улыбнувшись широко в скрытый за зелёными листами объектив камеры и схватив письмо Седрика с ручкой со стола, вылетает в коридор.

Смотрящий узнал всё что хотел и всё, что нуждалось для разрушения до основания всех версий, на руинах которых он уже готовится возвести новую. Удивительно, как долго до уставшего мозга доходят очевидные намёки, из-за чего шестерёнки и пружины еле двигаются с мёртвой точки и ужасно скрипят, создавая в голове эхо, похожее на утробный детский плач или крик. Глаза слипаются вместе несмотря на количество выпитого кофе и бьющего через край адреналина, который медленно и верно растворяется в крови, заставляя перейти на бег.

Лёгкие наполняет морозный воздух, обжигающий их своим холодом. Маленькие льдинки легонько и довольно больно царапают кожу, застревая в чёрных мягких волосах. Ноги с силой ударяются о асфальт, покрытый снегом, прокатываясь лёгкой болью от ступней до коленей. Дыхание сбивается и становится не таким ровным как в самом начале этой внезапной пробежки, которая дарит небывалое спокойствие и умиротворение с приятным теплом, будто от чая с лимоном и мёдом, внутри. Наверняка, скоро весь участок поднимут на уши и будут тревожно ходить или бегать из стороны в сторону, так как Смотрящий не взял с собой ни рацию, ни телефон, который носил с собой всегда, несмотря на колкую ненависть к электронике.

Даже машину бросил, предпочтя десятикилометровую пробежку по дворам и закоулкам заснеженного города, который готовится к ночи чудес и волшебства. Всего три дня отделяют его от этого праздника, который в тайне ждёт каждый, не в силах признаться даже самому себе в этой детской слабости. Смотрящему не нужна была рядом с собой прослушка или маячок, поэтому пробежка только с листом бумаги, на котором были обведены буквы на манер лестницы и которые складывались в единое и чёткое предложения: «Флешка находится в системном блоке» является высшей мерой необходимости и осторожности.

Чем больше Смотрящий отдаляется от участка, тем больше пустеет голова, мысли выравниваются вместе со сбивчивым дыханием, тревоги отходят на задний план, а за спиной будто расправляются два белых крыла именуемых свободой. Просто бежать вперёд, не задумываясь ни о чём и не оборачиваясь назад, выполняет сейчас роль лекарства для истерзанной в клочья души и воспалённого до предела мозга, который казался, скоро вспыхнет ярким пламенем и начнёт дымиться от недостатка сна и отдыха. Хотя бы эти жалкие минуты, плавно переходящие в часы, Смотрящий проведёт в тишине и спокойствии, в странном единении с самим собой, где не надо почти каждую минуту отвлекаться на трель мобильного телефона или тихое потрескивание рации. Здесь нет горы бумаг и отчётов, которые презрительно взирают на него со стола, чашек из-под кофе, которые кажется уже никогда не получится отмыть от тёмного налёта, и стука жалюзи с утробным плачем, который создаёт квинтэссенцию тлена и безысходности, постоянно давящей на мозг.

Идя в полицию, ты заведомо должен подготовиться к тому, что данная атмосфера и постоянное давление будет преследовать тебя везде, влиять на твою жизнь и просто не исчезнет в никуда. Ты либо изначально должен на подсознательном уровне отключить всю жалость, сердобольность и предвзятость по отношению к остальным существам, либо изначально в глубине души быть самым настоящим монстром и моральным уродом. И на постоянной основе это выматывает, ибо даже испытывая часть эмоций, Смотрящий осознанно должен закрывать их за метафорической железной дверью и убивать в себе все надежды на счастливый исход. Он будто и не выбирался из клетки родителей, оставаясь там, больно обжигая руки о раскалённую до предела сталь.

С каждым днём переживать давление и слишком большую ответственность, которую возложили на его плечи, становилось всё тяжелее и сложнее. Хотелось всё бросить, разбить свою голову о стену и бежать, бежать и бежать, пока в лёгких не закончится кислород, ноги не начнут неприятно гудеть от усталости, а тропинка, дорога или асфальт под ногами не оборвётся. Всё что угодно, чтобы забыться и не думать о деле, происходящем вокруг, не анализировать любую даже самую маленькую крупицу информации на постоянной основе, выстраивая различные версии и из раза в раз, прокручивая у себя в голове все события последних дней, месяцев и лет. Всё что угодно лишь бы не вспоминать стеклянные взгляды трупов, искажённых гримасами боли, лишь бы не вспоминать о луже бордовой давно свернувшейся крови, лишь бы не прокручивать в голове изуродованные до неузнаваемости тела.

Смотрящий каждой клеточкой тела хочет вырезать скальпелем, части своего мозга, где хранится вся информация и пугающие дела за все его годы работы, прекрасно понимая, что не сможет разделить эту тяжёлую ношу даже с самым хорошим психиатром. Ведь все ужасные и неэтичные мысли, превращающиеся в спутанный клубок и являющиеся чистым сумбуром сами по себе, должны оставаться в границах его черепной коробки, с силой ударяясь о неё, тем самым причиняя острую боль. Никто даже не сможет перенести часть того, что разрывает его на части каждый день и ночь, что заставляет железную ледяную маску на его лице дрогнуть, а слёзы скатиться вниз с давно сухих глаз.

Слёзы никогда не приходят к нему тогда, когда хочется облегчить душу, когда настолько тяжело, что собственный хруст вновь ломающихся под чьей-то ногой рёбер кажется даже чем-то приятным и убаюкивающим, когда кровь наполняет рот с желудком, заставляя жалобно хрипеть, пытаясь глубоко дышать. Они придут, когда всё будет относительно хорошо и не так плачевно, когда раны будут минимально зализаны и залечены, когда всё будет слишком хорошо, чтобы быть правдой. И от этого становится ещё больнее, чем от всеобъемлющего чувства безысходности и желания опустить руки вниз, вдоль тела, по швам.

Для Смотрящего чувство невыполненного долга сродни проклятью, и лишний повод для совести медленно и болезненно поедать и вгрызаться в его серое вещество. Ставка каждого дела кажется слишком большой и неподъёмной, руки начинают дрожать от каждого хлопка двери и нервного подёргивания ручки. От упоминания и запаха кофе к горлу рефлекторно подкатывает горький противный ком, а от вида обычных листов бумаги, с напечатанным текстом в глазах рябит. Многие назовут это выгоранием, Смотрящий же отмахнётся со словами «обыденность», в глубине души подозревая, что эти существа правы во всём. Любимая работа превратилась в самую настоящую каторгу, смешанную в безумном салате с добавкой в виде бессонницы, головной боли, бесконечного стресса, а главным ингредиентом выступает страх.

Страх нисколько за свою жизнь, которая уже давно потеряла значительный вес на золотых чашах приоритетов, а страх за жертв, за свидетелей, за случайных прохожих, которым просто не повезло пройти мимо не в том месте, не в то время. И каждый раз не знаешь, откуда прилетит, ты подозреваешь всех и каждого, невольно пытаясь заглянуть за тёмную вуаль чужого глубокого и потаённого мира. Каждая ошибка собеседника, дёрганье в движениях и излишнее переживание по мелочам — тревожный звоночек. Ты везде ожидаешь, подвох и буквально выжидаешь момент, когда холодная сталь пронзит пульсирующий орган, нарушая его целостность и постоянство циклического режима. Для тебя перестаёт холодно и тревожно звучать слово «смерть», сливаясь лишь с фоновым шумом и проблемами. Только жизнь имеет значение, имеет смысл, до сих пор ощущается по-особенному легко, воздушно и величественно, а в воздухе звучит словно орган со скрипкой и флейтой. Не важно, какой ценой, не важно как, главное сохранить эту светящуюся белую оболочку нетронутой и целой.

Смотрящий давно потерял веру в большинство существ. Ведь многие вслух говорят о уважении, безмерной любви и бесконечной верности, а потом перерезают тебе шею, избивают или насилуют с широкой улыбкой на лице и сверкающими от счастья глазами. Эта закономерность давно превратилась в систему, где Смотрящий не может доверять даже самому ближайшему окружению. У него есть слишком много примеров этого слепого доверия всем и каждому, где это приводило к печальным последствиям. Поэтому приходится отталкивать от себя Джодаха, Кейт, Дилана, Арнира — всех, кто ему пытается помочь и проявляет чуть больше переживаний в его сторону, чем может переварить его сознание.

Спокойная жизнь без бесконечных погонь, драк, стресса и боли кажется Смотрящему непозволительной роскошью и тем, что никогда не наступит. Врагов и желающих мести за жизнь за решёткой больше, чем случайных связей, полученных впоследствии расследований, из-за чего список контактов в телефоне, скоро как папка затрещит по швам. Отдых наступит для него только в случае смерти, которая каждый раз холодит затылок своим дыханием, из раза в раз царапает его сердце и душу своими когтями, не решаясь сомкнуть их на хрупком органе или перерезать золотую нить его жизни.

Такова цена работы в правоохранительных органах ты отдаёшь всего себя, всю жизнь, всё здоровье и весь контроль над собственной жизнью. История Смотрящего расписана поминутно в специальном дневнике на годы вперёд. Она не имеет отклонений, разветвлённых путей и резких поворотов. Смотрящий может идти вперёд и только вперёд, по красивой идеально вытоптанной дороге, вымощенной гладкими серыми камнями, с растущими кустами кроваво-красных роз, которые больно ранят, разрывая кожу шипами.

Вот поэтому Смотрящий и не любит надолго оставаться в одиночестве. Ему просто становится некуда бежать от собственных страхов, тревог и проблем. И приходится копаться в них как в земле, чтобы вытрясти всё наружу, перебрать, очистить, проанализировать и найти удобоваримое решение. Однако на это попросту не находится ни времени, ни сил, ведь если рана не болит, то зачем её трогать, раздражать или пытаться заставить вновь кровоточить? Всё само заживёт через какой-то промежуток времени, затянется, станет лишь одним единым горьким напоминанием в виде белёсых шрамов, но затянется. Этот процесс всегда будет долгим и мучительным, заставляющим тебя из раза в раз бросать на него косой взор, дабы убедиться, что ороговевшие тромбоциты, всё так же выполняют свою работу по заживлению повреждённых тканей.

Смотрящий медленно поднимается по старой пыльной лестнице, с лежащими на ней обломками штукатурки, маленькими камнями и бычками от выкуренных сигарет существ, соседи которых явно не собирались сдавать откровенное правонарушение общественного порядка. Деревянные перила, пришедшие прямиком из советского союза, покрывает толстый слой серой пыли и частиц побелки. Тусклые лампы накаливания еле рассеивают тьму своим светом, заставляя её расползтись по углам пролётов, на которых Смотрящий периодически останавливается, дабы привести сбивчивое дыхание, выходящее из лёгких с хрипом, свистом и сипением в порядок.

Нужная дверь находится довольно быстро благодаря пломбированию, которое никто не потрудился, да и не потрудится снять до завершения этого дела, которое с каждой секундой становится всё более запутанным, непонятным и странным. Его размах поражает, как жестокость и абсолютная открытость убийцы сейчас. Он будто спустя столько лет хочет быть пойманным, по крайней мере, что-то внутри заставляет Смотрящего так думать и идти дальше по-этому делу, раня ноги о метафорические осколки стекла. И чем ближе конец, тем больнее ступать по нему и падать вниз, больно ударяясь о твёрдую чёрную пустоту спиной. Однако несмотря на физическую, моральную и метафорическую боль надо довести дело до конца, поставить красивую точку, сделать последний мазок на холсте бумаги, чтобы увидеть картину целиком.

Смотрящий осторожно отклеивает от двери, со взломанным замком, пломбу и заходит в чистую, даже после тотального обыска, квартиру. Смотрящий идёт по поскрипывающему под его тяжёлыми шагами полу, проводя рукой по полкам и тумбочкам, собирая на ткани перчаток всю пыль осевшую на предметы мебели. Здесь пахнет холодом, одиночеством и пылью. Уют покинул чертоги этого помещения вместе с потерей своего обладателя навсегда, хотя всё равно квартира будто ждёт в глубине своего холодного медленно стучащего сердца то, что Седрик вернётся, как обычно будет сидеть за ноутбуком до поздней ночи или будет медленно пить горячий чёрный чай на кухне, пока на фоне играет лёгкий и непринуждённый джаз. Однако ничего такого вновь не произойдёт.

Смерть — это не просто красивое и трагичное слово, которое не имеет большого влияния на реальную жизнь. Смерть — это конечная точка в истории, после которой самого продолжения истории не существует и не может существовать.

От таких мыслей Смотрящий сжимает пальцами с силой ткань собственного пальто то ли от внезапно нахлынувшей злости, то ли от чувства безысходности, которое не получается унять и вновь задвинуть на задний план.

Квартира будто только начинает понимать, что больше не увидит своего прошлого хозяина, что в дальнейшем будут только новые лица, тяжёлые шаги, мебель и атмосфера, совершенно не похожая на ту, что царит здесь сейчас. Холодильник утробно гудит вместе со старыми трубами, за окнами воет ветер, а здание будто начинает двигаться и скрипеть в такт ударам своего сердца. И всё это вместе создаёт по звучанию что-то похожее на утробный плач или мерно тягучий, выдавливающий из глаз скупые слёзы, церковный хор, как некая дань памяти прошлому владельцу, утонувшему в пучине небытия.

Нужная комната находится довольно быстро, так как квартира сама по себе является однокомнатной, как и многие другие в этом вечно кипящем жизнью сумасшедшем муравейнике. Она выглядит довольно пустой и скудной: никаких картин, рисунков или плакатов лишь голые белые стены, с облезлыми жёлтыми обоями, пропитанными сыростью и покрытые плесенью. Одинокая односпальная кровать с белым постельным бельём, от которого всё также исходит призрачный запах лаванды от специального лосьона и накрытая ярко-жёлтым покрывалом, которая привносит в эту комнату, какую-никакую яркость и свет. В углу стоит обычный офисный стол с компьютером, бумагами и различной канцелярией, которая, даже находясь в абсолютном хаосе и беспорядке, выглядит весьма аккуратно. На удивление никаких чашек на столе нет, в отличие от небольшого ящичка с инструментами в виде отвёрток, молотка, нескольких гаечных ключей и плоскогубец.

Смотрящий нажимает на выключатель старой белой настольной лампы, и она с тихим потрескиванием начинает рассеивать полутьму комнаты. Люстра с тканевым плафоном, с кисточками, неторопливо качается из стороны в сторону от холодного ветра, что дует из окна, которое видимо, забыли закрыть. Смотрящий опускает пластиковую ручку вниз, и снежинки перестают устилать и таять на подоконнике, а узорчатые шторы и белые гардины перестают качаться и развиваться, застывая на одном месте, словно солдаты на плацу.

Смотрящий достаёт из специальной ниши системный блок, который по ощущениям весит килограмм шесть и ставит его на пол, подтягивая лампу к краю стола. Системный блок выглядит максимально старым, будто только вернулся из девяностых и при включении утробно загудит в попытке запустить Windows 95. Это явно не то, что может стоять в квартире человека буквально зависящего от хорошей скорости интернета и загрузки программ, поэтому собственная невнимательность и недальновидность порицается ещё сильнее, заставляя мир пошатнуться. Однако следователь берёт себя в руки и, тяжело выдыхая, начинает с помощью отвёртки откручивать винты, которые фиксируют заднюю крышку системного блока на одном месте. Силикованная ручка нехотя поворачивается против часовой стрелки, заставляя винт медленно вылезать из дырки миллиметр за миллиметром.

Вскоре четыре винта оказываются на его руке, а крышка с характерным железным лязгом ударяется об пол, из-за чего Смотрящий начинает молиться, чтобы стены и потолок, будто сделанный из тонкого картона, не пропустил и части тех звуков от движений, которые он создаёт. Ему очень не хочется, чтобы кто-то вызвал полицию под предлогом «в квартиру забрались воры», и его уличили в неправомерных действиях, ибо сейчас у Смотрящего нет, и не может быть разрешения на обыск или изымание каких-либо вещей отсюда.

Дело уже закрыли существа на уровень выше его, и если о его деяниях кто-то узнает, то его голова полетит самой первой, ибо Смотрящий даже под страхом смерти будет брать всю вину за свои действия на себя, не пытаясь переложить ответственность. Ибо Арнир не должен отвечать за его проступки, осечки и промашки в деле. Арнир сказал ему вместе с жертвой закрыть дело, а он не послушал их и идёт против кодекса и собственных моральных принципов.

Задачи Арнира на этом заканчиваются, он — Смотрящему не отец, чтобы следить за каждым его действием, нести ответственность за его поступки и в случае чего, в качестве лечебной профилактики, но ужасной с моральной и физической точки зрения, стегать его ремнём за каждый неверный шаг и проступок. Смотрящий давно должен отвечать за свои слова, действия и проступки самостоятельно, не оборачиваясь в чью-либо сторону, дабы переложить ответственность или попросить помощь у кого-нибудь со стороны, по старше, опытней и выше по статусу. Эта его жизнь и она в его руках. Подрагивающая, мертвецки холодная и блёклая, но жизнь. Смотрящий должен принимать все крутые и резкие сломы судьбы беспрекословно, позволив себе, в крайнем случае, опустить удручённо глаза в пол.

Смотрящий включает свой собственный фонарик, так как в тусклом свете удаётся разглядеть лишь пыльный вентилятор, старые микросхемы и некоторые провода. Яркий свет больно ударяет в глаза, из-за чего приходится зажмуриться от резкой боли и недовольно потереть их руками, дабы вернуть себе возможность видеть и уменьшить боль. Смотрящий медленно открывает глаза и видит, что в этом системном блоке не достаёт и половины нужного наполнения, но из-за непрозрачного каркаса это нельзя было увидеть изначально. Он осторожно отодвигает провода в сторону, как будто он до этого стабильно работал со всем отсутствующим наполнением. Смотрящий ощупывает пальцами каждый сантиметр внутреннего наполнения системного блока, насколько пропускает чувствительность ткани перчаток. Задачу ещё и усложняло то, что он понятия не имеет, как она должна выглядеть. Хотя это и не сильно бы помогло бы ему в дальнейшем.

Оглушающая тишина давит на уши вместе с утробными стонами старого дома, который готовится почить в ближайшие секунды от старости, что стала ещё сильнее ощущаться от смерти нового жильца. Спустя непродолжительное время Смотрящий нащупывает что-то, явно не вписывающиеся в конструкцию системного блока: за одним из рядов проводов, и отклеивает небольшой бумажный свёрток с надписью «Для работы». Следователь разрывает бумагу, скотч и достаёт оттуда небольшую светло-серую флешку цвета металлика, и задвигает всё обратно.

Возвращаться в отдел он не собирается — лишние глаза и уши ему не нужны. Конечно, оставаться здесь является не меньшей опасностью и самоубийством, однако в собственную квартиру Смотрящий сегодня тоже не поедет. Он не горит желанием смотреть на бумаги, немытые чашки и пустые глазки скрытых камер чуть ли не из каждого угла. Играть в эти игры ему надоедает, как и ломать свою голову над этой странной головоломкой без некоторых деталей, которые не получается нигде найти или получить.

По крайней мере нельзя было, сейчас перед ним стоит ноутбук Седрика, где на фоне стоит фотография счастливого, ещё не погрязшего глубоко в своих проблемах, что наваливались на его плечи вновь и вновь тяжким грузом, Джодаха, улыбающегося ещё живого Седрика и Ашры, чьё лицо не было повреждено ядом. У каждого на голове был венок из васильков и ромашек, а в глазах плескалось и отражалось искреннее счастье вместе с надеждами на светлое будущее, которое отыгралось и прошлось катком по всем друзьям, превратив их связь в крайне тонкую и ненадёжную нить, готовую разорваться в любую секунду. Всё стало лишь блеклой дымкой сладких и до боли красивых воспоминаний, став лишь одной единственной фотографией на ноутбуке, которой суждено, будет в дальнейшем так же исчезнуть в небытие.

Смотрящий подключает флешку к ноутбуку — и на нём появляется белое окно с большим количеством файлов и папок. Каждая из них подписывалась, что не особо облегчало задачу, так как там находится в основном аудио сопровождение для спектаклей и фильмов, карты расположения освещения почти во всех театрах города и небольшие записи в каком порядке надо пускать дым, воду или искусственный снег. Так же было довольно много документов с небольшими записями о собственных чувствах, работе и сценарии к каждой работе, в которой Седрик был задействован, как не самое последнее лицо.

Сто двадцать работ — не маленькое количество, как и сценарии, которые по странному стечению обстоятельств оказываются самым последним выступлением каждого из убитых режиссёров и актёров. Смотрящий в глубине души понимает, что поступает неправильно, читая чужие личные записи.

Хотя насколько они являются секретными в данной ситуации, если на прямую относятся к делу, что он расследует, да и сам хозяин и автор этих записей явно уже не сможет возразить после их прочтения? Седрик сам начал копать в мёртвой зоне, до куда не могла дотянуться рука полиции, зная возможный конечный исход, который он возможно и пытался избежать. Хотя в последнем Смотрящий очень сомневается, ибо хоть на флешке он пока и находит только звукозаписи и моменты расстановки уверен, что последнее сыграло немаловажную роль. Копаться в чужих файлах низко, но так же можно получить спокойно удалённый доступ к компьютеру благодаря хорошему хакеру и интернету.

За такие глубокие познания Смотрящий готов сказать Дилану спасибо где-то в глубине души, всё-таки минимальным манерам и уважению к остальным его научить стоит. Поэтому найти планы устройства освещения всех театров, которое скопированное находится и в самих файлах ноутбука, — невероятная удача для убийцы. Если убийца один из актёров или персонала, запомнить расположение и тайминг ещё проще. Особенно если считать про себя, нервно постукивая пальцами по собственной ноге.

А дальше дело остаётся за малым, но не менее сложным — добыть ключи. Далеко не каждый может по лестнице забраться на мосты этой сложной чёрной железной системы: для этого нужен ключ от двери, который находится только у вахтёрши и у Седрика. Причём дверь не взламывали, так как не было характерных царапин на замочной скважине, значит, один из ключей украли и сделали дубликат.

Однако тут возникает новый вопрос: «Как Седрик и вахтёрша не заметили пропажу?» Тут уже два ответа: либо свою роль сыграла невнимательность, что почти сразу отпадает, ибо оба отвечают за эти ключи головой и обязаны отчитываться, об их наличии каждый час, либо убийца сделал точный слепок прямо на месте, что уже больше похоже на правду.

«Хм, что это?» — вопрошает у себя в голове Смотрящий, наводя курсор на один из множество видео файлов и записей выступлений, со странной надписью, представляющую из себя лишь молчаливое троеточие вместо чего-то конкретного.

Видео открывается, выводя на экран изображения пустой серой комнаты, в которой он находился недавно. Люстра еле рассеивает тьму, в которую погружена комната. Идеальное покрывало вместе с постельным бельём скомкано и свисало с кровати. На полу валяется ярко-зелёная бутылка из горлышка, которого вытекает тёмно-бордовое содержимое, которое потом останется на полу в виде липкого противного пятна, которое будет весьма сложно отмыть. Так же в лучах слабого света поблёскивает несколько пустых фольгированных упаковок из-под таблеток.

Какое-то время на фоне ничего не звучит кроме тишины, перебиваемый лёгким потрескиванием то ли от старой камеры, то ли от труб, то ли другой техники в доме. Неожиданно начинает раздаваться ритмичный стук шагов, и в камере появляется уставшее лицо Седрика. Пару секунд она пытается сфокусироваться на опухшем и покрасневшим от слёз лице. Седрик кладёт руки, скреплённые в замок на колени и пустым уставшим взглядом смотрит в камеру, пока всю эту печальную картину дополняют тёмные синяки под глазами, явно от недельного недосыпа. Руки Седрика мелко дрожат, хотя он пытается это остановить, но безуспешно. Он пытается собраться с мыслями, периодически испуганно оглядываясь по сторонам, будто ожидая с секунды на секунду удар или нападение со стороны.

— Если вы нашли эту запись, значит, меня уже нет в живых. Меня либо убили из-за того, что я слишком далеко зашёл в своих расследованиях, либо я покончил с собой, — говорит Седрик, тяжело выдыхая и опустив глаза в пол. — Надеюсь, что эту запись найдёт Смотрящий или Джодах, если нет, то я сожалею о том, что не выдержал пытки и проговорился. Простите…

Седрик нервно постукивает ногой по полу и рукой растирает затёкшую от напряжения шею.

— Мы с Джодахом были всего лишь друзьями, да и в последние годы виделись и общались редко, однако не состыковка и нелогичность некоторых моментов заставила меня всё это начать.

Седрик замолкает и боязливо оглядывается по сторонам. Видимо что-то услышав, он встаёт со своего места и исчезает из поле зрения всевидящего ока камеры. Смотрящий несколько минут смотрит на пустую комнату, думая, что видео зависло на одном месте, уже протягивает руку к мышке, как вдруг из динамиков звучит громкий хлопок, и в кадре вновь появляется Седрик. Он держится за сердце, тяжело дышит, а в его глаза отражается самый настоящий животный ужас, и стоят холодные слёзы.

— Всё хорошо, всё хорошо! Не переживайте, — на автомате повторяет Седрик, пытаясь скорее успокоить себя нежели Смотрящего, который в свете еле улавливает танцующие клубы дыма. — К вашему сожалению тех, данных, что вы так страстно пытаетесь заполучить, здесь нет. Всё-таки вероятность того, что флешка может сгореть и попасть не в те руки, я не исключаю. Я всё распечатал, собрал в отдельную папку и спрятал её.

Седрик поджимает под себя ноги, принимая позу лотоса. Он наклоняет голову в левую сторону, из-за чего становится прекрасно видно, что чёрные зрачки Седрика почти полностью перекрывают цветную радужку и походят на два блюдца. Его руки перестают дрожать, и Седрик явно сейчас находится либо под большим количеством успокоительного, либо под наркотическим опьянением.

— Этот дым, наверное, от дымовой бомбы или шашки. Без понятия. Надо, наверное, открыть окно, чтобы не задохнуться от дыма. Возможно, убийца хочет, чтобы я вышел на улицу, но это делать я не собираюсь, — говорит Седрик, складывая указательные пальцы вместе. — Я даже не прочь задохнуться, я просто устал от всего этого. Я живу в постоянном страхе, что за мной придут, но при этом понимаю на подсознательном уровне, что давно готов к этой встрече. Даже не знаю, в какой момент меня перестала пугать смерть, может на пятые сутки без сна, когда я вздрагивал от любого стука в окно или шороха, может после вроде двух бутылок вина, может после семи таблеток успокоительного и ещё чего-то. Уже точно не скажу, что употреблял в последние дни, но судя по этим упаковкам, — Седрик останавливается, крутя её в руках, пытаясь рассмотреть сквозь свои разбитые очки надписи на лекарствах, однако быстро сдаётся и продолжает: — Ладно, я не имею и малейшего понятия, что там было.

Седрик удручённо откидывается назад, опираясь спиной о стену и смотря в окно таким же пустым и безэмоциональным взглядом. Он выпрямляет явно затёкшую спину из-за неудобной позы и расслабляет руки, раскинув их по бокам от себя.

— Вы, наверное, ждёте ответы прямо здесь и сейчас, но на данный момент я не смогу на них ответить кроме нескольких. Да, мотив убийцы — связь жертвы с уанокорсом. Да, убийца, по крайней мере тот, о котором я сейчас говорю, не пытался убить Джодаха, а наоборот не единожды спасал. Если меня убьют, то это не будет вина Джодаха, господин Смотрящий, прошу, передайте это ему! Я знаю его слишком долго и хорошо, чтобы понять: он будет себя винить во всём, даже если его вины и не будет! — чуть ли не кричит Седрик, плача с наивысшей степенью отчаяния в глазах. — Это только моя вина. Я начал копать и ошибся, поэтому смерть является закономерной.

Седрик прикрывает глаза от усталости и вновь нервно стучит ногой, только уже по покрывалу. Седрик морщится, кривится, кусая и без того израненные губы до крови, чувствуя привкус металла, который в смеси с алкоголем и успокоительным заставляет отвратительный горький ком подкатиться к горлу, из-за чего он прижимает ко рту руку, пытаясь сдержать рвотный позыв своего организма.

— Не знаю, с чего вы вообще решили, что хотели убить Джодаха, если по сценарию изначально вперёд должен был выходить Кхаини. Если не верите, то можете найти у меня более шести версий сценария, даже самый первый ещё без чистки, — говорит Седрик, презрительно сузив глаза.

— Кстати, господин Смотрящий приходите к Джодаху в гости, второй том «Войны и мир» почитать, там вы найдёте очень много интересного. Это я вам гарантирую.

Глаза Седрика хитро блестят в свете вместе с широкой хищной улыбкой. Он сжимает щиколотку, которую он закидывает на второе колено. Голова от собственных мыслей откидывается назад, и Смотрящий разминает плечи.

Отгадки в руки ты собрал,

Что знаешь, всё ты не сказал.

Ты, молча все наводки дал

И в небытие том утопал.

Погас огонь всё той свечи,

Чей свет ты ждал так впереди.

Моля о том, чтобы кресты

Вдруг расступились и ушли.

И с теми горькими слезами

И с теми красными глазами.

Над делом ты сидел всю ночь,

Надеясь, хоть кому помочь.

И нервы все давно все сдали

Устали, просто прогадали.

Пока ты видел всё глазами,

Где все загадки разгадали.

И ты помочь уже не сможешь,

И сам себе ты не поможешь.

Когда огонь погаснет у свечи,

Когда дадут тебе уйти.

***

Седрик вошёл в свою квартиру еле стоя на подрагивающих и подгибающихся ногах после допроса. Из него будто выжали все соки, как из лимона, и по ощущениям подозревали во всех возможных смертных грехах разом. Седрик ощущал всеми фибрами своей души тяжесть подозрений, ответственности, страха и при этом странного желания и уверенности, что взвалились на его плечи все разом, выбивая кислород из лёгких и почву из-под его ног. Фантомная боль от головы медленно распространялась, заставляя содрогаться всем телом и ощутить лёгкое и противное покалывание на кончиках пальцев. Мысли роились в голове нескладным гулом, превращаясь в телевизионный шум из помех и спутанный клубок из различных проводов, которые торчали в разные стороны.

Седрик еле прошёл в свою комнату, заваленную различной канцелярией, одеждой и деталями от различной техники и электроники, и грубо скинул кусок плотной белой ткани с чёрной меловой доски, купленной зачем-то года четыре назад. И начал делать короткие и быстрые записи белым мелом, попутно на магниты, цепляя фотографии из портфолио всех участников пьесы. Зачем-то Седрик коллекционировал у себя фотографии всех участников фильмов и пьес, дабы сохранить какую-то память о прошлых моментах и чужих лицах, которые потом почти полностью сотрутся из его сознания, оставив после себя лишь горсти пепла и обрывки старой киноплёнки.

— Обычно у всех есть определённые мотивы: ревность, суицид, месть, деньги или наследство, враги, — сказал Седрик, обращаясь к своему белому пятнистому кролику по имени Лаванда, которая на это лишь дёргала своим розовым носиком. — Не понимаю, откуда они взяли, что хотели убить Джодах! В сценарии же чёрным-по-белому написано, что выходить вперёд должен был Кхаини, а не Джодах! Откуда просто?! Ни в первой, ни во второй, ни в третьей версии этого нет!

Седрик демонстративно вскинул руки вверх, сжимая волосы на голове и с силой, ударяя мелом о доску, из-за чего он раскрошился. Злость на чужую глупость и невнимательность, словно кипяток, заставляла кровь кипеть и обжигать всё изнутри, переливаясь через край. Он не знал тогда, к чему приведёт эта теория, во что перерастёт, но что-то внутри ему говорило о том, что ничего из этого хорошего не выйдет. Что-то внутри буквально кричало о том, что это не прекратится, не остановится, пока убийца не достигнет своей цели. Это не удастся забыть, не удастся простить. Оно просто будет где-то рядом, маячить на фоне, отбрасывая свою чёрную огромную тень на всё происходящее, нависая в виде постоянной угрозы и излучая ледяной могильный холод.

— Жертва — Кхаини, — сказал Седрик, написав это мелом на доске. — Ревность?

Седрик повернулся в сторону Лаванды, которая поднялась на задние лапки и склонила голову влево. Она своими ярко-голубыми глазками смотрит прямо в глубины души, на что мужчина улыбается и гладит кролика по мягкой шёрстке.

— Нет, определённо нет. Отношений нет, любовного интереса нет, детей нет, бывших тоже нет, безумные фанаты, конечно, есть, но это не то!

Седрик с умеренным давлением нажимал на мел зачёркивая надпись, чтобы ещё больше не испачкать пол в белой крошке и пыли.

— Суицид? По-моему слишком изощрённо, заморочено и излишне пафосно. Делать копию ключей, откручивать крепления, копаться в моём ноутбуке, дабы узнать их положение. Нет, бред полнейший, да и при этом продолжить рисковать чужой жизнью, точно нет, — махая головой, сказал Седрик, проводя вдоль слова прямую.

Седрик задумался и начал ходить из стороны в сторону, приложив два пальца к подбородку, меряя шагами сравнительно небольшую комнату. Шестерёнки в голове быстро крутились, пока железные поршни с силой выталкивали белый пар в атмосферу. Ритмичный и мерный железный стук механизмов отдавал прямо в голову противной тупой неравномерной болью, чьи очаги то ярко вспыхивали, то затихали, превращаясь в белый густой туман.

— Месть? Возможно, только найти бы причины. Это явно что-то серьёзное, из-за обычных тычков или глупых шуток не убивают. Разве что под алкогольным или наркотическим опьянением, пока мозг слабо работает, а функция рационализма отключается на неопределённый срок. Так что… Возможно, — сказал Седрик, сведя брови к переносице и заключая слово в овал. — Деньги или имущество? Тоже такой себе вариант, тогда напали прямо в квартире, а не устраивали всё это представление.

Седрик зачеркнул ещё одну версию, которая в большинстве моментов не совпадала и не сходилась с реальностью. Кусочки пазла в голове отказывались складываться и превращаться в что-то отдалённо напоминающую картину и что-то маломальски понятное.

— Враги? Ну, это есть у всех актёров. Но тут вопрос в том, кто мог проявлять к нему открытую враждебность в театре, в довольно узком кругу. Выбор невелик…

Седрик обвёл вторую версию в круг и сделал на доске три надписи: подозреваемые, невиновные и «убийца?». Также в сторону отходит новая стрелочка с надписью «мотивы», которые в свою очередь подразделялись на незначительные, неважные и серьёзные. Все фотографии Седрик пока разместил в колонке подозреваемых, так как возможные мотивы ему неизвестны, как и какие-либо крупные факты об их личности, кроме Джодаха, с которым они в последние пять лет, правда, крайне мало общались. Однако во время их последнего разговора на улице после репетиции и вне этой суматохи и рабочей обстановки Седрик понял, что Джодах довольно сильно изменился: стал более подавленным, апатичным и менее живым в переносном значении этого слова. От былого задора и излишней тактильности не осталось и следа. Только болезненное и отчаянное вздрагивание от неосторожного взмаха руки или ноги. Только со Смотрящим эта система рушилась. Возможно, дело в их очень давнем знакомстве и стараниях постоянно поддерживать связь, возможно в перчатках, которые не так сильно пугали, чем прямой контакт с кожей.

— Не думаю, что Сан-Франу и Фарагонде это надо. У обоих заключён контракт с ним, который слишком дорого обойдётся им в случае его потери, ибо хорошую замену найти, то ещё испытание. А Фарагонда, кажется, до этого момента даже не подозревала о его существовании. Да и дурная слава, которая будет нависать над её театром, ей не нужна. Поэтому эти два варианта можно сразу выкинуть. Тем более в их послужном списке нет ни одного фильма или спектакля, где участвовал бы Кхаини. Да и открытых или глобальных конфликтов не было и не могло быть с ними. Получается невиновные? — обратился Седрик к пустоте и тьме своей комнате, чем к кому-то конкретному.

Седрик переместил две фотографии в колонку невиновных, чувствуя внутри какое-то странное внутреннее удовлетворение и полное согласие со своим шестым чувством. Очки чуть съехали на переносицу, из-за чего пришлось их поправить лёгким движением пальцев. Седрик, дабы полностью убедиться в своих догадках, сел на кресло, которое начало крутится, и включил ноутбук. В открытые источники он лезть не собирался, ибо там будет только информация выгодная самим режиссёрам и актёрам, а крупные и серьёзные конфликты по невероятному стечению обстоятельств будут тактично замалчиваться и оказываться на самом дне архивных данных и интернета. Ведь, что попало в интернет однажды — пропало навсегда.

Седрик начал быстро перебирать пальцами по клавишам, дабы скрыть своё местонахождение и личность, всё-таки может на большинстве сайтов ты таинственный аноним, но всё же благодаря паре нехитрых манипуляций с данными и значениями в твоей высокотехнологичной электронике, как маска безличия слетит и разобьётся в дребезги, показав тебя миру, так что излишняя осторожность не помешает никогда. Седрик залез в архивы сайта и статей, которая по каким-то особым и многим простым существам неизвестным причинам были удалены или скрыты, а те кто это увидел и успел скачать, решили тактично молчать об этих знаниях за счёт угроз, шантажа, денег или всего вместе.

На удивление статей оказалось слишком много, даже больше чем Седрик предполагал и мог предположить изначально. Хотя оно и не удивительно, ведь мало кто скажет, что Сан-Фран самое доброе и неконфликтное существо в мире, пытающееся скрыть свою злость и раздражение за маской безразличия и фальшивого одобрения всех, как делают остальные. Да и за словом он в карман никогда не лез, говорил всё что думает: чётко и по делу. И выходило всё это ему боком, из-за чего копаться в бесконечных конфликтах, выяснениях отношений и скандалах становилось практически невозможно.

От количества букв в глазах начало рябить, а текст начал сливаться в одно единое сплошное чёрное пятно, и когда Седрик подходил к концу данного крупногабаритного куска истории, незаметно для себя выпивая вторую чашку кофе, понял, что Сан-Фран личность весьма не ординарная и далеко не такая белая пушистая и невинная, о чём говорит его образ. Однако для Седрика это и не должно было быть открытием, ведь довольно часто, краем уха он улавливал странные нотки пренебрежения и колкого отвращения в странной смеси с гордостью и отголосками счастья в его взгляде и голосе.

Его методы «воспитания» в актёрах уважения и благодарности за потраченное на них своё драгоценное, в прямом смысле этого слова, время было весьма специфичным или как минимум странным. К счастью, эмоциональных качелей не было, хотя моральное невыносимое на физическом уровне давление присутствовало всегда. Даже Седрик ощущал на своих плечах эту странную тяжесть во время редких разговоров с Сан-Франом. Он даже рискнул бы его назвать слишком предвзятым по отношению ко всем. Даже его ожидания и понятие слова «идеально» было каким-то странным, чуть ли не яркой звездой с неба. Из-за чего казалось, что достигнуть того самого идеала, который имеет в виду Сан-Фран просто невозможно. Однако это было не так. Эльф никогда не требовал от всех сверх меры и их возможности, и иногда даже спускался до снисхождения и слов: «неплохо», «ты молодец», «хорошая работа». Хотя его молчание — это лучшая награда, ибо кричал он слишком громко и довольно доходчиво всё объяснил на повышенных тонах, стоя над твоей душой, прожигая в твоём затылке дырку от одной ошибки или осечки.

Одним словом личность Сан-Фран неординарная, прямолинейная, довольно агрессивная, но справедливая. Последнее, к сожалению или к счастью, у него не отнять. Он не делил актёров и персонал согласно своему статусу, всегда понимал причины того или иного действия и не выбирал себе любимчика среди остальных. Он ставил всех в равные условия и никого не возвышал, даже себя, в отличие от многих сценаристов и режиссёров, которых на своём пути встречал Седрик. Хотя тот мог это легко сделать, заявив, что он творец и без него здесь бы ничего не состоялось. И Седрик даже внутри радовался, что ни мотивов, ни малейших намёков или тычков, которые могли сподвигнуть Сан-Франа на убийство, не оказалось. Да и не могло быть всё так легко и просто в плане нахождения убийцы. Так что приходилось искать и копаться дальше.

По Фарагонде и истории театра информации нашлось ещё больше. На самом деле Седрик знал, что Фарагонда довольно выдающаяся личность, которая на своём длинном пути столкнулась со всеми возможными трудностями и преградами, которые только существовали на земле. Если верить статьям, что он в принципе и делает, то судя по ним можно понять, что там неоднократно происходили перестрелки между разными группировками, за право владения этим местом. Так же здесь довольно часто сомнительные личности пытались добиться как её руки, так и руки актёров и оперных певиц, чьи пёстрые перья на шляпке привлекали внимание.

Однако Фарагонда жёстко отказывала всем, и прогоняла их из данного помещения, иногда хватаясь за огнестрельное оружие, которое в те года было просто необходимо. Как метод самообороны. Нападение, возможное убийство или изнасилование с грабежами никто не мог предотвращать на постоянной основе, а полицейских катастрофически не хватало, из-за чего приходилось идти на крайние меры.

Перестрелки, драки, убийства с десятками жертв и взрыв здания в девяносто первом — всё это в купе создаёт странную безумную взрывоопасную смесь, употребление которой в большинстве случаев вызовет полную потерю уверенности в завтрашнем дне, постоянный страх и нервный срыв с отдыхом в местах не столь отдаленных. Однако Фарагонда как-то выдержала и пережила те года, ужас, потрясения и проблемы, свалившиеся на её плечи после распада СССР.

Да и последние года за исключением этого у неё всё проходило довольно спокойно и планомерно. Не было ни ссор, ни конфликтов, ни открытой ненависти, только холодный нейтралитет и вселенское спокойствие, и безразличие ко всем крупным скандалам и событиям в этом многополярном, сумасшедшем, неустойчивом медиа мире.

Поэтому сделанные выводы оказались абсолютно правильными, с почти нулевой вероятностью на ошибку. Хотя вероятность и не могла равняться нулю. Это всегда было и будет число превышающее нуль в какое-то количество раз, даже пусть и самое маленькое.

Седрик встал с насиженного места, чувствуя, насколько сильно у него затекла шея, плечи и спина. Глаза слипались, а за окном светало, пока электронные часы методично показывали девять часов утра. Голова противно гудела как старый телевизор от количества полученной информации и новых фактов, которые никак не вязались с основным делом, только открывало глаза на невиновность данных личностей. И если на это будет уходить так много времени, то Седрик точно сойдёт с ума от невозможности хранить всю полученную информацию на жёстком диске своего мозгового процессора.

Седрик провёл две стрелки от фотографии Фарагонды и Сан-Франа с подписями «мотивы», «конфликты» и перечеркнул их. Далее на доску переместились копии фотографий всех улик на тот момент: два контейнера для линз, ящик инструментов из подсобки, гаечный ключ на двенадцать, полу пустая бутылка воды, клочки серой шерсти, которую было бы странно не обнаружить на полу в период линьки Кхаини, и синие латексные перчатки, на которых не осталось и не могли остаться частички кожи и ДНК преступника.

— Этого крайне мало для полноценных подозрений. Единственное, что нам точно известно, так это то, что линзы со стопроцентной вероятностью принадлежат Эбардо. Он довольно резко убежал со сцены, — сказал Седрик, рисуя на листе А4 примерный план сцены и гримёрки со всеми её тайными ходами и коридорами, обозначая Эбардо как зелёный круг, — в гримёрку. Судя по тому, что он говорил, ему что-то добавили в жидкость для линз, из-за чего началось сильное раздражение или аллергическая реакция. Это я не могу точно сказать, — методично постукивая мелом по доске, сказал Седрик, прикрыв глаза глубоко задумавшись. — Допустим, он соврал и просто скрывает, что именно он убийца, но Бартоломью — его родной брат, с которым у него были довольно крепкие отношения, и если он убежал туда, то мог предотвратить падение прожектора, однако Эбардо этого не сделал или не мог сделать. Не могу сказать точно. Вроде причин ненависти к родному брату у него нет, да и общались они вне сцены довольно открыто, спокойно, без напряжения. Хотя не они могли бояться показать настоящие чувства и эмоции насчёт друг друга перед остальными. Нет, тогда на Эбардо это не похоже! Он, конечно, тот ещё лицемер, моральный урод, лжец и возможно наркоман, но такое пренебрежительное отношение к собственному брату и косвенная закрытость в словах явно ему не присуща. Однако я рассмотрю эту версию как возможную.

Седрик закрепил с помощью магнита один конец красной нитки на фотографии Эбардо, подвёл к контейнерам с линзами, а затем к лицу Бартоломью, что взирало на него своим пустым взглядом, бутылке воды и плавно подвёл к Кхаини, отрезав её ножницами.

— Лололошка? Вероятность крайне низкая. Хотя у них накануне произошло что-то на подобии конфликта. Ммм, нет, это всё же больше похоже на дружескую перепалку, однако по лицу Кхаини так нельзя было сказать, а Лололошка был спокоен. Что ж Лололошка в принципе не особо эмоционален по отношению к другим, но всё же за это можно зацепиться. Однако он был тогда с Кхаини, навряд ли у него была возможность взаимодействовать с дверью. Да и им надо было быстро перейти из одного места в другое, Лололошка бы ничего не успел сделать. Время играет слишком большую роль. Да и они в этот момент находились в другом стороне, из-за чего чисто физически Лололошка не мог там оказаться или появится без владения магией незаметно открывать индивидуальные порталы и очень большой скорости.

Седрик сам лично закреплял прожекторы на своих местах и всё ещё помнил, с какой неохотой поддавались гайки и крепления для замены, и, насколько хорошо, он их закручивал. Немало силы нужно было бы приложить, чтобы сдвинуть хотя бы одну гайку с места не то, что открутить. Всё-таки внутри его что-то толкало вечно делать работу на совесть, а с оборудованием для освещения лучше было не шутить, так как плохие крепления могли привести именно к таким печальным последствием в виде смерти кого-то из работников, либо серьёзным повреждениям пола, за чей ремонт пришлось бы платить из своего кармана и сбережений. Поэтому быстро справиться с преградой в виде креплений не получилось бы, для этого понадобилось время и довольно не маленькое количество.

— Джодах? Тут скорее ситуация наоборот. Кхаини открыто проявляет своё пренебрежительное отношение к Джодаху. Его взглядов, слов и высказываний хватает выше крыши. Джодах же ни разу не отзывался о нём негативно и кажется даже вёл какую-никакую дружбу или считал его своим другом, а это дорого стоит. Джодах очень осторожен в существах, которых считает друзьями, и если уж он нашёл интересующую его личность, то не отступит ни на шаг, чтобы доказать свою верность, преданность и серьёзность своих намерений, так что мала вероятность, что это он. Тем более вызвать у себя паническую атаку искусственно у него навряд ли получилось бы, но всё же…

Седрик соединил фотографию Джодаха и Кхаини с помощью нити, в глубине души сомневаясь, что это вообще стоит делать. Джодах ему почему-то казался кандидатом невозможным и тем существом, с котором в последствии у него возникнут серьёзные проблемы. Даже не в плане сокрытия информации, нет, далеко нет, а в плане возможной ветки, которая откроется, из-за подозрений в том, что убить хотели именно Ави. Мог открыться слишком большой простор для фантазии и разгула убийцы, из-за желания запутать следствие, повести по неправильному пути, чтобы в конце жёстко обрубить все нити надежды и сделать так, чтобы дело тактично закрыли, проигнорировали и умолчали.

В таком случае убийца мог начать нападать на Джодаха, почти открыто, но при этом не глобально, ибо пристрелить его, заявиться домой и воткнуть нож ему в сердце — противоречит его принципам, а вот яд, доведение до суицида и возможное убийство чужими руками — совершенно другое дело.

Дозировка в яде может предназначаться для Джодаха и доза может быть от части смертельной, но при этом не настолько, чтобы чужое тело испустило последний вздох и дух.

Доведение до суицида что-то глобальное и довольно сложное, ибо найти самые болезненные и открытые раны из всех, чтобы на них надавить, не заставив при этом жертву обратиться в полицию.

В последнем случае надо разогреть дело и интерес к нему до состояния магмы, а потом написать и выложить в сеть какую-нибудь незамысловатую и довольно провокационную статью, что вызовет резонанс и всплеск негатива, из-за чего нападения и покушения на жизнь начнутся не со стороны убийцы, а обычных граждан. Плюс это один из действенных методов, что вынуждают дрожащую и крайне нервную от страха и общественного давления жертву пойти в полицию с просьбой закрыть дело, дабы снизить градус напряжения.

— Эбардо, — сказав чужое имя, Седрик сразу почувствовал горечь и скривился. — С ним связанно уже несколько фактов и улик выше, да и отношения с Кхаини у них были натянутые, а ещё он единственный не получил копию сценария с изменениями, из-за чего просто не мог знать, что Бартоломью выходит первым! Тогда моя теория опровергается.

Седрик несколько секунд стучал мелом в одной точке и нарисовал незамысловатое изображение листов со сценарием. Художник из Седрика, конечно, такой себе, но передать главную задумку и идею работы вроде удалось. Новый отрезок красной нити закрепился с помощью магнита, и все эти улики явно не шли на пользу Эбардо, а наоборот всё больше убеждали Седрика в его причастности и в крайнем случае виновности.

— Тогда скорбь по брату объясняется. Чёрт, вспомнить бы, куда он убежал вправо или влево, ибо если влево, то можно заявлять, что он не виновен, а если вправо, то тут будет большой знак вопроса.

Фотографичная память, к сожалению, не вечна, и большинство моментов и мелких деталей, которые впоследствии сыграют свою важную и решающую роль стираются, оставляя после себя лишь белый непроглядный дым, который в последствие окутывает все воспоминания о таком страшном и пугающем дне.

Мозг в плане воспоминаний работает довольно странно, что-то решая стереть навсегда, а что-то навеки оставляя, заставляя ещё больше врезаться и болезненно впиваться своими коготками в его пульсирующее серое вещество, работающее на пределе возможного. И тогда он сокрушался над тем, что мозг отказывался воспроизводить на свет кадры того злополучного утра. А если какие-то отдельные фрагменты и проскальзывали, то скорее были похожи на кадры из фильма, где оборвалась старая киноплёнка, из-за чего по белому холсту расползались пятна и кляксы.

— Чёрт! Ничего не могу вспомнить! — простонав и закинув голову на спинку стула, с досадой крикнул Седрик в пустой квартире, из-за чего голос эхом отбился от стен, возвращаясь обратно в виде глухой звуковой волны. — Хотя, стоп, у меня должны быть где-то тут записи с вэб-камеры!

Седрик начал быстро перебирать клавишами, дабы найти заветную запись, которая должна была автоматически сохраниться на эту флешку. Он периодически включал её, чтобы потом через какой-то промежуток времени все неудачные дубли и моменты скомпоновать в один единый сюжет и видео, чтобы потом в довольно спокойной, уютной и семейной обстановке вместе с другими участниками этого шоу, посмеяться и томно вздохнуть о очередной законченной работе, с которой придётся вскоре попрощаться. Всегда очередная законченная пьеса и фильм ощущалась на душе, как осколок стекла, который всё глубже и глубже погружался в орган жизни, который судорожно сокращался в жалких попытках сохранить свою жизнь и целостность.

Так же довольно часто Седрик чувствовал, что эти видео, его работа — это лишь пройденные этапы жизни, от которых потом становилось легко и тяжело на душе одновременно. Ты чувствуешь облегчение и удовлетворение от того пути, что прошёл, от того что дошёл до конца, не бросив всё на середине пути, но при этом на душе скребутся кошки от того, что всё закончилось слишком быстром, слишком стремительно и по ощущениям слишком рано. Ты хочешь продолжать, но внутри понимаешь, что лучше уже не будет, все результаты и поставленные идеалы, какими они бы изначально ни были достигнуты, а финал лишь ставит красивую точку в этих произведениях, которые не требуют продолжения и громких ярких слов благодарности за проделанную работу.

Вынырнув из своих долгих и мучительно тяжёлых раздумий, Седрик, наконец, нашёл нужный видео-файл и несколько раз кликнул на застывший стоп-кадр и воспроизвёл его на экран. Актёры начали двигаться где-то с середины акта, пока из динамиков доносился приглушённый немного искажённый голос. Проматывать откровенно не хотелось, особенно когда было прекрасно видно, насколько движения ещё неуверенные, насколько сильно чужие крылья подрагивают, как маски так и норовят упасть из-за неудачного крепления, как волосы из-за отсутствия лака треплются в разные стороны и лохматятся, а один из актёров в порыве злости то ли на Сан-Франа, то ли на самого себя снимет маску и с красным лицом начнёт ругаться и препираться. Всё это заставляло грустно и мягко улыбнуться, чувствуя, как скупая слеза готовилась стечь по щеке вниз.

Седрик слишком погрузился в спокойную и такую домашнюю атмосферу, что чуть не пропустил нужный момент. Его палец, всё это время находившийся на левой кнопке мыши, на автомате остановил видео, в тот самый момент, где прекрасно видно было, как Эбардо убегал влево, так как именно там находились его вещи.

— Что же ему туда могли добавить? Кислоту? Яд? — говорил задумчиво Седрик, приложив два пальца к подбородку. — Вариантов слишком много, а экспертизы у меня, к сожалению, нет. Что ж придётся гадать. Точно не кислота, ибо она бы разъела глаза, высушив их и вызвав обильное слезоотделение. Яд? Возможно, особенно если он может вызвать при попадании на глаза острую боль, воспаление и жжение. Точно определить растение ответственное за его состояние у меня навряд ли получится, ибо слишком много соков растений, которые при попадании в глаза будут так же действовать, — полностью погрузившись в свои мысли, сказал Седрик, ходя из стороны в сторону — и тут резко в голове вспыхнула яркая лампочка, которая осветила собой всё вокруг. — Не все! Сейчас жидкость для линз делают устойчивой почти ко всем растениям. Тогда круг снижается до десяти видов, пять из которых являются запрещёнными, психотропными веществами, остальные пять охраняются и занесены в Красную Книгу. Тогда, что мог выбрать убийца? Это должно быть что-то быстро растворимое в крови, незаметное, действующее на всех и при этом достаточно смертельное от небольшой дозы. Хм, кажется, я знаю, к кому мне стоит обратиться, а сейчас надо спать, а то в обморок не хватало упасть.

Седрик упал лицом на подушку, не раздеваясь и не расстилая кровать. Только сейчас он почувствовал, насколько устали и забились его мышцы за ночь хождения по комнате, из одного угла в другой. Глаза болели, а веки слипались сами собой, будто неведомая сила опускала их вниз, страстно желая их соприкосновения. Руки пробрались под мягкую перьевую подушку, от которой исходил запах лаванды, чистоты и хвои. Под боком удобно устроилась Лаванда, положив голову ему на бок. И Седрик в столь спокойной и доброжелательной атмосфере погрузился в мир сладких и волшебных грёз, наполненных счастьем, лёгкостью и беззаботностью, которую в реальном мире никогда не получилось бы достичь.

Вопросы не дают постичь чертоги

Сознания, мозга и задач.

Где все ответы на вопросы

Сейчас ему и не понять.

Есть фотки лиц и есть улики

Есть размышления и блики.

Всё нить связала как ту сеть,

Чтобы распутать — попотеть.

Туманный взгляд ты всё бросаешь,

Пока ничто не понимаешь.

Ты в этом мире из надежд

Давно погряз, почти исчез.

А мозг работает уж туго

Желая голову разбить

От тяжести и от порока,

Что только больше будет бить.

Пока ты в боли погибаешь

От тех немыслимых идей

О горе ты не всё уж знаешь,

Хотя готов идти взашей.

Ты столь внутри самоуверен,

Что мне вдруг хочется кричать

О том, чтоб ты не был самонадеян

И об этом стоит вспоминать.

***

Кейт сидела в беседке, в парке, смотря, как опадает последняя пёстрая, красная, жёлтая и оранжевая листва с деревьев на землю, кружась в собственном только им известном танце. Прохладный ветер развевал, её волосы и заставлял искусственные тканевые лепестки цветка на заколке чуть подрагивать. Руки в тёмно-фиолетовых перчатках согревал купленный облепиховый чай с лимоном, апельсином, хвоей и мёдом. Лёгкие наполнял запах прелой листвы, рябины и прохлады. Мимо неё проходило множество существ, разговаривающих между собой, просто идущих куда-то и держащихся за руки. Маленькие воробьи прыгали по ставшей жёлтой траве, ища маленькие семена шишек или следы насекомых, которые давно спрятались под кору деревьев или землю.

Кейт сделала глоток из стаканчика, из-за чего приятное тепло наполнило грудь и тело, сделав томительное ожидание не таким мучительным и холодным. Периодически она судорожно поглядывала на часы, коря себя за то, что так рано пришла, и приходилось мёрзнуть, ожидая Седрика.

Они вместе до этого учились в одной школе и были довольно хорошими друзьями, которых впоследствии разделило время, работа и жизнь. Они всегда вместе делали проекты, ходили к друг другу в гости, засиживаясь допоздна за просмотром какого-то научно-популярного фильма с почти нетронутой тарелкой воздушного сырного попкорна. Седрик всегда что-то делал, мастерил и разбирал различную электронику, чтобы создать из этого что-то новое. Кейт всегда удивлялась его изобретательности и находчивости в попытках заставить очередное высокотехнологичное изобретение ожить, когда Седрик в свою очередь удивлялся высоким познаниям Кейт в области химии и биологии. Кейт так же помнила множество интеллектуальных игр, которые со временем превращались в настоящие дебаты и войны, из-за желания победить в этой неравной битве.

В последнее время они довольно мало общались, разве что перебрасывались короткими сообщениями в перерывах между работой, заполнением бумаг и личной жизнью. Иногда эти короткие сообщения перерастали в дискуссию на три часа, из-за чего все дела, мысли и проблемы отходили на второй план. И обязательно потом это всё перерастало в разговоры по телефону с шуточными спорами, кто сдастся первым и признает свою неправоту. Обычно первым сдавался Седрик, ибо не особо любил пусть и шуточные, но конфликты, ссоры и препирания: ему и так с головой хватало происходящего на работе, из-за чего тот часто жаловался Кейт на головную боль. Девушка же в свою очередь заливисто смеялась, присылала фотографии и названия лекарств, дабы облегчить состояние и улучшить самочувствие своего друга.

Вчера Седрик ей предложил встретиться утром по какому-то очень важному делу, и Кейт не смогла отказать, ибо её уже заинтриговали. Причём встать пришлось довольно рано, ибо потом Седрику надо было бежать по каким-то важным делам, а потом на работу, да и у неё график на сегодня был весьма забит. Кейт исключала в принципе вариант, что Седрик сказал про срочную встречу специально, чтобы спустя три года встретиться, ибо на него это было просто не похоже. Он просто не умел врать, шутить, предпочитая говорить всё прямо в лоб, ничего не утаивая, поэтому если бы он захотел встретиться, то сразу ему об этом сказал.

Вскоре на горизонте показалась до боли знакомая серая копна волос, которая вечно торчала в разные стороны и её не получалось никак уложить, квадратные, сползающие на нос, очки и когда-то подаренный ей на Рождество ярко-жёлтый шарф, который развевался на ветру, словно флаг или ковёр самолёт.

Возле входа в беседку, который украшали железные листья и бутоны роз, остановился Седрик и миролюбиво улыбнулся Кейт, которая смотрела на него в ответ. Диалог начинать было как-то неловко, особенно если учитывать то, что Седрик пригласил Кейт не для дружеской беседы, а чтобы вытащить из неё часть информации для продвижения дела, для подтверждения своих, в большей степени и на взгляд любого адекватного существа, странных и безумных теорий. Горло обжигает горькое, противное и солёное желание сказать «прости» с самого начала. Хотя нормальный темп и настроение для разговора это не задаст, а лишь сильнее заставит, чувствует неловкость и грусть от того, что единственным поводом для встречи являлось его расследование и повышенный интерес к ядам, который могли найти благодаря экспертизе.

— Привет, Кейт, давно не виделись. Уже три года прошло с нашего последнего нормального разговора, — неловко начал диалог Седрик, отводя глаза в сторону и переминаясь с ноги на ногу.

Было страшно сразу переходить к сути, из-за непредсказуемой реакции и страха спугнуть Кейт своей прямолинейностью, грубостью и резкостью.

— М-да, давненько. Что-то случилось? К чему такая срочность? — без стеснения сразу перешла к делу Кейт, отпивая из стакана ещё тёплый чай, от которого всё ещё исходил белый пар.

— Я понимаю, что мог спросить это по переписке, но я просто был не уверен, что оно до тебя дойдёт, — мнясь начал Седрик и, тяжело выдохнув, задал вопрос: — Ты случайно не знаешь, сок или пыльца какого из растения, которые используют для изготовления наркотиков, не нейтрализуются средством для линз и может вызвать сильную аллергическую реакцию или острую боль?

— Ну, таких два растения: уанакорс и глобулус обыкновенный. Второй правда при попадании на глаза заставляет лопнуть капилляры, из-за чего даже после промывания они выглядят довольно пугающе. Так что скорее всего это уанакорс. А зачем тебе? Не припомню, чтобы ты интересовался ботаникой, — сказала Кейт, вскинув вверх одну бровь и сделав новый глоток чая.

— Мне просто надо было подтвердить некоторые из своих наблюдений и догадок, — отмахнулся Седрик, не сильно желая вмешивать в это Кейт, ибо если кто и должен пострадать во время его расследования, то только он без приближённых. — Есть ли какие-то новости по делу, по которому я прохожу свидетелем?

На этот вопрос Кейт лишь недовольно хмыкает и закатывает глаза, скрещивая руки на груди.

— Ты же прекрасно знаешь, что я не имею никакого права разглашать детали дела, — с укором произнесла Кейт, недовольно сощурив глаза.

— Знаю-знаю! — недовольно сказал Седрик, начиная массировать переносицу. — Хотя бы можешь сказать добавилось ли что-то новое?

Кейт обречённо вздохнула, прекрасно понимая, что Седрик не оставит её в покое, пока не получит желаемое. Он может и достаточно быстро сдавался в спорах, но желаемого всегда добивался, насколько бы сложно и фактически невозможно это не было. Что-что, а целеустремлённости у Седрика было не отнять, если он и ставил себе какую-то цель, то обязательно шёл к ней пусть маленькими медленными дрожащими, но при этом уверенными шагами, с гордо поднятой вверх головой. Кейт обладала примерно такой же решительностью и желанием достигать поставленных целей, во что бы то ни стало, но всё же до Седрика ей было далеко.

— А то ты сам не знаешь? Хотя наличие номера твоего телефона в протоколе ещё ничего не решает, — надменно хмыкнув сказала Кейт и, оглянувшись по сторонам, будто кого-то, ища глазами, жестом попросила Седрика наклониться к ней, что тот и сделал. — Эбардо с твоего телефона присылали сообщения с угрозами, царапали окна, подбрасывали мёртвые тела животных под дверь, из-за чего тот попытался покончить с собой. Что ты на меня так смотришь? Или ты думал, что тебя просто так просили подписать подписку о невыезде и спрашивали, где находится твой телефон? — сказала Кейт будто с претензией.

Седрик на несколько секунд завис с поднятой вверх рукой и согнутыми пальцами. Мозг отказывался хоть как-то переваривать полученную только что информацию, пока в голове крутилась одна единственная фраза «Эбардо не виновен». Однако от этого легче не становилось, на плодородной почве, как грибы, вырастали теории и мысли о том, кто из приближённых к Эбардо знал настолько много, что смог вывести того из равновесия. Седрик не так много с ним общался, ибо считал его не самой приятной и высокоинтеллектуальной личностью, с которой у них будут общие темы для разговора.

Однако одно он понял точно: Эбардо явно бессмертный, ибо в открытую не чурался лаять на журналистов, режиссёров, других актёров и людей выше его по статусу в несколько раз, смог вытерпеть и отбить от себя все нападки, выиграл около десяти судов за ложные обвинения в его сторону и при этом ничто не смогло поколебить его уверенность в себе. Одним словом «железные нервы». Поэтому представить Эбардо на грани срыва, в состоянии глубочайшей истерики и паники от того, что нити контроля, былой уверенности и спокойствия таят, рассыпаются и превращаются в пыль на глазах, представить не получалось. Этот образ никак не собирался и не структурировался в голове, из-за чего общие границы размылись превратились в мазки акварели по холсту или потёкшие чернила, которые медленно впитываются в рыхлую белую бумагу.

— Нет, просто я…

А что просто? Просто это только на словах звучало. Ведь Седрик и правда не задумывался, зачем к нему приходили подписывать эти документы, если могли сделать это раньше. Все воспоминания о том вечере почти полностью вылетели из головы. У него и так было слишком много дел и нерешённых вопросов, чтобы задумывать и задаваться вопросами о том дне.

Именно поэтому у него постоянно было ощущение, что он что-то забыл, потерял навсегда, рассыпал, словно зерно по полу, которое забилось в щели его мозга. Седрик пытался себя оправдать тем, что тогда был слишком уставшим после работы, что его разбудили посреди ночи, что он тогда находился в невменяемом состоянии, и просто не мог досконально и как следует запомнить этот момент, но выходило ужасно. Чувство вины за собственную невнимательность оторвало довольно крупный кусок от его мозга, словно паразит, причинив при этом огромную боль и заставив рану кровоточить.

— В любом случае Эбардо выжил, как ты собственно и знаешь, так как видел, по крайней мере, должен был видеть в театре. Всё-таки убийства-убийствами, а работа по расписанию. Её никто не будет отменять из-за таких мелочей, правда это может вызвать недовольство со стороны общественности, которая даже не подозревает о том, что это происходит по-все-мест-но, — пожимая плечами, сказала Кейт, разделив последнее слово на слога, стуча при этом пальцем по скамейке.

— Кто его спас? Обычно, такие как он закрывают все окна и двери для достоверности, что им никто не помещает и не уличит в неправильных поступках и действиях, — растерянно и задумчиво сказал Седрик, приложив два пальца к подбородку.

— Кто-кто. Ваш режиссёр. Эбардо испугался и позвонил ему. Не буду его осуждать, всё-таки насколько бы ему тяжело не было, в каком плачевном состоянии и отчаянии он не находился — ему стало страшно, и он сдал назад, позвонив Сан-Франу, дабы тот, не знаю, выполнил роль его посмертного письма. Весьма жестоко, однако это показывает то, что Эбардо считает Сан-Франа достойным существом и опорой для себя, — на секунду Кейт замолкла, явно что-то обдумывая, а затем продолжила: — Я, конечно, не психолог, но вероятность того, что они после всей этой ситуации стали ближе крайне велика.

— Я понимаю. Тот кто знает его секреты. Ты думаешь о том же о чём и я? — спрашивает Седрик, смотря на медленно плывущие по небу облака.

— Если ты про то, что это Джодах, то брось. Тебе нужен кто-то с химическим образованием, ибо, скажу точно, это яд был сделан самостоятельно в лаборатории. А сейчас прости, мне пора. Ещё увидимся, Седрик, — сказала, мягко улыбаясь Кейт, ударив Седрика по спине, уходя из парка.

Седрик хотел ещё что-нибудь спросить у неё, но слова застряли в горле, не желая выходить наружу в виде сложных предложений и звуков. Когда Кейт исчезла из его поле зрения, то способность говорить вернулась. Седрик устало плюхнулся на скамейку, утыкаясь головой в колени и сжимая в пальцах волосы. Тяжёлый вздох вырвался из его груди, но не принёс облегчения, а повесил или положил на невидимую платформу ещё несколько камней, из-за чего та от тяжёлого веса стала опускаться вниз и давить на его грудную клетку с противным горько-обжигающим комом, с привкусом металла, желчи, соли, разочарования в себе и страха, что будет завтра.

Седрик чувствовал, что начав эти раскопки, подписал себе смертный приговор кровью. И его не получилось бы разорвать, уничтожить, сжечь. Это что-то абсолютное неприкосновенное и неизбежное, из-за чего ситуация лучше не становилась. И что-то внутри Седрика подсказывало, что лучше она и не станет.

Прокрутишь версии опять,

Чтоб мозг свой точно доломать.

Чтоб версий точных не узнать

И самому себе не помогать.

Догадки странные как надо

Забудь тебе оно не надо.

Лишь мозг включи и всё пойдёт

Тот в море файлов запоёт.

Ты боль почувствуешь от мыслей

Забудь, ведь ты давно не чистый.

Копаясь в этакой земле,

Ты будто тонешь в страшном сне.

Ты будто снова умираешь,

Хотя об этом и не знаешь.

Или желаешь всё забыть

Судьбу желая изменить.

Но тщетны все твои попытки,

Прям как хитры вон те улыбки.

Где все сверкали пред тобой,

Как будто ты для них родной.

И в блеф красивый их поверил

Ты знанья все свои доверил

Не тем кто узнавался в миг,

А кто до сердца весь поник.

И в плене красного обмана

Не помнишь ты того же стана,

Где ты стоял весь в мандраже

И весь уверенный в себе.

***

Седрик вошёл в участок с колотящимся в груди сердцем, которое отбивало свою собственную тревожную песню по его рёбрам с помощью лёгкой вибрации. Дыхание периодически прерывалось, и не было равномерным и спокойным, из-за чего лёгкие болезненно сжимались и раскрывались. Его глаза сквозь очки боязливо смотрели на дежурного, кабинеты, в которых работали существа, плотно связавшие свою жизнь с правоохранительными органами, и лица пропавших безвести, висящие на доске, которые своим пустым чёрным и немигающим взглядом заглядывали прямо ему в душу, пытаясь заставить признаться во всех смертных грехах, которые только существуют на данный момент.

Нужный кабинет нашёлся довольно быстро: не только из-за удачного расположения, но и благодаря тому факту, что Седрику тут приходилось быть. Опыт ограбления, конечно, не самый приятный, но существа ни от чего не застрахованы, поэтому невольно пришлось здесь присутствовать для оформления заявления в надежде на то, что ему помогут. В итоге на его рассмотрение ушло больше времени чем на поиски, видите ли новый молодой и неопытный следователь. Что с него взять?

И от такой наглости зубы Седрика жалобно заскрежетали от оказываемого на них давления, в глазах зажглась злость даже ненависть, смешанная с белой пеной и туманым желанием кого-нибудь ударить по лицу. Ибо на поиски у них ушло меньше часа, но при этом они почти три недели разводили руками в разные стороны, пожимали плечами и находили для себя какие-то глупые отговорки. Честно Седрику очень хотелось посмотреть этому молодому следователю в его бесстыжие глаза и от всей души плюнуть тому в лицо, дабы показать всю степень своего негодования, скопившегося за время поисков.

Однако ему сегодня к другому следователю. Конечно, шанс того что он откажется с ним говорить был крайне велик, но это не значило, что он равен нулю. Всегда была маленькая вероятность, что ему выложат небольшую часть карт и информации на стол в виде красивого веера. И за этот шанс стоило держаться обеими руками, до глубоких ран и порезов, чтобы не упустить эту тоненькую нить и почти призрачную возможность получить ещё одну маленькую деталь огромного и сложного пазла.

Седрик тяжело вздохнув, пытаясь выкинуть из груди скопившееся напряжение и страх, постучал в дверь ровно три раза, надеясь на то, что сейчас там никого не будет, но оттуда донеслось уверенное и громогласное «войдите» — и Седрик опустил ручку двери вниз.

Войд оторвал взгляд от бумаг, явно в скором времени, не собираясь к ним возвращаться, и устало посмотрел на Седрика своим пустым, стеклянным и застланным какой-то странной пеленой бесконечной печали и отчаяния взглядом. Войд неторопливо осматривал вошедшего с ног до головы, останавливая свой взгляд на чужих глазах, будто он нашёл там что-то родное, дарующее надежду и обнадёживающее, ибо на секунду в его глазах проскакивает маленький блик, тусклый огонёк, рассеивающий эту непроглядную пелену тумана.

— Здравствуйте, вы, если я не ошибаюсь, Седрик Нуван, — сказал Войд, сложив пальцы вместе и приложив их к межбровной складке, упорно пытаясь сложить и скомпоновать образ и внешность существа в своей голове, которая начала ныть от боли. — И что вас привело сюда снова? Опять что-то украли?

Голос Войда звучал очень уставшим, да и сам он буквально держался из последних сил, чтобы не уснуть на собственной руке или столе, склонившись над бумагами. На его щеках, которые частично прикрывала чёрная маска, красовались следы от собственных ногтей, где кое-где можно было разглядеть запёкшиеся капли крови. Руки Войда нервно сжимали и разжимали воздух, будто пытаясь схватить за хвост собственное равновесие и спокойствие, которое покинуло его душу и сердце много лет назад. После потери Калеба и неизменности того факта, что преступник, убийца его сына всё ещё на свободе даже спустя три года удручала, вгоняла в отчаяние, больно била в грудную клетку, под диафрагму, лишая и остатком воздуха, и желание жить, и пуская по венам раскалённое до предела молоко, которое обжигало и сжигало всё на своём пути.

— Да, я Седрик Нуван. Нет, я к вам по совершенно другому вопросу. Тем более делом о краже моего телефона не вы курировали, так что претензий и вопросов по-этому поводу у меня к вам нет, — сказал Седрик садясь на стул так, чтобы смотреть собеседнику чётко в глаза.

— Тогда тем более не понимаю, зачем вы ко мне пришли, если у вас ничего не произошло, — злобно прошипев сквозь зубы, сказал Войд, смотря на Седрика сквозь пальцы, уже явно фантазируя о том, как тот оказывается за толстыми железными прутьями.

— Поверьте, тема, которую я затрону в нашем разговоре, вас явно оживит и заинтересует, — заговорчески сказал Седрик, широко улыбаясь. — Только можно попросить вас закрыть на ключ дверь: просто не хочу, чтобы нам кто-то помешал.

Седрик наклонил голову как котёнок вправо, прикрыв глаза и улыбаясь, пытаясь показать Войду, что от него не исходит никакой угрозы или опасности. Следователь смотрел на него слишком долго, не проверяя, а находясь где-то в своих мыслях, на границе с прошлым и настоящим, в мире мечт и сладких грёз, которым не суждено было сбыться никогда. От таких мыслей стекла самая горячая и болезненная слеза, которая незамедлительно была стёрта рукавом. Войд говорил себе не единожды «не позволяй никому дарить тебе надежду», ведь если её тебе один раз подарят, ты в это искренне поверишь, то будет ещё больнее, когда её разобьют вдребезги на твоих глазах. Но почему-то, тогда, смотря в глаза Седрика, хотелось верить той правде и надежде, что в них отражалась. Почему-то внутри него была какая-то странная уверенность в том, что разговор сейчас пойдёт о Калебе, что ему будет тяжело как физически, так и морально, из-за того что ему опять подарят мнимое спасение и выход из этого порочного круга и ситуации.

Войд привык к тому, что его мечты и надежды разбивают, что он обязан за все свои ошибки в прошлом сейчас расплачиваться бесконечной болью от того, что он не может ничего сделать, даже имея в руках закон. Войд просто устал от всего этого: устал просыпаться каждое утро с ощущением пустоты в груди, устал приходить на собственную работы, чтобы погрузиться и забыться под горой работы и бумагами, изредка бросая свой взгляд на фотографию счастливого Калеба в венке из гортензий в чёрной рамке, устал чувствовать себя не живым человеком, а машиной или роботом, устал жить в этом бренном мире, в котором для него давно потухли все цвета.

Войд мог легко всё это закончить, вступить в блаженную тишину и пустоту, навсегда избавив себя от чувства вины, сожалений и пустоты, что медленно отравляло его существование каждый день, каждый час, каждую секунду на протяжении трёх лет.

Иногда Войду казалось, что у него больше нет сердце, что его давно заменило, что-то отдалённо похожее на него, только чёрное, металлическое и холодное. Что-то что на автомате перекачивает кровь по венам, выталкивая её в аорты и заставляя его насильно жить дальше. Жить сквозь слёзы, кровь, боль, порывы агрессии и истерики, которых в последнее время стало слишком много, и они стали проявлять себя чаще, хотя раньше пытались скрыться внутри его мозга и эмоционального фона. Однако у всего есть свой предел и у этой клетки, двери, бокала или бочки просто закончилось место для накопления ненависти к себе — и в итоге всё содержимое начало переливаться через границы, не желая заканчиваться.

Смерть, правда, ему не поможет, да и звучит сама по себе слишком хороша для него. Всё бросить, уйдя в иной мир — не самое лучшее решение проблем, что будто осколки стекла больно впивались в мозг. Даже вечный сон не спас бы его мечущуюся и страдающую душу от чувства долга и вины за произошедшее. Даже на другой стороне этого мира, она бы не получила долгожданное спокойствие, умиротворение и единение с самой собой.

Душа бы искала мести, искала способы выбраться из до боли красивой райской местности с водопадами, зелёными садами и белыми колоннами, искала бы способы скинуть с себя золотые цепи, что её навечно привязывали к границам того света до определённого момента.

«Это не решение.

Это не выход.

Это не поможет и никому не помогло.

Я должен двигаться дальше, хотя бы для него», — звенели в голове фразы нескладным гулом, из-за чего становилось ещё более тошно, а головная боль стала сильнее.

Войд обречённо махнул рукой, мол, делай, что хочешь мне всё равно. Седрик взял со стола связку ключей и несколькими поворотами закрыл дверь и положил их обратно на место с характерным железным лязгом. Войда уже не пугало то, что его могут убить в собственном кабинете налив ему в горло яд, придушив или вспоров живот, из которого потом на пол будут вываливаться всё ещё нервно сокращающиеся органы. Он просто смирился и даже ждал этот блаженный конец, который для него никогда не наступит.

Седрик спокойно сел обратно на место, положил руки на колени и сжал в пальцах кофту цвета молочного шоколада. Седрик несколько секунд собирался с мыслями, пытаясь в голове собрать из отдельных обрывков хороший и чёткий текст, который будет идеально транслировать его мысли, догадки и идеи, но при этом не заденут и так травмированного и побитого жизнью следователя, готового в любую секунду залезть в петлю и посильнее оттолкнуться от табуретки.

— Вы, наверное, догадались, зачем я к вам пришёл и что я хочу узнать? — спросит Седрик, смотря сквозь свои очки на Войда, ожидая ответа, но он так и не последовал. — Я понимаю, как вам может быть неприятно об этом говорить, но можете рассказать про Калеба?

Войд смотрел на него пару секунд и уткнулся лбом в сложенные руки, чувствуя, как новый поток слёз собирался в глазах. Сердце за стеной из рёбер болезненно сжалось, стукнувшись о грудную клетку, и на секунду замерло, чтобы продолжить дальше свой ритм.

— Что вам всем от меня нужно?! Почему вы заставляете меня из раза в раз вспоминать его смерть?! Я уже давно дал все комментарии по-этому поводу, неужто мне надо снова повторять одно и тоже?! Просто оставьте меня в покое! — крикнул Войд, пока слёзы стекали по его лицу, падая на стол и впитываясь в форму.

— Что вы, что вы! Меня не интересует его смерть. И я ни в коем случае не хотел вас заставлять вспоминать то печальное утро, — сказал Седрик, замахав руками в разные стороны, будто это могло помочь успокоить Войда. — Не буду приносить свои сожаления, ибо понимаю, что вы и так за довольно продолжительный срок наслушались слов о скорби. Мне интересен Калеб как отдельная личность со своей собственной жизнью и проблемами, с которыми он мог столкнуться в промежутке между своей кончиной и переездом от вас. Не будем лукавить и делать вид, что у него не было проблем с законом, и он святой. Вы и без меня прекрасно знаете и понимаете, о чём я говорю.

Войд поднял голову и с некой злостью посмотрел на Седрика то ли из-за того, что сам не мог до сих пор признаться самому себе в том, что Калеб действительно встал на такой путь, то ли на Седрика, который всё узнал, то ли на собственную гордость и упрямость, которая давила на горло, заставляя не признавать очевидное.

— Как вы узнали об этом? — спросил севшим голос Войд, из-за чего закашлял.

— Поверьте в архивах и не такое можно найти, — спокойно ответил Седрик, поправив съехавшие на кончик носа очки.

— Что вы хотите узнать? — сдался Войд, чувствуя, что скрывать больше ничего не получится.

— Вы наверняка были в его квартире, чтобы проститься, вещи разобрать, и нашли зип-пакетики с тёмно-фиолетовой пыльцой уанокорса. Вы, конечно, сразу не могли поверить в то, что Калеб употребляет, и начали копать дальше и искать всю возможную информацию. Дальше уже говорите вы, — сказал Седрик, указав сложенными вместе пальцами на Войда.

— Хорошо! Ладно! Не буду спорить, я и правда это нашёл и не поверил, точнее не мог поверить, что тот употреблял. Да и честно хотел это скрыть: мне моя репутация на тот промежуток времени была важнее, чем обнародование данного открытия и перешёптываний за спиной. Сейчас я очень сожалею о том, что умолчал и ничего не сделал, — сказал Войд, болезненно кривя губы.

Войд опустил глаза вниз, рассматривая текстуру стола и выводя на его поверхности только ему известные узоры указательным пальцем. Он физически не мог больше смотреть в чужие глаза, из-за чувства вины, стыда, отвращения и чувства того, что он мог решить всё это ещё три года назад — и всего этого ужаса и безумия в городе не происходило бы.

Ногти от злости на самого себя больно впились в ладонь, привели в чувства на долю секунды, прежде чем обратно погрузить его мозг в пучину безнадёги и темноты, из которой не получалось никак выбраться. Дрожащие пальцы, лишь стираясь в кровь, срывались с выступов скал во время крайне жалких попыток вытащить себя из бесконечного круга зависимости от работы.

Каждый забывался и справлялся со своими проблемами по-своему, однако алкоголь, наркотики и употребление никотина Войда не привлекали. Что-то внутри него всё ещё кричало о том, что Калеб не хотел бы, чтобы тот так медленно и мучительно убивал себя, и Войд этот голос слушал, иногда тихо, почти еле слышно повторяя из раза в раз произнесённые им слова, словно мантру или священную молитву.

— Продолжайте. Я здесь не для того, чтобы вас осуждать. У меня совершенно другая цель, — спокойно сказал Седрик, прикрыв глаза, чтобы Войд не ощущал на себе его заинтересованный и слишком, по его мнению, пристальный взгляд.

— Сначала я на допросе у одного подозреваемого в торговле наркотическими веществами спросил насчёт него. Тот сказал, что периодически Калеб закупал у него уанакорс для внутреннего пользования, — с презрением, по-соколиному сощурив глаза, процедил сквозь зубы Войд. — Я был, даже не знаю, какое слово подобрать, обескуражен, в шоке и в ужасе одновременно. Я не мог и подумать, что мой сын будет в таком недалёком будущем употреблять наркотические вещества! Возможно, я действительно этому поспособствовал, но я делал это из добрых побуждений! Хотя меня ничего не оправдывает и никогда не оправдает…

Войд ударил себя кулаком в грудь, а затем медленно опустил руку и удручённый взгляд в пол. Зубы нервно покусывали губы, из-за чего ранки на них медленно кровоточили, заставляя скривиться от противного привкуса металла, собственной желчи, застрявшей в горле, и солёный слёз.

— Поэтому я продолжил копать дальше. Это дало мне сведения о том, что он его не только употреблял, но являлся одним из главных дилеров и поставщиков. Большие суммы денег, которыми он обладал давали ему привилегированное место там, неприкосновенность и какую-никакую защиту от полиции. Так же на нём была закупка удобрений, без которых этот вид уанакорса мог умереть в первые секунды своей жизни, — произнёс Войд, затихая на пару минут, будто ожидал от Седрика каких-то слов презрения или поддержки, но тот привычно молчал, внимая каждому его слову. — Я начал строить различные цепочки и теории, чтобы на шаг приблизиться к убийце, но всё было тщетно. Всё утыкалось в недостаток улик и подозреваемых. Мы ловили лишь мелких закладчиков, на дилеров и поставщиков мы не смогли выйти. А между тем прошёл год. Появилось ещё несколько жертв: Кавинский он только употреблял и делал закупки оборудования, Окетра закупала и была замечена за рабовладельчеством, из-за чего подозреваю, что существа, которых она выкупила, сейчас работают на плантациях. Мускат употреблял и сбывал наркотические вещества в разные сомнительные клубы, которые не раз привлекались к ответственности за незаконную организацию проституции. Матильда сбывала товар и прикрывала за хорошую сумму богатых существ, чьи имена и должности я даже спустя три года не выяснил, — сказал Войд и, перегнувшись через стол, быстро зашептал: — Я не имею права говорить об этом вслух и хоть как-то разглашать это дело. Все существа входящие в него, даже мой сын, как бы прискорбно это не звучало, ужасные, низкие и порочные. В них нет ничего святого, и жизнь других их не волнует. Ладно, они губят своё здоровье, однако из-за них страдают другие. Десятки, сотни других существ! Количество жертв будет знать только бог Времени, но не мы. Им нет прощения! Однако всё же что-то внутри меня заставляет всё также безмерно любить своего сына и ждать, когда он вернётся домой…

Войд устало откинулся на спинку стула, ощущая в груди приятную пустоту и лёгкость. Он будто только что скинул тяжёлый груз, который тащил его на дно, выговорившись своему случайному слушателю и собеседнику, который за свои услуги обязательно потребует что-нибудь взамен. Однако Войд был готов пойти на это. Ему никогда ещё не было так хорошо и спокойно. Внутренние демоны, чувство вины и едкая, плюющаяся ядом, совесть, наконец, не грызла его и отступила, позволив отдохнуть, взять небольшую передышку от постоянной ненависти и презрения к самому себе. Душа в его груди радостно пела и прыгала от счастья и освобождения от забот и внутренних тягостей. Под маской спустя столь долгое время его губы дрогнули и сформировались в лёгкую и непринуждённую улыбку, а в глазах непроницаемый туман или холодная кромка льда треснула, давая пробиться яркому свету наружу.

— Я же вам теперь что-то должен за молчание, господин Седрик Нуван? — последние слова были произнесены с доброй усмешкой, будто с Седриком они были давние приятели, которые каждый вечер вместе после работы смотрели фильмы.

— А вы догадливый. Возможно, если бы пропажей моего телефона занимались вы, то его нашли бы гораздо быстрее. А так мне нужны копии документов всего того, что вы накапали за время поисков убийцы вашего сына. Я понимаю, что не имею никакого права просить вас об этом, однако это послужит развитию дела, — сказал Седрик, усмехаясь и отводя глаза в сторону.

Войд на секунду задумался, затем встал со своего места, взял в руки ключи и начал открывать дверь.

— Знаете, вы мне кажитесь смутно знакомым. Мы будто с вами встречались раньше, — задумчиво произнёс Войд, поворачивая ключ в замочной скважине.

— Я раньше работал программистом здесь. А после ушёл по-собственному желанию. Понял, что данная работа для меня слишком сложная и нервная, что мне нужно что-то более спокойное и стабильное. Вот и выбрал работу в театре, — Седрик остановился, о чём-то задумавшись, а затем продолжил: — Только вот из правоохранительных органов я ушёл, а они из меня нет. Теперь в свободное время рискую собственной жизнью, боясь при этом умереть.

— Тогда зачем копаете в этой мёртвой зоне, если знаете, что ваш исход не будет счастливым? — поинтересовался Войд, сжимая руки за спиной.

— Хочу восстановить правосудие и сделать так, чтобы весь этот трёхлетний кошмар наконец закончился, — холодно и спокойно отчеканил Седрик, злобно блеснув очками в свете ламп.

— Как благородно. Не считаете ли это глупостью? Умирать для того, чтобы что-то кому-то доказать и совершить возмездие за кого вас никогда не будут благодарить, узнай они хотя бы часть той правды, что вроде лежит на поверхности — глупо, не думаете? — спросил Войд, с грустным и тяжёлым взглядом смотря на своего бывшего подчинённого.

Что-то при взгляде на него в душе следователя заставляло болезненно обрываться и срываться вниз. Было почему-то страшно представить, что на счету Седрика считанные недели, прежде чем Войд будет стоять на кладбище, над его могилой. Они оба понимали, что у Седрика таймер никогда больше не перевалит за года, даже за месяцы. На счету считанные дни, которые будут словно удары молотка по железным гвоздям, что вбивают в его гроб. Войду было страшно подвергать Седрика такой опасности, даже при том, что уже ничего не получится избежать.

— Наверно. Тогда я самый настоящий безумец и глупец раз хочу довести всё это до конца, несмотря на риски. Возможно, мне уже настолько надоело быть серой массой и второстепенным героем, что я захотел к себе излишнее внимание, хотя бы после смерти. Умереть героем, лучше, чем умереть никем. По крайней мере, мне так кажется, — грустно улыбнувшись и опустив голову вниз, прошептал Седрик.

— Что ж решение ваше. В любом случае, я приду на ваши похороны, чтобы как следует проститься со своим лучшим работником, слушателем и рискну сказать единственным другом…

На гроб смотреть мне очень больно

Хоть тех смертей я видел столь довольно,

Что утопал в них каждый миг,

Пока совсем в них не поник.

И ты всё с теми же глазами,

И с теми бледными чертами

Сейчас стоишь передо мной

Не веря в то, что всё ж живой.

Хотя ты знаешь, что те дни

Проникли в те календари,

Где отрывают те листы,

И где написано «умри».

С цветами в это я не верю,

Хотя стою, несу то бремя

Что мог спасти, что мог пропасть

Мог информацию не сдать.

Однако всё это пустое

И мне не выиграть в этом споре.

Где игроки лишь смерть и бог,

Что так тебя не уберёг.

При этом стоя над могилой

Я не поверю в это, милый.

Я не поверю в эту блажь,

Где твой огонь весь тот погас.

Я знаю страшное мучение

Лежать и слушать без конца

Слова о горьком сожаленье

И славы, что больше не нужна.

Как больно слушать слёзы близких

За деревянную стеной,

Что ты воздвиг не по своей воле,

А смерть, что лишь склонялась над тобой.

Я знаю как тебе настолько страшно

В миг закрывать свои глаза.

Как страшно будто безучастно

Во тьму уходить вдруг навсегда.

Ты гордостью той полон был

Пока на зону смерти не вступил,

Пока запретный яд тот не вкусил

И в темноте свой путь забыл.