В проходе стоит, широко улыбаясь и ярко блестя карими глазами, Бартоломью. Он будто ждал именно их и специально подготовился к этой встрече, даже оделся чересчур красиво и официально. На его ногах блестят чёрные лакированные туфли, на тело надета белая рубашка и чёрная жилетка, так же он одет в чёрные штаны со стрелками, а на руках у него надеты чёрные перчатки, которыми он держит плеть.

— Вот это сюжетный поворот, даже я в шоке, — говорит Джодах, наклонившись в правую сторону. — Кстати, привет, Бартоломью, давно не виделись. Я уже даже подумал, что ты умер.

Бартоломью на это заявление лишь закрывает один глаз рукой и начинает тихо смеяться, поглядывая на широко улыбающегося Ави, который довольно снисходительно и миролюбиво смотрит на него. В его глазах отражается только всеобъемлющее спокойствие и полное понимание с принятием ситуации, в отличии от Смотрящего. Тот явно ничего не понимает, что происходит, хотя буквально недавно в его руках находились все ответы. Однако, видимо, это не сильно помогает, ибо в его голове явно не укладывается то, почему Джодах так по-дружески и спокойно разговаривает со существом, на руках которого находится кровь других существ, пусть таковыми их Смотрящий и не назовёт.

— Вижу, Джодах, ты вернулся к заводским настройкам. Прям, вновь почувствовал вкус молодости! — говорит Бартоломью, тряся руками, зажимая местом сгиба на руке плеть.

— Что ты, что ты, не дай Время! Мне и в настоящем неплохо. Хотя определённо полученные знания и вернувшееся воспоминания, кое-что прояснили и вернули мою былую бодрость или это таблетки, — задумчиво рассуждает Джодах.

— Да, ладно?! Серьёзно воспоминания вернул! Ну, поздравляю-поздравляю, — говорит Бартоломью, пожимая протянутую ему руку.

Теперь Смотрящий вообще ничего не понимает. Ему кажется, что это сон, очередной кошмар, в который он погружается каждую ночь. Или он уже окончательно сошёл с ума от переработки и бессонницы, что ему мало того, что мерещится его друг, спокойно разговаривающий с убийцей, так ещё и слышится его голос. Однако прошлые прикосновения, которые отдавали характерным теплом для любого существа от тела, говорят об обратном, ведь не мог он себе придумать физические прикосновения и реакцию тела на это, правда?

Смотрящий уже запутался и ничего не понимал, что вызывало в груди раздражение, смешанное с отчаянием и безысходностью. Смотрящий ожидал чего угодно: драки, стрельбы, словесной перепалки, да хоть театральных выкликов на манер фильмов со злодеями из девяностых, но никак не это. Из-за этого его мозг не может решиться, что ему делать: скрутить, выстрелить, ударить или обойтись наручниками, поэтому Смотрящий стоит на месте как столб, растерянно смотря на разыгрывающуюся перед собой пьесу, которая не может и не должна быть реальной.

По крайней мере, ему так кажется. Хочется с силой себя ударить по лицу, чтобы раскат горячей боли прошёл сквозь его тело, словно ток, и помог хоть что-то осознать, хоть что-то прояснить в этом всепоглощающем и нарастающем безумии, где его ограничивает разве что собственное сознание, ползущее на последнем издыхании. Образ рационалиста и праведника, формировавшийся в его голове долгие тридцать лет сейчас рассыпается на тысячи мелких частей, превращаясь в пыль и становясь совершенно неважным и не скомпонованным. Картинка в голове не складывается, шестерёнки стоят на месте, пока у Смотрящего создаётся ощущение, что скоро из его головы повалят белые клубы пара от перегрева.

— Ну, ты, конечно, молодец. Так всё закрутить, чтобы в конце вот так эпично появиться и выйти! Ты случайно не видишь будущее, ибо уж больно твои действия напоминают сценарий Сан-Франа, — усмехаясь, говорит Джодах.

— Нет, такими знаниями я не обладаю, да и не обладал вовсе. Я не был вообще уверен, что данная авантюра сработает. Да и в принципе хотел с вами подраться, чтобы вы, так сказать, «заслужили ответы», но мне как-то лень. Тем более одно дело — бить ни в чём неповинных существ, а совсем другое — мерзких тварей, которые не знают слово жалость, — словно яд, выплёвывает слова Бартоломью. — Кстати твоего друга мы явно сломали.

Бартоломью перегибается через плечо Джодаха и указывает на растерянного Смотрящего, чьи до этого ясные глаза, похожие на тёплое парное молоко, сейчас походили на сгущающиеся тучи в небе, которые предвещают скорый ливень. Джодах видит туман в чужих глазах, видит, как чужие ноги подкашиваются, пальцы в перчатках перемещаются на голову с силой выдёргивая волосы, а из горла рвётся тихий крик отчаяния, безысходности и растерянности. Смотрящий теряется на подступах к реальности, разбиваясь о скалы своих ожиданий и теорий.

— Действительно, мы кажется его сломали. А что будет дальше мне даже представлять страшно. Я сам запутался, если честно и не до конца понял все записи Седрика. И вообще это нормально, что мы с тобой об этом так спокойно разговариваем при том, что всё расследование меня накрывали панические атаки, истерики и нервные срывы? Смотрящий, по-моему, адекватней и естественней меня реагирует, — говорит Джодах, косясь на Смотрящего, который осел на пол и что-то неразборчиво шептал.

Смотрящий сжимает до боли и побелевших костяшек пальцев собственные ноги, впиваясь в них ногтями, до сих пор видимо надеясь, что это сон. В его глазах стоит растерянность непонимание и всеобъемлющий страх, из-за которого его тело подрагивает не только из-за невыносимого холода в заброшенном здании, где гуляет с десяток ветров. В его глазах стоят холодные слёзы, которые периодически срываются вниз, не капли, не помогая его состоянию, которое с секунды на секунду перерастёт в самую настоящую истерику.

— Это не правда. Это не может быть правдой! Я сплю. Это просто очередной кошмарный сон. Всё хорошо! Всё хорошо! Всё хорошо, — шепчет Смотрящий, слыша слабость в собственном голосе и то, как он с каждым новым словом становится все тише, затихая на подступах к голосовым связкам.

Хотя кого он обманывает? Всё плохо. Всё просто ужасно. Смотрящий даже не может взять себя в руки, встать и хотя бы сделать вид, что всё в порядке и как обычно провести задержание или допрос. У него просто даже нет сил встать с пола. Смотрящий даже не понимает, кого или что винить в данной ситуации: себя, недосып, нестабильную нервную систему или состояние шока, в котором он пребывает и которое не намеревается в ближайшее время выпускать его из своих цепких лап. Хотя, кажется, он полицейский должен быть готов ко всему и не теряться в любой ситуации насколько бы странной, ужасной и абсурдной она не была на первый взгляд. Однако сейчас Смотрящий просто не справляется из-под его ног будто выбили всю почву, заставив медленно и долго падать в чёрную бездну, больно ударяясь о всевозможные выступы, из-за чего во рту стоит отвратительный вкус крови, а лёгкие отказываются раскрываться на полную и давать ему нормальный доступ к кислороду.

— Нууу, я бы поспорил насчёт адекватной реакции. Хотя может это нормально для полицейских сидеть на полу и так унижаться перед убийцей. Ой, простите, убийцами, — говорит Бартоломью, закрывая рот руками, будто сказал нечто страшное.

Смотрящий поднимает испуганный взгляд, с сузившимися до состояния горошины зрачками на Джодаха и отползает назад.

— И зачем ты его пугаешь? Я лишь три года назад тебе помог получить удалённый доступ к ноутбуку Седрика, под предлогом, что ты не помнишь сценарий, а фотки слишком долго искать, — закатывая глаза, говорит Ави, взмывая в воздух и садясь в позу лотоса для медитации.

— Да, ладно тебе! Весело же! Кстати, господин Смотрящий, давайте я прямо сейчас дам вам все показания в письменном виде за чашечкой чая, а то не хочу ехать туда час, потом сидеть ещё два часа. Всё-таки сон вам нужен, куда больше, чем тратить время на меня, — говорит Бартоломью, опираясь спиной о стену, смотря на Смотрящего.

— Уверен, что чашки хватит? Там минимум литра два, — усмехаясь и скрестив руки на груди, говорит Джодах.

— Есть в твоих словах зерно правды, — приложив два пальца к подбородку, протягивает Бартоломью. — В любом случае, бери его под руки или на руки, не важно, и идём за мной.

Бартоломью поворачивается к ним спиной, явно не боясь, что ему прилетит пуля или нож, который предрешит его жизнь и дальнейшую судьбу. Да и убегать он явно не собирается, Джодах даже бы сказал, что спокоен, как удав, так как его движения довольно медленные плавные и неторопливые. Совершенно не это ожидаешь от существ обременённых убийством. Их довольно часто съедает чувство вины, они дёргаются от каждого шороха, а от одного вида полицейской формы готовятся к побегу, лишь бы их не заметили, не поймали, не узнали, а главное не посадили. Бартоломью же видно это нисколько не смущает, даже наоборот ещё больше успокаивает, из-за чего у Джодаха возникают подозрения насчёт того, что выходить из этого здания он больше никогда, и не намерен, по крайней мере, живым. Да и звучит его голос чересчур спокойно, из-за чего Джодаху кажется, что перед встречей он вколол себе почти смертельную дозу успокоительного, что в принципе может объяснить неохотную реакция на свет и заторможенную реакцию на всё происходящее.

В любом случае Джодах не собирается делать поспешные выводы или осуждать Бартоломью за то, что тот вдруг захочет вышибить мозги прямо на его в глазах. Пару дней назад он и сам был не против это сделать только вот, как на зло, пули в револьвере тогда не оказалось, хотя не такое это и сильное огорчение. Всё-таки было бы непозволительно наносить Арниру такую сильную травму, а затем и Лололошке, как приятное дополнение к подарку на Новый год. Однако его голову не покидают мысли о том, а что если бы пуля всё же была? Что бы тогда? Ави бы сейчас, наверное, лежал под землёй с дырой в черепе, в дубовом гробу. Пока Лололошка смотрел, как от порывов холодного ветра подрагивают лепестки цветов гвоздики. Выглядит весьма грустно, красиво и архаично, как этакий идеальный финал, ответвление, которое должно было наступить, но почему-то не наступило.

Джодах подходит к Смотрящему и накрывает его крылом, дабы успокоить и дать почувствовать себя в безопасности. Смотрящий вздрагивает, как только чувствует лёгкое, почти еле ощутимое прикосновение к своей спине и плечам, а так же будто обжигающий жар по сравнению с минусовой температурой в помещении. Он поднимает испуганный взгляд и сталкивается со спокойным сапфиром, в котором плещется свет, который ослепляет, дарит надежду и наполняет душу спокойствием. Слёзы высыхают, а Смотрящему начинает казаться, что он смотрит на своего друга непозволительно долго, однако не может отвести взгляд, боясь потерять равновесие, что только обрёл.

Джодах берёт Смотрящего на руки, будто тот совершенно ничего не весит, поддерживая его под сгибами коленей и положив руку на лопатки. Смотрящий успевает только издать удивлённый полу крик, полу вздох, когда его ноги отрываются от земли и под собой ощущают лишь пустоту. Пока следователь не начал его пихать ногами или попытаться ударить, дабы его отпустили и опустили на землю, Джодах, как можно быстрее, идёт за Бартоломью, огибая дыры в полу и ходя по бесконечным и кажется одинаковым коридорам, будто люминального пространства, где для полного ощущения безысходности и потерянности следует убрать воющий ветер за окнами и мороз, который заставляет кожу покрыться мурашками.

Смотрящий на руках Джодаха даже не пытается выбрать, видимо, его нервная система и физическое тело довольно сильно устали от своего обладателя и, получив долгожданный отдых не собираются подчиняться командам мозга, полностью растворяясь в чужих прикосновениях и тепле. Мозг Смотрящего не хочет ничего получить кроме долгожданного сна и спокойствия. Эта истерика забрала у него последние силы, которые у него оставались, пока он находился в этом безумном ритме, бегая, будто по бесконечному, не кончающемуся коридору из заданий, препятствий, бессонницы, бумаг и кофе.

Сейчас же его ничто не обременяет, кроме выслушивания показаний убийцы, который явно не похож ни на одного из тех, с кем Смотрящему пришлось встречаться и работать. Бартоломью выглядит слишком спокойным, умиротворённым и давно принявшем свою судьбу из-за чего в голове возникает диссонанс. Бартоломью, будто давно готовился к такому исходу, прокручивал его в голове, представлял, что будет говорить и делать, ибо другого объяснения его поведению Смотрящий не может найти. По крайней мере, сейчас.

— Всё-таки уроки эскапизма и йоги тебе явно помогли, — усмехаясь, говорит Джодах, осматривая небольшое помещение.

В комнате на полу лежит матрас с подушкой и одеялом. Возле него стоит обогреватель. На полу стоит небольшой столик с посудой и аккумулятором, пока в углу стоит чемодан с вещами. Несмотря на скудность и убогость помещения, здесь было явно лучше, чем в других комнатах и помещениях, из-за банально небольшого количества мебели, наличия жизни, чистоты и не выбитого окна, откуда бы дул ледяной ветел, занося на пол сотни снежинок. Бартоломью падает на матрас рядом с батареей, от которых исходит тепло, благодаря небольшому количеству магии.

— Очень смешно, Джодах. Сейчас просто умру со смеху, — с ухмылкой говорит Бартоломью. — Наверное, господину Смотрящему будет комфортнее со мной говорить, когда я буду пристёгнут наручниками, так что вперёд!

Бартоломью поднимает руку вверх, прислоняясь запястьем к железной трубе. Джодах опускает Смотрящего на пол, переглядываясь, мол, ты и правда это сделаешь. Смотрящий, как обычно ничего не отвечает и просто снимает со своего пояса наручники, защёлкивает их на чужом запястье и трубе. Бартоломью без какого-либо интереса и запала дёргает рукой, дабы проверить надёжность оков. Цепь характерно звенит, а ледяной металл обжигает кожу, больно впиваясь в неё. Бартоломью спокойно опускает вниз руку, заставляя трубу задрожать. Его глаза отражают лишь усталость, а сам он широко зевает, прикрывая рот рукой по всем правилам этикета.

— Присаживайтесь. Не стесняйтесь. Тем более рассказ будет долгим, даже очень, — говорит Бартоломью, указывая на место подле себя. — Дайте мне листок и ручку, а лучше ещё на всякий случай включите аудио-запись. Джодах организуешь чай?

— Для тебя всё, что угодно, — улыбаясь, говорит Ави, присаживаясь рядом.

Смотрящий достаёт из своего портфеля несколько листов с синей шариковой ручкой и кладёт их перед преступником. Джодах же соединяет два пальца в воздухе и, подняв глаза в потолок, рисует в воздухе светящееся фиолетовое кольцо, в процессе вспоминая слова. Всё-таки это заклинание он ещё изучал, будучи на первом курсе магического университета, а было это, дай Время вспомнить, очень давно. Это заклинания является просто базовым и при этом в какой-то мере бесполезным, если ты, конечно, не находишься в глухой Тайге, в метель, в пещере без огня. И то выбрать можно просто с помощью индивидуального портала. Хотя как просто? Просто это только для Ави, ибо благодаря роду и комплекции в нём магии больше, чем у большинства существ, наверное, поэтому его сознание и выносит наблюдателей, хотя может виной всему просто его стрессоустойчивость, что звучит весьма сомнительно.

Янтарная жидкость плавно наполняет, чашки стоящие на столе, пока пар от них клубиться и вырисовывает свои собственные узоры. Джодах, конечно, дословно не помнит, какие слова нужно произносить для изменения вкуса и запаха, кроме разве, что базовых: мяты, лимона и мёда, но и этого вполне хватает для наслаждения.

— Что ж, наверное, стоит начать, прям с убийства три года назад? А то будет как-то неправомерно и не корректно начинать с конца и момента, когда вы меня поймали, — говорит Бартоломью и, видя, что Смотрящий хочет что-то сказать останавливает его и продолжает: — Я знаю, что сам добровольно сдался, однако пускай в протоколе будет написано то, как вам было сложно меня поймать, авось надбавку к зарплате дадут.

Смотрящий отпивает из чашки чай, из-подо лба смотря на преступника оценивающим и презрительным взглядом. Почему-то, даже столь галантное и обходительное отношение вызывает подозрения и сомнения в душе. Смотрящий физически и ментально не может успокоиться, сидя рядом, пусть и с закованным, но убийцей, хотя тот и не показывает и не высказывает какой-либо агрессии или жестокости в их отношении, даже не пытался сбежать, да и не пытается. Бартоломью даже не выглядит грустным, удручённым или испуганным от привкуса скорого места за решёткой на языке. Стадия смирения у него наступила слишком быстро, по-мнению Смотрящего, поэтому подозрения в подвохе закрадываются, точат коготки о стенки его груди, оставляя маленькие ранки и заставляя их кровоточить.

— Вы слишком много знаете о моей работе, — с презрением говорит Смотрящий.

— Естественно. Может, хоть после премии вы уйдёте в отпуск. Я, конечно, ни на что не намекаю и тем более не хочу вас унизить, но Седрик, работавший в органах простым программистом, раскрыл всё дело. Может, хватит мучать себя недосыпом и кофе? Ладно, Джодах. Он вам чай приносит и цикорий, так как за вас беспокоится, точнее за ваше сердце. А вы продолжаете его пить, хотя у вас на лицо отторжение кофеина. Да и на работоспособности это сказывается и на нейронах. Так что подумайте над моим предложением, — говорит Бартоломью, потрепав Смотрящего по волосам, из-за чего тот с отвращением на лице уклоняется от прикосновений.

— Думаю, можно уже начинать, — говорит Джодах, включая диктофон и отпивая чай, пока одно крыло приобнимает Смотрящего.

А смерть всё точила об кости иглу,

Об этом не мог ты сказать никому.

Пока не пробили на шафе часы,

Пока не покинули душу мосты.

Затихли вдруг птицы в далёком лесу,

И гром прогремел, предвещая грозу.

Было больно и страшно, но всё не спроста

Ведь со смертью давно ты знаком навсегда.

Было больно и страшно и всё в первый раз

Ты жил до того, пока огонь не погас.

Но даже в глубокой чернильной же тьме

Ты видел тот свет на другой стороне.

И страх обжигал всё, толкая вперёд

Тебя будто кто-то всё вечно зовёт.

Ты будто ни раз был знаком с пустотой,

Но это давно всё тебе не впервой.

Не впервой убивать, не впервой и страдать

Не впервой умирать, возрождаться и ждать.

Пока все загадки решаться сами

И через трупы чужие придётся пройти.

Пройти через тернии боли и слёз,

Где шипы будут резать, страшнее всех грёз,

Где не будет почти нигде, ничего,

Пока погибаешь один за ничего.

***

Джодах вальяжно сидел на кожаном чёрном диване, смотря на зелёный бильярдный стол, где в треугольнике находились разноцветные шары. Рядом с ним стоял кии, а лицо освещал свет трёх железных ламп. На небольшом деревянном столике стояла бутылка дорогого коньяка, два стакана с большим количеством льда и тарелка с креветками, гребешками, икрой и другими ракообразными. Позже принесут тираммису, виноград с клубникой и кусочками персика. А пока можно было наслаждаться спокойствием и секундным умиротворением, вдыхая запах этилового спирта, кальяна и чего-то фруктово-сладкого, из-за чего Ави невольно поморщился, прежде чем прикрыть от усталости глаза.

Хоть здесь Джодах мог найти отдушину, закопать все свои проблемы под землёй, отдохнуть от вечных репетиций, чисток и вычиток текста, от постоянной игры на публику и показа реакции, которая совершенно не соответствует его реальным мыслям и мимике. И эта игра на постоянной основе выматывала, заставляла вечерами убивать себя литрами алкоголя и таблетками успокоительного, а от того что она была чуть ли не насильной было ещё хуже, поэтому даже малейшая любовь к профессии не перекрывала весь тот ужас, что творился в жизни и голове Джодаха. И единственное, что ему оставалось делать, так это страдать либо находить отдушину на часа два где-то в стороне от работы, что было проблематично, ибо глаза и уши есть у всех стен и какой из них вдруг решит посмотреть на него непонятно.

Сквозь стену музыки в стиле, находящимся между джазом и роком Джодах услышал чужие уверенные шаги и открыл глаза. Ему не составило труда узнать пришедшего, да и собственно единственного своего оппонента и игрока. Бартоломью держал кии в левой руке, а правой пожал протянутую ему руку. Именно в этом месте Джодах мог увидеть Бартоломью в чём-то более современном, а не пришедшем из восемнадцатого века: чёрная майка с коротким рукавом и фотографией любимой рок-группы «We only steel alive», джинсовой жилетки с рваными краями и значками, которые не несут в себе никакого смысла для Ави и таких же рваных джинсах с цепью. Единственное, что оставалось неизменным, так это повязка на лбу, которая являлась подарком Эбардо и ему очень дорога, ибо Джодах пока не видел и дня, когда Бартоломью был бы целый день без повязки, что фиксировала его волосы.

— Тебя пока дождешься, уснёшь, — сказал Ави, вставая с дивана с кии.

— Не будь настолько излишне пунктуальным. Я опоздал на две минуты, — ответил Бартоломью, закатывая глаза.

Пунктуальность друга его честно раздражала и довольно часто выводила из себя, ибо тому надо, чтобы собеседник пришёл в чётко назначенное время. Причём Джодах довольно часто не учитывал внешние факторы, которые могут повлиять на количество затраченного времени. Конечно, до крупных ссор не доходило, но мелкие случались регулярно. Правда, это скорее было похоже на шуточное дружеское препирание, а не на что-то серьёзное, поэтому за крепость отношений никто из них не переживал. Иногда Бартоломью казалось, что Джодах это делает специально, чтобы позлить его, что выходило довольно неплохо. Бартоломью в принципе был всегда спокойным и находящемся в равновесии и единении с самим собой благодаря йоге и двухчасовым сеансам медитации, даже у СМИ не получалось его вывести на хоть какую-то реакцию, из-за чего они бросили какие-либо попытки это сделать. Джодах же хотел себе такие стальные нервы и вселенское спокойствие, но у него, к сожалению, выдержки на всё происходящее вокруг не хватало сил.

— Две минуты и тридцать четыре секунды, — с хитрой и широкой улыбкой поправил его Джодах, делая небольшой глоток из стакана, обжигая горло терпким алкоголем.

— Не думал сменить имя на «Секундомер» тебе бы подошло, — усмехаясь, сказал Бартоломью, натирая наконечник кии мелом.

— Я подумаю над твоим предложением. Младшим первый удар, — сказал Джодах, галантно кланяясь и убирая чёрный треугольник в сторону.

— Вы так любезны.

Бартоломью взял кии поудобнее, поставил кисть так, чтобы она плавно скользила между большим и указательным пальцем, и сделал первый сильный удар. Шары быстро покатились в разные стороны, по углам, отбиваясь от дубовых бортов. Однако ни один из них не попал в сетку, из-за чего он удручённо отошёл в сторону, выпивая весь коньяк из стакана, что заставило Джодаха вопросительно на него посмотреть. Бартоломью никогда, по крайней мере в течении всего их время препровождения и знакомства, один стакан выпивал за час, максимум за пол часа. А тут в первые минуты уже пил второй стакан. Это скорее для Ави было характерно и то, тот пытался растянуть удовольствие, чтобы не напиться до состояния, когда его потянет на слишком душевные разговоры, которые будут постоянно перебиваться всхлипами, а походка станет шаткой. Всё-таки чувство меры надо знать и нарушать только в пределах своего дома и то не всегда. Всё-таки в квартире соседи снизу вечно жалеть его не будут и когда-нибудь дойдут до точки кипения и вызовут полицию, а затем и скорую, чтобы ему выписали штраф и прокапали. А потом всё начнётся снова и снова. И это безумное колесо Сансары будет невозможно остановить. Ибо только чувствуя крылья за спиной, ты вновь впадаешь в бездну бессмысленного самокопания и ненависти к себе.

— Что случилось, рассказывай. И поверь, если напьёшься, то тебе легче не станет. Это я тебе как алкоголик со стажем отвечаю, — говорит Джодах, бья кии по шару, из-за чего он ударился в другой, отправляя его прямо в лунку.

Ави выровнял спину и с кии направился к другому шару, краем глаза наблюдая за душевными метаниями Бартоломью.

— Помнишь мою девушку Хризеиду? — спросил Бартоломью, севшим и резко осипшим голосом.

— Конечно, красивая милая и заботливая, но явно не в моём вкусе, — сказал Джодах, загоняя второй шар в лунку.

— Я и не сомневался. Видел я твои вкусы. Скажу, что всё печально.

— Ага, взяли, изнасиловали, завели уголовное дело и проткнули моё сердце насквозь, — сказал Ави. — Рэйчел. Надеюсь, эта мразь сдохнет вместе со своими песнями!

От злости кии чуть не трещал, а шар отправил сразу два из них в лунку. По щекам вновь начали течь слёзы, только уже не боли. Они давно закончились, высохли на его коже, впитавшись в одежду и щёки. Его наполняла ненависть и ничего больше кроме этого всеобъемлющего, сжигающего всё на своём пути чувства. Ненависть легче переживать и глушить в себе, чем слёзы и боль. Уж это Джодах проверил и до сих пор проверяет на себе. Бартоломью, услышав знакомое имя, оживился и поднял на Джодаха голову.

— Оперная певица эта? Ты же говорил, что с Эолой встречаешься, — растеряно пролепетал Бартоломью.

— Я много чего говорил. Я был влюблённым идиотом! Которому казалось, что она «не такая», что все на неё бедненькую клевещут. Прям «ангел с белыми крыльями и нимбом» ничего не сказать. Мразь она, сволочь вместе со своими дружками, — сквозь зубы цедил Джодах, ударяя по шару, который отбился от борта и упал в лунку.

— Друзьями? Что они сделали? — холодно спросил Бартоломью, он никогда не видел Джодаха таким злым, таким напряжённым.

— Что сделали? А сам как думаешь? Вообще много чего. Проще скорее сказать, что они не сделали. Если ты думал, что меня сломала так Рэйчел, то нет! Забудь! Да, это был звоночек, я бы даже сказал настоящий колокол, но это заставило меня не лезть в постель с кем попало и бояться чужих прикосновений. Единственное, что меня доломало, добило это мой отец, работа и её друзья.

Стук одного шара о другой разбил напряжённую тишину вдребезги на тысячу мелких осколков, превратив всё в пыль или порошок.

— Дай, угадаю. Хризеиду вчера нашли изнасилованной и выпотрошенной на обочине шоссе девяносто пять. Никаких улик не было.

Удар.

— Никто ничего не видел.

Удар.

— Никто ничего не знает.

Удар.

— Полиция хочет закрыть дело и вскоре это сделает.

Удар.

— А ты находишься в отчаянии.

Удар.

— Партия, — сказал холодно Джодах. — Тебе от меня нужна информация и помощь, и я тебе её дам, став невольным участником этого небольшого кровавого шоу. А потом всё забуду под действием забвения, — сказал Ави, перебирая в воздухе пальцами. — Что они сделали? Пустили по кругу, вырвали все перья, вспороли живот, кипятком плеснули в лицо, вбили в коленные чашечки гвозди, а в качестве приятного бонуса накормили опарышами. Не знаю, как я выжил. Обычно магия регенерации так быстро и хорошо не работает, особенно когда организм истощён и ослаблен, но видимо случилось чудо.

— Ты серьёзно мне хочешь помочь? Ты же в курсе, что будешь помогать убийце? — спросил Бартоломью, возвращая все шары на поле под ритмичный стук ногтями по стакану и хлопки крыльев.

— Я не настолько тупой и знаю все риски. Тем более их пора сдвинуть с поля, устранить, такие как они не достойны жить, — сказал Джодах, а его глаза хищно и злобно сверкнули в луче лампы.

— И что ты мне можешь предложить, — вскинув бровь, спросил Бартоломью, отпивая коньяк из стакана.

— Я предлагаю сделку. Тебе понравятся её условия. Я тебе любую информацию, доступ ко всем архивам, а главное имена, а ты мне взамен полную, абсолютную анонимность. Любая твоя ложь будет прописана лучшим сценаристом, а действие и ходы отыграны до мелочей. Согласен? — спросил Ави, протягивая ему руку для скрепления договора.

— Я согласен. Буду играть в «Ложь» до последнего вздоха, — ответил Бартоломью, пожав его руку, а его уголки дрогнули, поднявшись вверх.

— С вами приятно иметь дело, господин Бартоломью. Запомните эти имена, вбейте в подкорку своего сознания:

Рэйчел

Матильда

Калеб

Мускат

Кхаини

Окетра

Кавинский.

— Сыграем ещё партию? — спросил Джодах, натирая кончик кии мелом.

Играют фигуры и все на доске

Все ходы ты не знаешь, хотя при тебе

Находятся карты, живут имена,

Что кровью и болью облиты сполна.

Кидаешь ты кости, что стучат по доске

Мечтая о победе, что сгорает во мгле.

Там где той удачи были мазки

На чёрном холсте и все не твои.

Рукою твоей уже управляют

Об этом никто и даже не знает,

Только ты всё молчишь об этой игре,

Как будто спугнёшь всю удачу себе.

Договор заключён — твой ход предрешён.

Ты всё ещё думаешь, что страх ни по чём?

Ты думаешь, что смерть к себе заберёт,

Насколько ты веришь в печальный исход?

И боль уже тебя не пугает,

С адреналином тех чувств тебя наполняет,

Пока всё стучат по доске коготки,

Ожидая той новой нечестной игры.

***

— О чём-то задумались, — спрашивает Смотрящий, которого раздражает оглушающая тишина вокруг.

Бартоломью вздрагивает и смотрит на Джодаха, который хитро улыбается с лихорадочно блестящими глазами, и прикладывает палец к губам. Вообще Бартоломью не ожидал, что Джодах вообще хоть что-то вспомнит, ибо забвения он вылил в него приличное количество, да и Ави все эти годы принимает его в виде таблеток под видом антидепрессантов, чтобы сохранить своё сознания в крайне повреждённом и нестабильном состоянии. Пойти на это было самым настоящим безумием с его стороны, ибо приём этих таблеток вызывает появление ложных воспоминаний, появление суицидальных наклонностей, появление панических атак и вызывает депрессию.

Мало кто на добровольной основе будет себя этим травить, чтобы забыть, чтобы забыться. И Джодах это прекрасно понимал, поэтому сразу принял как можно больше таблеток, чтобы забыть о том, что это именно эти таблетки. Бартоломью помнит, как держал его волосы, пока его выворачивало наизнанку, как помогал добираться до кровати на подгибающихся ногах, как живой и яркий взгляд становился тусклым серым и неосознанным, а характер навсегда терял те черты, которые Бартоломью ценил в нём: безумство, харизматичность и стойкость.

Бартоломью помнил, как первые дни, пока Джодах отходил от передозировки, он находился рядом с ним, чувствуя, что как только его оставит то, тот начнёт заливать в себя литрами алкоголь и утонет море зависимости и бесконечного и бессмысленного самокопания, ибо большинства проблем не будет даже существовать. Бартоломью помнил, как сбивал чужую температуру под сорок три градуса, как убирал осыпающиеся перья и как каждую ночь слышал чужие болезненные стоны и плач от того, как мозг медленно гнил и разрушал участки памяти в голове, как собственное тело изнутри разъедал яд в таблетках, заставляя, корчится от боли, от внутренних разрывов и трещин. Поэтому никто и не принимает эти таблетки, так как они не облегчают боль, они её создают. Да, они и сами по себе запрещены, из-за слишком большого списка противопоказаний и не неизвестной реакции на мозг.

— Простите, просто задумался о том, с чего стоит начать, чтобы вы не запутались с самого начала. И я пришёл к выводу, что лучше будет начать с подготовки к первому убийству. Собственно как и сказал Джодах, он мне дал удалённый доступ к ноутбуку Седрика, из-за чего я знал точное расположение всех прожекторов и системы выходов. А ещё по невероятному стечению обстоятельств, я соглашался на пьесы, где были эти молодые существа, — говорит Бартоломью, усмехаясь. — Странно, что вы ничего не заметили, хотя поддельные имена, которые больше нигде и никогда не упоминались, должны были вас на что-то натолкнуть. Однако видимо вы, как и многие, в этом деле думали, что самый умный, самый сильный, повидавший так много. Гордыня страшная вещь, а недооценивание соперника ещё хуже. Вы даже не допустили мысль о том, чтобы копать чуть дальше поверхности, своего ограниченного сознания и слишком большой глубины. Всё-таки кофеин сильное вещество.

Бартоломью хитро улыбается, против воли дёргая рукой. Смотрящий на него смотрит долго и злобно, будто решая в своей голове какую-то сложную загадку. Его явно раздражает преступник, судя по сильной даже болезненной хватке на руке Джодаха, из-за чего тот невольно кривится от боли. Его холодные и непроницаемые глаза сейчас кажутся слишком яркими и будто изнутри излучают тёплый свет, как от огня, даже самого настоящего пожара. Его вены и сосуды изнутри обжигает самая настоящая ледяная смесь из концентрированной ненависти, презрения, раздражения и злобы.

Эмоции не удаётся удержать даже собственными мозговыми ограничениями, которые до этого исправно работали, но именно сегодня решают слететь окончательно, с металлическим лязгом, отскакивая от стен собственной черепной коробки, которая до этого казалась надёжным сейфом и непробиваемой стеной для собственных мыслей и действий, даёт трещину, которая быстро расползается по остальной поверхности, превращаясь в полноценную дыру, разлом, через которую эмоции переливают через край.

Смотрящий замахивается и со всей силы ударяет по чужому лицу. Джодах даже не успевает среагировать, чтобы остановить своего друга от этого действия. Бартоломью кривит губы от боли и отвратительного привкуса металла на языке, который появляется при заполнении ротовой полости вязкой тёплой кровью, которую Бартоломью сплёвывает на пол, чтобы не захлебнуться и спокойно смотрит на Смотрящего, вскинув бровь вверх, как бы спрашивая, мол, и это всё?

— А я то думал, что вас, господин Смотрящий, бояться из-за вашей проницательности и крайне качественной работы, но правда оказывается намного приземлённей, чем я ожидал изначально, — хрипя и медленно поднимая голову, усмехаясь произносит Бартоломью. — Насилие, серьёзно? Я и так сам дал себя пристегнуть к батарее, не нападал на вас, ни угрожал, ни оскорблял, даже по доброй воле решил вам всё рассказать. А вы меня бьёте с такой силой, будто хотите, чтобы я унёс все детали дела в могилу, а вы так и не узнали разгадку.

Смотрящий злобно шипит сквозь зубы, желая вцепиться в чужое горло и выбить всю информацию прямо сейчас. Ему эти долгие предисловия и разглагольствования не нравятся, как и в принципе любая пустая болтовня ни о чём, особенно о прошлом, которое не имеет значение сейчас. Ибо рутина и обыденные дела — это последние, что хочет слушать Смотрящий в такой обстановке, когда его часы и секунды медленно идут, а стрелка часов на руке переваливает за два часа дня.

— Хотя возможно это всё-таки проницательность, ибо было бы странно, если бы бывалые преступники боялись обычных ударов. А если это и так, то всё выходит довольно смешно и жалко, — говорит Бартоломью, усмехаясь, но видя, что ходит по грани терпения Смотрящего принимает безразличное выражение лица и тяжело выдыхает. — Начну лучше с первого убийства. Это был Кавинский. Наркоман ещё тот. Удивлён, что его организм такие большие дозы ещё вывозил. Хотя характерная бледность, выпадение волос, кровотечение из носа, зуд в области предплечья и расширенные зрачки присутствовали. Не думаю, что он прожил бы больше года с таким отношением к своей жизни и образом жизни, — говорит Бартоломью, пожимая плечами.

***

Бартоломью стоял за кулисами, осматривая себя в зеркало, пытаясь определить, как на нём сидит костюм. Однако каждый поворот и попытка была провальной, ибо костюм был явно не в его обыденном стиле. Бартоломью явно не шёл ярко-розовый режущий глаза пиджак со штанами, ярко-жёлтая рубашка и странный, будто не к месту тёмно-синий галстук. Ему шли скорее спокойные, приглушённые и тёплые цвета, но сейчас это было не важно. Он сюда не играть пришёл странную и криво написанную пьесу, а собственный сценарий, хранящийся в жёлтой папке, в его голове. Вообще если бы тут не было Кавински, то он бы даже на метр не подходил к этому больному оплоту фантазии, собранного, будто из обрывков снов, галлюцинаций и видений во время приходов под таблетками или чем-нибудь ещё более серьёзным. Костюмы будто подбирались по такому же принципу, ибо эпоха девятнадцатого века смешалась с современностью и постмодернизмом образуя из себя нечто странное, походящее на амёбу, которая еле передвигается с помощью своих ложноножек. Хотя судя по тому, что одним из сценаристов числился Кавинский, то без тяжёлых веществ явно не обошлось, хотя это не имеет сейчас какое-либо значение для него.

«Просто мерзко», — возникает только одна мысль в голове, которая все остальные и звенит, словно огромный колокол.

Вскоре в дверном проёме появляется и причина всего этого кровавого торжества, пира, где по чужим костям и купаться в чужой крови будет именно Бартоломью. Хотя скорее только одна из них, всего лишь одна из семи. От одного взгляда на чужую надменную белозубую улыбочку, кулаки сжимаются сами собой, а зубы жалобно скрипят, будто от песка или камней, что на них остались. В венах кипит яркость, обжигая всё тело изнутри, заставляя медленно задыхаться от невидимого серого дыма, который заставлял лёгкие судорожно сжиматься в болезненной судороге, не давая новой порции кислорода продолжить ему свою жизнь, наполнить кровь кислородом и помочь артерии на шее медленно и размеренно биться под толщей кожи и подушечками пальцев. Что-то внутри отчаянно кричит о неправильности действий, которые он собирался сделать, но пути назад уже не было, тем более страдания Джодаха не стоили того, чтобы отступить не сейчас, не потом. Слишком поздно уже отступать и боязливо делать шаг назад, когда корабль начал тонуть, когда яд течёт по телу, когда пуля погружается в твоё тело.

Копна чужих светлых непослушных волос подпрыгивает от каждого движения, сопровождаемая отвратительным почти до тошноты запахом вишни и белого шоколада. Пальцы поправляли полу прозрачные оранжевые очки, по форме напоминающие два огонька, из-под которых смотрело два ярких алых глаза, которые будто в открытую заявляли о том, насколько они порочны и что за ними скрывается что-то нехорошее, пугающее и отвратительное, обнажающее всю грязь и порочность далеко не идеального общества. Особенно раздражала его дутая белая куртка, чёрные джинсы и белые кроссовки, которые только мозолили глаза и вызывали колкое раздражение и злость из недр души. Однако приходилось держать лицо, кривую и неестественную улыбку на губах и яркий блеск заинтересованности в глазах, который на самом деле не был восторженным от сценария и работы, которая помимо удовольствия принесёт неплохую прибыль, а от сладко-пьянящего и самого ядовитого вкуса мести на губах, которое Бартоломью когда-либо ощущал. Ему даже казалось, что ещё немного и он задохнётся от того, что забывает дышать от одних мыслей и буйства фантазии, которая на данном этапе могла посоревноваться по зрелищности и жестокости с любым сценаристом боевиков и ужасов.

— Бартоломью? Вот кого-кого, а тебя я не ожидал увидеть, — протягивая руку вперёд, сказал Кавинский.

Бартоломью с неохотой и крайней степенью отвращения пожал её, почувствовав рефлекторное желание помыть или вытереть о что-нибудь руку, желательно наждачкой, ибо не хотелось вообще иметь какой-либо контакт с этим монстром и подобием человека. Было тошно рядом с ним стоять, дышать одним воздухом и сосуществовать. От одних мыслей и взгляда на чужое лицо становилось дурно, голова шла в пляс вместе со всем остальным миром, выбросив его за борт его же корабля, пока о деревянный каркас с силой бились тёмные, даже чёрные волны, превращаясь в белую пену и разлетаясь на тысячи мелких камель и брызг, которые обжигали и душили изнутри, не давая свежести и долгожданной чистоты с пустотой.

— Почему вдруг решил прибегнуть к псевдонимам? Никогда не замечал в тебе такого рвения, — с усмешкой спросил Кавинский, широко улыбаясь и опираясь спиной о стену.

— Эбардо просто влез в очередной серьёзный конфликт, из-за чего громыхает до сих пор, поэтому мне лучше не появляться и не светить своим именем нигде в ближайшие два месяца, — сказал Бартоломью, внутри радуясь тому, что какое-никакое оправдание у него есть и всегда будет, всё-таки характер Эбардо не сахар, вообще не сахар.

— М-да, удивительно как ты только с ним уживаешься, — сказал Кавинский, на что Бартоломью закатывает глаза. — Хотя должен отдать ему должное выглядит он потрясающие. Эти тени, подводка, а одежда не скрывает его достоинств.

Кавинский мечтательно прикрывает глаза, а Бартоломью чувствует, как его передёргивает от одних слов о внешности его брата. Да у него было много партнёров, но всё же слышать из уст об этом от весьма сомнительной личности по-особенному неприятно и страшно. Особенно это томное закатывание глаз заставляет злобно скрипнуть зубами и сжить край стола до боли. Хотелось проткнуть чужое горло прямо здесь и сейчас и бить, бить, бить, смотря за тем, как кровь окрашивает пол, а чужие хрипы с отвратительным хлюпаньем становится единственным звуком, который воспринимает слух. Хотелось смотреть, как чужое лицо превращается в одну сплошную гематому, а широкая раздражающая улыбка превращается в нервное подёргивание губ в попытках не заплакать. Однако нельзя было сорваться, кивнуть своим внутренним демонам прямо сейчас, нельзя было сомкнуть руки на чужом горле так рано, хотя очень хотелось, хотя душу разрывало желание мести и долга, хотя слова о брате резали больнее, чем нож.

— Возможно, если бы он был девушкой, то я вполне бы был не прочь провести с ним ночь, — сказал Кавинский, расплываясь в улыбке, будто одни слова об этом ему приносили небывалое удовольствие и эстетический оргазм.

Бартоломью в этот момент слышал, как бьётся стекло его спокойствия на части, разлетается на тысячи мелких осколков, которые устилают пол в его голове, а дыхание прерывается, срываясь на болезненный крик злости, который он глушит на подступах к своим голосовым связкам. На его глаза легла тёмная, словно сама ночь, тень, делая и так тёмные глаза чёрной дырой, ведущей в пустоту и неизвестность. Собственный монстр в груди бил с силой по рёбрам, заставляя их задрожать, заставляя болезненно сжаться внутри от собственных, мыслей и чувств, которые до этого надёжно подавлялись самим его естеством и сущностью. Однако Бартоломью хотел им потакать и отдаваться, ибо не видел в чужих глазах чего-то человечного, осмысленного и похожего на сострадание, понятие морали, сдержанности и минимальной святости.

— Знаешь, Бартоломью, если учесть количество конфликтов с ним, то я не понимаю, почему он до сих пор не был на нашей вечеринке. Позови его в это воскресенье. Думаю, ему понравится. Алкоголь, еда и девочки.

Бартоломью начал нервно улыбаться, чувствуя, как собственные ногти впиваются в плоть.

«Ага, конечно позову. Ещё чего хочешь? Жаль, что до пенсии у тебя осталось три часа», — от собственных мыслей Бартоломью снисходительно улыбнулся. — Не думаю, что он согласится на эту авантюру. Эбардо не любит шумные мероприятия, а «девочек» особенно.

Бартоломью чувствовал, как холодный пот стекал по его спине и лицу, как мурашки покрывали всё тело, а глаза лихорадочно блестели, смотря прямо в глаза собеседника.

— Я уверен, ему понравится. Даже Джодах пришёл в восторг, — сказал Кавински, злобно блеснув глазами.

— Джодах сейчас придёт в восторг от любого мероприятия, где будет присутствовать алкоголь и где он сможет в полной мере, — закатывая глаза, сказал Бартоломью, внутри надеясь, что Джодах простит его за столь нелестный отзыв о себе.

— Ну, что, правда, то правда, — смеясь и ударив Бартоломью по спине, сказал Кавински. — Ну так, что передашь моё предложение?

Кавински смотрел на Бартоломью немного нервно, выжидающе, так как обычно охотник смотрит на свою добычу. Его язык прошёл по пересохшим от нервов губам, яркий блеск в глазах не могли усмирить и перекрыть собой даже очки. Пальцы Кавински нервно теребили ткань куртки, создавая противный скользящий звук. Он переступал с ноги на ногу от нетерпения в ожидании ответа, который Бартоломью не хотел озвучивать, даже понимая, что всё что он скажет, будет неправдой. Почему-то мозгом эти фразы воспринимались как нечто чужеродное, как нечто отвратительное и как самое настоящее предательство с его стороны к Эбардо, к человеку, которого он поклялся защищать любыми способами и огораживать от сомнительных личностей. Одобрил бы он его действия? Ответ простой: нет. Всё-таки убийство пусть и таких прогнивших существ он не одобрит никогда, ибо это осознанное лишение других жизней, возвышение себя до уровня смерти и вершителя чужих судеб. Убийство — это страшный грех, порок, кровь, которая налипнет на руки и которую никогда не получится отмыть, даже содрав с себя кожу, сухожилия и плоть. Она будет всегда находиться глубже любой поверхности, но слов сказанных уже не вернуть и отступать поздно. Обещание дано, информация полученная, а ключи тихо звенят в кармане. От него нужны только действия.

— Хорошо, но не надейся на его согласие и благосклонность. У него и так настроение в последнее время ниже плинтуса, из-за слишком затянувшегося судебного процесса, — сказал Бартоломью, пожимая плечами.

Однако такой ответ, видимо, вполне устроил Кавински, поэтому он широко улыбаясь, очень интенсивно стал пожимать ему руку, из-за чего по телу прокатилась небольшая волна боли, которая заставила недовольно скривить и поджать губы. Приходилось терпеть все эти выпады и прикосновения, от которых грязи было ещё больше, чем от крови с остатками мозга на полу в недалёком будущем. Благо Кавинский после положительного ответа решил больше не «радовать» Бартоломью своим присутствием и удалился раздражать и доставать кого-нибудь другого, что вызвало у Бартоломью тяжёлый вздох и выдох. Никогда ещё фальшивые эмоции не было так тяжело держать на лице, как в тот момент. Никогда не было так тяжело смотреть в чужие глаза и видеть вместо своего отражения, монстра, что прячется в глубинах чужой души. Никогда ещё не было так тяжело переносить чужие прикосновения с ощущением того, как на тебе остаются кровавые отпечатки, вместе с их греховностью и неправильностью.

— Неплохо справляешься, однако ты себе позволяешь излишнюю честность в реакциях. Хотя бы постарайся сделать вид, что не знаешь, какой он урод, — раздался из наушника хрипловатый и насмешливый голос Джодаха, изредка перебиваемый помехами.

— А ты прям идеально всё скрываешь? — закатывая глаза от раздражения, спрашивает Бартоломью. — Не понимаю, зачем тебе следить за мной.

— На то меня и считают лучшим актёром. Жаль мой дорогой папаша не спросил раньше, что у него находится в хрустальном бокале, авось жил бы дальше. А слежу, чтобы убедиться в выполнении тобой части сделки, — с придыханием и звонко смеясь, сказал Джодах.

Бартоломью готов был поклясться, что тот сейчас широко улыбается, как чеширский кот, махая своим пушистым хвостом из стороны в стороны, прищуривая и закатывая глаза от удовольствия и мурашек, что проходят по его спине. Картина в голове выглядит слишком реально и забавно, из-за чего Бартоломью не сдерживает сдержанного тихого смешка.

— Как будто ты бы ему ответил честно, что в бокале яд. И не волнуйся за выполнение. Конечно, зелье это ещё редкостная гадость, да и заклинание сложное, но ключи получены, а пара гаек уже откручена, — спокойно ответил Бартоломью, начиная рисовать вокруг себя круг, еле касаясь подушечками пальцев пола.

— Нет, не ответил бы. Просто бросил бы двусмысленную шутку, смысл, который находился бы чуть дальше его мозга. Кстати как там дела у Эбардо, а то давно его не видел? — спросил Джодах, взмывая в воздух, судя по хлопкам крыльев.

— Дела нормально, за исключением нового конфликта, на основе обвинений в педофилии. На что только не пойдут завистники, лишь бы доставить ему и мне проблемы, — сказал Бартоломью, вытирая пот со лба, от того, как много сил требовало заклинание, в дополнение с зелье тело бил жуткий озноб, а температура скакала по ощущениям, то вверх, то вниз. — Я думал тот случай два года назад тебя сильно задел, и ты теперь даже не хочешь знать его.

— Смешно. Да он мне выдернул перья и выбил из меня всю дурь. Сам виноват. Я не должен был говорить о Бастиане в плохом ключе, особенно о его смерти от алкоголя. Так что заслуженно получил по лицу. Да и как я могу возненавидеть своего личного кумира? — усмехаясь спросил Ави, разгоняя крыльями потоки воздуха.

— Действительно. Не волнуйся, твой плакат ещё целый и не выполняет роль круга для дарц, а снежный шар из Эрессии всё ещё стоит целый, — сказал Бартоломью, наблюдая за тем как зелёные искры соединяются между собой в безумном вихре и хаотичном танце образуя белый силуэт, который с каждой секундой обрастает ещё большим количеством деталей.

Резко комнату озарил яркий свет с сильным порывов ледяного ветра, который заставил волосы затрепетать, а глаза закрыться. Бартоломью сомневается в том, что всё получилось именно так, как он хотел, однако когда он поворачивается, все сомнения отпадают. Перед ним стояла его полная копия, разве что татуировка отсутствовала, но на это мало кто обратит внимание. Всё-таки часто на лицо Бартоломью наносят тональник или грим, дабы скрыть её и она не сильно бросалась и резала глаза. Бартоломью коснулся кончиком палочки своего виска и подвёл светящиеся белые паутинообразные нити к чужой голове. Без его воспоминаний эта копия была бы бесполезна во всех смыслах, ибо единственное, что она могла делать, так это банально передвигаться и реагировать на внешние раздражители.

О разговоре и речи не шло до использования магии, ибо таких знаний и умений у клонов нет. Их даже можно было бы сравнить с детьми, если бы у них была возможность и минимальный процесс самообучения. Однако столь сложный процесс его силы и магия явно не предусматривали, поэтому приходилось идти на ухищрения и следовать словам Джодаха, то есть фактически в слепую. Ибо о последствиях он даже не догадывался, не мог догадываться, ибо никогда не работал со столь мощными и затратными в плане энергии, заклинаниями.

— Превосходно у тебя всё вышло! Просто потрясающе! Ты не подумай, я в тебе не сомневался, просто беспокоился, как бы магический сосуд в твоём теле не треснул от перегрузки, — сказал Джодах, судя по звукам хлопая в ладоши. — А теперь произнеси omnuym consence и можешь отправляться в высоту! Только смотри осторожно, а то не хватало нам двух трупов сегодня.

— Оmnuym consence, — произнёс Бартоломью, выпустив в грудь своей копии поток зелёной магии, из-за чего та встряхнула головой и направилась в сторону сцены.

Бартоломью ещё несколько секунд стоял и ждал, пока прозвучит заветное «начали», прежде чем отправиться в сторону скрытой за шторами двери к лестнице, которая вела на железные чёрные леса и где между третьим и вторым рядом стоял ящик с инструментами. Всё-таки проникать в здание театра намного проще, чем в какое либо другие. Обычно деньги в таких зданиях не хранили, поэтому единственный интерес могли вызвать лишь канделябры и техническое оборудование, снять которое было ещё то испытание. Кто бы что не говорил, а крепили прожектора на совесть, из-за чего гайки очень неохотно поддавались даже под сильным напором. Всё-таки о сохранности актёров кто-то да заботился. Кто бы мог придумать, что не идеальность данной системы кто-то использует для умерщвления существ. А главное это можно списать на несчастный случай, мол, плохо закрепили оборудование, вот и сорвался прожектор вниз. А дальше никто копать и не будет. Это никому не нужно, ведь меньше работы — больше часов драгоценного сна и спокойствия.

— Спасибо за предупреждение и заботу, — недовольно пробубнил Бартоломью, вставляя ключ в замочную скважину и поворачивая его два раза против часовой стрелки.

Рука мягко опустила железную ручку вниз и как можно тише открыла дверь, как будто за стеной из музыки и громких реплик, которые эхом прокатываются по залу, небольшой скрип и хлопок кто-мог услышать. Однако предосторожность следовало соблюдать, хотя это скорее выглядела как паранойя на пустом месте. Кому в голову вообще придёт ходить за сценой во время репетиции, пока все актёры на сцене? Это никому не нужно кроме техника, и то если оборудование сломано и неисправно. Да и проверку делают раз в месяц или прям перед выступлением, так что тревогу и переживания можно запихнуть в самый дальний угол своего сознания.

Бартоломью крайне медленно поднимался по лестнице, всё-таки в риске упасть Джодах был прав, а страховки, по понятным причинам, у него с собой не было. Так что тут либо пан, либо пропал. Изредка Бартоломью поглядывал на таймер в телефоне. Он засёк все временные промежутки выхода Кавински, даже огрехи других учитывал. Всё чётко, всё заученно и пройдено много раз. Ничего не должно помешать, хотя сердце так внутри и просило остановиться, сломать сценарий, разбить его на тысячи мелких осколков. Однако всё было тщетно, бессмысленно. Обещание дано, сделка заключена, а руки связанны невидимой цепью и нитью, что держит в своих руках Джодах и в любой момент может дёрнуть с такой силой, из-за чего доступ к кислороду будет перекрыт, слёзы брызнут из глаз, а контроль над телом будет утерян. Хотя навряд ли он с ним так поступит. Однако Бартоломью уже ни в чём не уверен. Он оказывается даже совсем и не знал Джодаха. Он стал для него будто чужим, а тринадцать лет до этого оказались лишь песчинкой в море и океане.

— Расслабься. Я чувствую твой страх и дрожь даже через наушник, — мягко и успокаивающе шептал Ави и это почему-то работало.

Сердце замедляло свой ход, дыхание выравнивалась, а руки медленно и верно откручивали одну гайку за другой, пока глаза быстро посматривали на время, которое стремительно утекало, будто сквозь пальцы. Бартоломью даже не понимал, откуда внутри него, от обычных слов Ави внутри рождалось спокойствие, умиротворение и чувство единения с самим собой. Даже годы йоги и дыхательной практики не дали такой стремительный и столь превосходный эффект, как обычный голос, что вызывало некоторые подозрения, которые собственно и не имели никакое значение. Сейчас перед ним стояла чёткая задача, от которой нельзя было отходить ни на шаг. Да и делать что-то и бросаться, и бежать куда-то было уже поздно.

— Вот так намного лучше. Дыши глубоко, слушай мой голос и жди команды, следя за таймером, — говорил, опустившись до шёпота Джодах, и его голос лился, будто парное молоко с мягкой карамелью в уши Бартоломью, наполняя сердце счастьем, предвкушением и томительным ожиданием. — Теперь поставь свои ноги на прожектор еле его, касаясь, и смотрит вниз.

Бартоломью, как робот подчиняющийся новым приказам всё выполнял и чётко смотрел вниз, с легкость, находя фигуру Кавински. На лице Бартоломью начала светиться широкая улыбка, пока собственные ноги дразняще наклоняли прожектор то в правую, то в левую сторону, не решаясь с силой ударить по нему. Бартоломью смотрел за тем, как Кавинский словно муравей ходил из стороны в сторону, не решаясь где-то остановиться.

— Под дозой что ли? — задал Бартоломью в пустоту, совершенно забыв о том, что ему могли ответить.

— Ага, ещё под какой. Можно сказать, он уже одной ногой в могиле, — сказал Джодах, кажется, облизнув пересохшие от нервов губы. — Жди, жди, жди. Сейчас!

Крик Джодаха прозвучал как звон тысячи колоколов в голове. Прежде чем информация дошла до мозга, ноги с силой ударили по прожектору. Последняя гайка со скрежетом сорвалась вниз вместе с техническим освещением. Массивное оборудование стремительно полетело вниз под свист воздуха. Все на сцене разбежались в разные стороны, а Кавинский поднял голову к потолку. В последние секунды, когда к нему запоздало приходит осознание того, что сейчас настанет его конец, он видит широкую улыбку Бартоломью, который заинтересованно смотрел на него, перегнувшись через перила.

Кровь залила собой весь пол вместе с остатками мозга, а зал оглушил грохот, вместе с треском от пробитого черепа и гадкого хлюпанья мозговой жидкости, плоти и крови. Невольно на лице Бартоломью расцвела широкая и безумная улыбка, от которой мышцы на лице напряглись до предела, а глаза загорелись слишком ярким и безумным огнём. Казалось он уже начал сходить с ума, то что безумство уже начало его медленно поглощать, затаскивать в глубокую нескончаемую бездну, где перед глазами будет стоять только чистая белая пелена, не дающая и малейшей возможности заглянуть за своеобразную ширму, которая резко скрыла от его взгляда сочувствие, человечность и мораль. А был ли вообще смысл сожалеть о содеянном, если уже ничего нельзя было изменить? Был ли смысл сожалеть о том, что он просто очистил этот мир от очередной бесчеловечной твари? А был ли вообще смысл ему грустить о его смерти?

Ответ лежал где-то на поверхности, но его уловить при этом было очень сложно. У это вопроса нет и не могло быть персонального ответа: «да» или «нет». Ибо, с какой стороны не посмотри противоречия сквозили из всех щелей. Однако пойдя на этот шаг Бартоломью принял для себя решение и автоматически на него ответил, даже не обдумав как следует. Им двигали не рационализм и продуманность, а импульсивность, эмоции и желание мести, что было той самой деталью, из-за которой он мог совершить ошибку, если бы не помощь и чуткий взгляд со стороны.

— Как ты говорил? Самое сложное — начать, самое страшное — продолжить, — усмехаясь, спросил Бартоломью, свесив левую руку с колена.

— Да, действительно было такое. Кстати выглядишь пугающе. Смотри долго не смотри на данную картину и не убивай всех разом. Растяни удовольствие. Дай им поверить в «случайность» и отсутствие закономерности и связи, — с придыханием шепчет Джодах.

— Как ты ещё в создании находишься? Столько забвения я и ты в себя влил, а у тебя ещё и силы на разговор имеются, хотя вчера тебя буквально рвало кровью, — с лёгким оттенком тревоги спросил Бартоломью, медленно спускаясь вниз по лестнице, вслушиваясь в чужие крики ужаса и вой сирен.

Суматоха и хаос, созданный им, приносили с собой странное спокойствие и умиротворение. Впервые в душе, в глубине грудной клетки, за последние месяцы разливалось приятное тепло, которое заставляло медленно и верно задыхаться от пьянящего удовольствия, которое заставляло глаза закатываться, а по телу пробегать приятные мурашки вместе с таким же приятным мандражем. А чужой тихий шёпот на ухо добавлял данному действию ещё большего безумия, интимности и загадочности. Бартоломью погрузился полностью в эту суету и суматоху, стал её частью — одним из металлических звеньев, за которое для того чтобы запустить ход действия нужно было дёрнуть со всей силы, натянуть ошейник до предела и перекрыть доступ к кислороду.

— Если честно слишком большая вероятность того, что мой организм по инерции пытается выработать иммунитет к яду. Я до этого так постоянно делал или ты реально думал, что ожоги и шрамы у меня только от драк и лазанья по заброшенным зданиям? Ты слишком плохо меня знаешь, — с беззлобной усмешкой сказал Джодах. — А вообще провалы в памяти уже появляются, да и чувствую я себя ужасно: голова кружится, подташнивает, тело горит и крылья ломит.

— Вот как? Сегодня прям день открытий какой-то! Общаемся довольно долгое время, а оказывается, я вообще ничего не знаю, — с лёгким оттенком грусти сказал Бартоломью.

— А ты ожидал чего-то другого? Ты никогда не можешь знать существо на сто процентов. Всегда они будут тебя удивлять неординарными поступками и высказываниями, которые ты ожидал от них услышать и увидеть в самую последнюю очередь. Существа в априори не предсказуемы. Только из-за этого за ними интересно наблюдать. Главное не пытаться в этом хаосе проследить закономерность, а то станет слишком скучно и предсказуемо.

Бартоломью недовольно хмыкнул, так как всё это звучало словно издевательство, лёгкая игра и приравнивание жизни к чему-то бессмысленному, циклическому и закономерному, что можно отследить, превратить в прямую белую ровную линию. Это звучало так будто для Джодах само слово «жизнь» больше не имело и никогда не заимеет ценность, что заставляло скрипнуть зубами и недовольно цокнуть языком. Существа они сами по себе живые, со своими чувствами, эмоциями и желанием, и они сами по себе не могут быть скучными, как и их жизни не могут быть скучной и однотипной постановкой на сцене, на которую никто не приходит смотреть, из-за излишней предсказуемости сюжета. Жизнь — это что-то непредсказуемое, важное, что может резко крутануть руль вправо, заставив шины с тормозным механизмом протяжно засвистеть, что может заставить улыбаться от боли и плакать от счастья. А самое главное в ней нет закономерности, её нельзя, невозможно отследить, ибо для данного действа тебе всегда будет не хватать нескольких крайне важных переменных, чтобы вывести идеальную формулу, в которой получится избавиться от всех иксов и игриков разом.

— Как думаешь, если я стану смотреть на жизнь проще, то смогу ли вновь полюбить? Смогу ли спокойно смотреть в невинные не испорченные всей жестокостью мира глаза? Смогу ли вообще жить или делать вид, что живу как прежде? — спросил Ави, хлопая крыльями, будто у Бартоломью и одновременно у пустоты.

— Время покажет. Однако я всё-таки надеюсь, что ты обретёшь своё счастье, если перестаешь оценивать существ по критерию пользы и силы, — ответил Бартоломью, останавливаясь напротив своей копии. — Invent on.

Копия начинает таять на глазах, превращаясь в светящуюся белую лужу, от которой исходили и летали искры, которые вместе со светом на асфальте сливались с пространством. И вот Бартоломью один стоял на улице, смотря вперёд на город из-под полуприкрытых глаз, пока на лице светилась умиротворённая улыбка, а глаза сияли самым искренним и неподдельным счастьем. Однако долго в таком состоянии ему пребывать не следовало, ибо по логике он должен грустить, дрожать от страха или хотя бы плакать. Однако ничего, буквально. Лишь стахановское спокойствие и умиротворение, наполненное тихим счастьем.

Приходилось правда достать из кармана зеркало с тенями и под веки нанести как можно больше красного, хоть где-то пригодились уроки Эбардо по макияжу, пусть изначально это и казалось максимально бессмысленным, ибо яркость и столь большую экстравагантность он ему не мог обещать. Да и в гардеробе у него настолько открытой и яркой одежды не было, хотя Эбардо его неоднократно пытался уговорить на такую авантюру, часто оправдываясь тем, что его образы слишком скучные и невзрачные. Благо у Бартоломью был универсальный ответ на это: «Но мне же при этом очень идёт». Против такого аргумента, даже Эбардо проглатывал язык и молчал.

А сейчас остались совсем небольшие штрихи, вроде линз, придающих белку глаз характерное покраснение и небольшая баночка с пипеткой и водой, которую он закапал себе в глаза, дабы всё выглядело натурально, всё-таки отсутствие мокрых дорожек могло смутить особо внимательных.

— Сделай фотку и пришли мне. Оценю хоть учения Эбардо, — с усмешкой сказал Джодах.

Бартоломью закатывает глаза, вытягивая руку с телефоном вперёд, дабы в должной мере было видно театр и его лицо. Он показал два пальца в объектив, стараясь сделать как можно более страдальческое лицо и только с пятой попытки получился более менее удобоваримый результат, который отправился прямо на почту к Джодаху с незамысловатой подписью: «Действительно как же жаль, что он сдох».

— Ну, актёр! — смеясь, протянул Джодах. — Если так и отыграешь дурака перед полицией, то Оскар тебе обеспечен. Я бы, конечно, тебе не поверил, но на то я и потратил почти всю свою молодость на это дело, однако мы всё-таки не мои способности и таланты обсуждаем. Как хорошо, что мы находимся не в районе моего друга, ибо первое дело не совсем идеальное, чтобы оно попадало к нему в руки. Вот через года два-три возможно.

— Твои комплименты прям услада для ушей, — сказал Бартоломью, а затем добавил почти неслышно: — Тихо! Кажется, кто-то сюда направляется.

На плечо Бартоломью опустилась чужая рука, из-за чего тот инстинктивно вздрогнул и обернулся, видя перед собой хмурое, будто грозовая туча лицо Войда, который своим тяжёлым фиолетовым взглядом прожигал в нём дыру. На его лицо был надет чёрный респиратор, со светящимися фиолетовыми полосами и откуда выходили при дыхании такого же цвета клубы дыма, что указывало на серьёзное заболевание лёгких, с которым помогала только ингаляция специальным лечебным раствором на основе пустырника снежного и летокосца летнего. А сам респиратор ещё и защищал от заражения любых контактирующих с ним и очищал воздух от микробов, которые могли потом осесть на слизистой и начать процесс разложения и роста.

— О, Войд! Интересно как он отреагирует на уровень маргинальности и жестокости своего сына? — прошептал томно Джодах. — В любом случае Калебу смерти не избежать уже. А сам Войд — мужчина хороший, до тошноты правильный и праведный, конечно, но все мы не без греха. Главное смотри ему в глаза, отведёшь — он сразу поймёт, что ты что-то скрываешь.

Бартоломью смотрел чётко в чужие глаза, не моргая, чувствуя, как по щекам стекала изначально закапанная вода, как нижняя губа невольно подрагивала, а тело дорожало от осеннего холода, который пробирался под одежду и проводил по его телу своими языками. Ветер то поднимал, то резко опускал жёлтые, красные, оранжевые и жухлые листья на асфальт, заставляя их кружиться в безумном вихре, который превращался в противное мельтешение, от которого болели глаза. Войд смотрел на него ещё пару секунд, прежде чем опустить голову вниз к груди и ободряюще похлопать Бартоломью по плечу, что заставляет облегчённо выдохнуть. Всё-таки Джодах был прав, хотя до этого в это не верилось до последнего мгновения, когда его плеча коснулись.

— Я понимаю, как вам сложно пережить этот шок. Как-никак Кавинский умер прямо на ваших глазах, а вы с ним неплохо общались до этого. Ходили на различные мероприятия и просто встречались. Хуже несчастного случая и не придумаешь, — сказал Войд, удручённо качая головой в разные стороны.

— Действительно не придумаешь…

Бартоломью опустил голову и внутри истерически смеялся от того, что всё удалось. Ведь это всё «несчастный случай» то, что не должно было произойти, но произошло из-за банальной халатности проверяющих оборудование. Никто от этого не застрахован, как и от сосулек, кирпичей и арматуры. Никогда не знаешь, когда твой шаг станет последним в этой череде случайностей и несчастных случаев, когда твои глаза закроются навсегда, а свет погаснет. Надо лишь следовать этому принципу. Сделать вид, что это «случайность». Никто не будет за это хвататься и держать за такие дела до разбитых костяшек. Чем быстрее дело закроется, тем меньше будет работы.

Хотя кто знает, сколько за такими рядовыми «несчастными случаями» скрывается трупов из зависти, мести, алчности, ревности и врагов.

Кто знает…

Кто знает…

Случайностей столь много в прекрасной судьбе

И сколько же много смертей вот везде.

Куда ты ни глянешь повсюду обман

А тот кто виновен в итоге «врал».

Ты чистой улыбкой всех вводишь в мандраж,

Заставляя всех думать, что не в делах.

Что ты ничего и не знал в столь чёрной душе,

Где даже смола будет лишней уже.

Ты в сладкой той лжи давно утонул,

На свой старый мир ты уже не взглянул.

Ведь нет уж той соли и той остроты,

Что открывала для тебя когда-то пути.

Бежишь ты сквозь руны чужой простоты.

От сложностей бремя уже не уйти,

Где совесть лишь будет тебя грызть по пути,

Пока не погаснут надежды огни.

***

Прожекторы гасли один за одним, зрители шли в сторону выхода, переговариваясь между собой, обсуждая потрясающее пение Рэйчел, её внешность и то что ей для полноты образа, как сказал Джодах, не хватало золотого нимба и белых пушистых и больших крыльев. Последнее заявление сильнее остальных вызывало смех, злорадный, ехидный, утробный и не предвещающий ничего хорошего смех. Бартоломью шёл против толпы, иногда задевая разных существ плечами, отталкивая в разные стороны. Некоторые из них просто отшатывались от одного взгляда на него, как только видели пустой, холодной и безумный взгляд, в котором танцевали чёрные бесы, которые припадали к полу, подскакивали и кружились на дне кофейных глаз, превратившихся в бездну небытия. Однако при этом маленькие точки света чуть подрагивали в глазах, таким образом, будто эти глаза были ненастоящими, фарфоровыми или стеклянными, а на губах играла безумная широкая и белозубая улыбка, где в свете особенно блестели и выделялись два острых клыка, которыми казалось можно перегрызть шею.

Вскоре зал опустел окончательно, уборщица начала подметать пол от грязи, что принесли с собой зрители, которые ушли так же быстро, как и появились. Она подняла уставший взгляд на Бартоломью, который исчезал за бархатными красными шторами, но ничего не сказала: наверное, приняла за сотрудника, знакомого, поклонника, либо вообще с такого расстояния не разглядела его своим туманным серым взглядом. Предпочтительнее, конечно, было бы последнее, но любой другой вариант в принципе звучал ничего, как-никак к Рэйчел много кто приходит, дарит цветы, внимание и такие льстивые слова похвалы. И возможно Бартоломью бы к ним присоединился, но сегодня он пришёл сюда для того, чтобы передать пламенный привет от Джодаха, Хризеиды, себя и ещё множество жертв.

Изначально Бартоломью хотел использовать ту же тактику с прожектором, что и до этого, однако для Рэйчел это было бы слишком хорошо и непозволительная роскошь, которой она просто физически и морально не достойна. Чтобы удостоиться хорошей смерти, без разрывающей на части боли, нужно сделать хоть что-то хорошее для остальных, проявить жалось хотя бы к одному существу, каким бы маленьким, жалким и беззащитным оно не было в твоих глазах. Рэйчел не была и не могла быть тем существом, которая заслуживала секундной боли. Она заслуживала пытки долгие и мучительные, где под конец её прекрасный голосок заглохнет навсегда, слившись с пустотой и вечной тишиной, либо вечным хором мёртвых и не упокоенных душ, что вечно кричат в агонии от невозможности выбраться.

Бартоломью с каждым шагом становился всё ближе к своей жертве, которая даже не подозревала о том, что скоро её часы остановятся навсегда, и он хотел растянуть этот момент сладкого неведения, как можно дольше. Он еле касался подушечками пальцев штор, стен и натянутых верёвок, ощущая приятную мягкую, неровную и ребристую поверхность, которая давала понять, что несмотря на долгое время, проведённое на холоде, чувствительность осталась прежней. Всё-таки было бы весьма печально, если бы в самый ответственный момент рука дрогнула, а нож с оглушающим звоном в гробовой тишине упал на пол.

Бартоломью в какой-то момент скорее танцевал, нежели шёл по дощатому полу. Он вытягивал ногу вперёд, рисуя носком ботинка, полукруг и плавно кружится вокруг себя, держа руки в воздухе, так будто танцует с другим существом, на своеобразном подиуме. В голове на репите играла одна и та же тревожная музыка, пока улыбка ярко освещала всё вокруг. В душе разливалось тепло, пока сердце слишком медленно и спокойно стучало в груди.

— Бартоломью? — раздался рядом звонкий и мелодичный голос Рэйчел, который сейчас особенно болезненно резал барабанные перепонки. — И чем я удостоилась твоего присутствия?

По лицу Рэйчел можно было понять, что она нервничала и боялась его, ведь почти все её друзья к этому оказались в яме метр шестьдесят на два метра, по череде случайностей, больше похожей на эпидемию Чумы. Она рефлекторно, против своей воли сделалп шаг назад, готовясь в любую секунду убежать, дабы предотвратить неизбежное, хотя на то оно и неизбежное, чтобы от этого нельзя было уйти, спрятаться в тени, убежать, исчезнуть или раствориться в небытие. Поэтому Рэйчел лишь беспомощно застыла на месте, не в силах двинуться ни вперёд, ни назад, когда Бартоломью нарисовал в воздухе ярко-зелёные цепи, чей мягкий и тусклый свет зловеще падал и отражался в его глазах, показывая всю скрытую в его душе ненависть, презрение и отвращение к персоне перед собой. По одному его взгляду можно было понять, что в таком состоянии Бартоломью не остановят ни какие-либо слабые действия, ни мольбы о помощи и пощаде.

— Да так, пришёл передать привет от старого друга. Ты точно его знаешь, — томно шептал Бартоломью на чужое ухо, проводя лезвием канцелярского ножа по чужому горлу. — Самый лучший в «твоей коллекции». Не заменимый. Самая интересная игрушка. Помнишь, тварь?!

На последних словах Бартоломью сорвался и с силой ударил по чужому лицу, из-за чего Рэйчел жалобно всхлипнула, а щека начала гореть огнём. Боль медленно текла по венам, сжигая всё на своём пути, пока отчаяние накрывало с головой своим тяжёлым одеялом, не давая вздохнуть полной грудью, двинуться с места, пока истошный крик рвал изнутри все голосовые связки, заставляя голос в последствии перейти в жалобный хрип, когда её голову с силой ударили о железный крюк. Кровь крупными каплями начала стекать по её виску, пачкая волосы и срываясь с подбородка в виде густых тёмно-вишнёвых капель на пол. Чёрная тушь смешивалась с солёными слезами и оставалась на её лице в виде размытых некрасивых пятен.

— Ну, чего ты. Я не хочу тебе навредить, — бархатным голосом сказал Бартоломью, надменно смотря сверху вниз на девушку, проводя большим пальцем по её щеке. — Я думаю, у тебя ко мне есть много вопросов, на которые я по доброте душевной отвечу. Ведь эти ответы и правда окажутся в могиле, — опускаясь до зловещего шёпота, говорит Бартоломью, резко дёрнув нож на себя, из-за чего по шее Рэйчел потекло что-то горячее с запахом метала, смерти и страха.

Бартоломью провёл лезвием ножа от плеч до шеи Рэйчел, чуть надавливая, но не настолько сильно, чтобы повредить кожу. В груди у него рождался приятный трепет, дыхание спёрло, а глаза злобно сверкали. Рэйчел рефлекторно пыталась вжать голову в воротник собственного платья, чтобы хоть как-то избежать боли, холодных поцелуев металла, но тело всё так же не подчинялось хозяйке и лишь больше немело. По её телу пробегали мурашки, тело обливалось ледяным потом, а к горлу подкатил неприятный ком, отдающий горечью, холодом и животным страхом.

— Тебе не удастся меня убить: уборщица наверняка вызвала полицию и тебя повяжут, — из голоса Рэйчел пропадал весь страх и наполнился отчаянной и слабой уверенностью и надеждой.

Бартоломью ничего не ответил, а лишь ушёл, растворяясь во тьме коридора. Её шаги эхом отбивались от стен здания. Резко эхо стихло — и осталась лишь давящая на уши тишина. И эта тишина звучала ещё страшнее, чем чужой вкрадчивый и спокойный шёпот на ухо, смысл которого был в одном: «ты не убежишь и тебя никто и ничто не спасёт». Рэйчел пыталась повернуть голову в другую сторону, чтобы понять, откуда ждать опасности, тычка, новой боли как от огня, но это было бесполезно. А Бартоломью резко оказался за её спиной.

— Поздоровайтесь со своей уборщицей.

Бартоломью махал отрубленной головой перед лицом Рэйчел, которая чувствовала, как собственный желудок болезненно завязывался в узел, а к горлу подкатывал противный вкус желчи. Голова её уборщицы смотрела на неё, стеклянными полными ужаса глазами. Её лицо было похоже на цвет чистого снега с вкраплениями синего и кровоподтёками от лопнувших капилляров. К стуку собственного сердца в ушах, прибавился ритмичный стук тёмно-красных капель крови об пол, которые со временем превратились в небольшую лужицу.

— Улыбочку! — сказал Бартоломью, болезненно растягивая губы Рэйчел в улыбке, прислоняя к ней голову и нажимая на значок камеры. — На память, так сказать. Можем даже на твою могилу поместить в качестве вечной памяти.

— Б-Бартоломью, я-я ниче-ничего не сделала. Отпусти меня! — дрожащим голосом скорее не просила, а уже умоляла девушка, чувствуя под собственными ногтями и на языке вкус скорой смерти, которое не обещает быть безболезненной.

— Ну, конечно, ты не виновата, моя хорошая, — мягко шептал Бартоломью, нежно проводя пальцами по чужому подбородку, а потом резко до боли сжал, впиваясь до красный полос в чужую кожу ногтями. — Кому как не мне лучшему другу Джодаха и парню Хризеиды знать об этом! Смотрящий даже об этом не знает, а я знаю, — во время последних слов на его глаза упала зловещая тень, тело била мелкая дрожь от концентрации адреналина и зашкаливающего безумия, что застилали глаза белой непроглядной пеленой, а пальцы выпустили копну волос из рук, из-за чего голова приземлилась рядом с Рэйчел.

Крики девушки стали ещё более истошным отчаянными и наполненными безысходностью.

— А знаешь, кто тебя сдал? — спросил Бартоломью, вытирая руки о свои штаны будто от невидимой грязи и надевая синие латексные перчатки.

От страха Рэйчел лишь еле смогла пролепетать слабое: «нет».

— Давай. Ответ на этот вопрос лежит на поверхности, чуть дальше твоего осознания, кто ты есть на самом деле, но при этом он находится очень близко. Сможешь отгадать — постараюсь закончить твои страдания быстро, а если нет, значит, нет, — парень с силой дёрнул её за волосы, вырывая несколько прядей, из-за чего девушка естественно закричала от боли.

Зрачки Бартоломью сузились до состояния горошин, а блики нервно подрагивали в свете одной единственной не выключенной и слабой лампы. Окровавленный нож немного поблёскивал в свете лампы, пока капли крови по луже пускали рябь. Рэйчел отчаянно пыталась думать, вспомнить хотя бы одно имя, которое дало бы ей ключ к разгадке, но всё утыкалось в тупик собственного страха перед собственной смертью и беспомощностью. Все имена превратились лишь в набор звуков и букв, которые не складывались в слова и не могли принести ей какую-либо пользу, а собственный язык заплетался и то и дело спотыкался о препятствия в виде слов и непонимания происходящего.

— Я-я н-не знаю! — в отчаянии дрожащим голосом прокричала Рэйчел, захлёбываясь в слезах.

Бартоломью несколько секунд выжидающе смотрел на Рэйчел, будто она могла ему что-то ему сказать или неожиданно в её голову могли снизойти воспоминания или догадки о единственном имени. Однако Рэйчел продолжала молчать и со страхом смотреть в глаза Бартоломью довольно долго, ожидая удар, боль, очередной приступ агрессии к себе и унижение. Однако парень играл со своей жертвой: ходил из стороны в сторону, наклонялся вперёд и делая выпады ножом, специально из раза в раза промахиваясь и разрезая воздух. И в очередной раз Бартоломью замахнулся и проткнул насквозь ей ногу. Запоздало пришла боль, она, как огонь, обожгла и заставила из горла вырваться жалобный хрип, пока слёзы всё так же продолжали течь. Кровь на виске уже застыла и свернулась, из-за чего при каждом движении натягивала кожу и жгла её. Бартоломью буквально вырвал нож из её ноги, из-за чего края на ране получились рваными, — и кровь начала течь по сгибам ноги, впитываясь в ткань белого длинного платья с золотой окантовкой.

— Тебя сдали даже не твои дружки: просто бы не успели, ибо их слишком быстро пришибло прожектором. Вас всех сдало одно и тоже существо. Запомни его навсегда, вбей в свою тупую и пустую голову, — сказал Бартоломью, с силой несколько раз ударив ручкой ножа по чужой черепной коробке, глухим звуком намекая, что мозгов у неё нет. — Вас всех сдал с потрохами Джо-дах.

Рэйчел затихла, её глаза злобно сузились, а зубы скрипнула от злости. Только сейчас она поняла, то что всего этого не было бы, если бы не Джодах, что если бы они добили его в больнице, то ничего бы этого не было. Однако Кавинский решил оставить его в живых сказал, что его мозг решит заблокировать травмирующие воспоминания, что тот будет держать свой рот на замке и не будет высовываться, что вообще ни одна живая душа не узнает об этом, ибо стыд, злость и гордость не даст ему ничего сказать, тем более тому будет прекрасно известо, на что они способны, поэтому и не станет нарываться и вставлять им палки в колёса, боясь, что вскоре его холодное тело со вскрытыми венами найдут в ванной. Однако Кавинский серьёзно просчитался, из-за чего нить её жизни скоро оборвётся навсегда.

— А ты знаешь, что стало с полицейскими, которые всё это покрывали? — насмехаясь над невозможностью Рэйчел отказаться, сказал Бартоломью. — Конечно, интересно. Можете не искать их тела — не найдёте. Я хотел, чтобы они испытали все страдания, что и все жертвы. Сначала, когда один из них проснулся, я ему проткнул и поджёг глаза, как у первой его жертвы. Затем я сделал из бутылки розочку и вырезал на его руке его же имя, и оставила глубокий порез на глазу, как вечное напоминание о своей главной ошибке в жизни.

Его сумасшедший взгляд бегал по помещению, а руки натурально дрожали, как при сильной температуре. Нож вновь погрузился в чужую ногу, заставив кровь брызнуть в разные стороны и окрасить пол. Пару капель попало на лицо Бартоломью и тот стёр их со своего лица большим пальцем, и демонстративно облизал, закатывая глаза от удовольствия, будто до этого ничего вкуснее чужой крови с привкусом железа он не пробовал.

— Ты бы слышала его крики! Они просто услада для ушей! Потом я взял скальпель и осторожно стал снимать куски кожи с его головы. Его кровь заляпала мои руки, но мне было плевать. Такие же ранения были на теле четвёртой его жертвы, если ты помнишь. Потом я ему влил в рот немного морфина, чтобы он не отключился раньше времени, а то так было бы слишком просто. Я стал скальпелем разрезать его живот, не задевая жизненно важные органы. Его плоть разошлась в разные стороны, обнажая мясо похожее на сочную мякоть арбуза.

В глазах Рэйчел отражался ужас. В горле ужасно пересохло, сердце выбивало бешенный ритм, а мысли путались. Хотелось закрыть уши, чтобы не слышать, то с каким удовольствием об этом рассказывал Бартоломью, который до этого выглядел максимально безобидно и не вызывал мыслей из разряда: «лучше его не доводить до ручки и высшей степени отчаяния». Запястья уже разодраны в кровь о обездвиживающее заклинание, которое Бартоломью специально сделал осязаемым и оказывающим дополнительное давление на тело.

— А ты знала, что кишки тёплые, и если их вытащить, то они будут пульсировать? Нет, а вот я да. Я долго с ним не играл. Всё-таки последней вашей жертвой была сожжённая заживо девушка. Я взял бензин, спички и поджёг его. Его последние крики были самыми восхитильными, самыми желанными. Комнату почти сразу наполнил запах горящей плоти, — Бартоломью остановился на пару секунд и продолжил: — А я вам говорил, что до этого ему сломал шесть костей, выдернул с корнем ногти и заставил его поцеловать раскалённый утюг? Это было так забавно!

Бартоломью истерически расхохотался, а затем его лицо вернулось к обычному безразличному состоянию с нотками безумия и гордости.

— Я-я н-не хотела правда! — кричала в отчаянии Рэйчел.

Бартоломью за это схватил её за шкирку и с яростью посмотрел в её глаза, пытаясь в них намёк на шутку или постиронию или хотя бы осознание того, что сделанное уже не вернуть и то, что она до сих пор жива — лишь чудо и деньги, пропитанные чужой кровью и слезами.

— Как тебе, сволочь, хватает смелости говорить такое?!

Бартоломью замахнулся и ударил ей кулаком в челюсть. Кость характерно хрустнула, зубы жалобно заскрежетали, зрачки расширились от резкого прилива в крови адреналина, который давал в мозг команду: «бей или беги», которую её тело было просто не в силах исполнить, а на языке появился неприятный привкус металла, который только усилил тошноту.

— А это вам за убитую и изнасилованную дочь, в теле которой были обнаружены гвозди, шурупы и болты!

Нож проткнул руку насквозь. Рот раскрылся в немом крике, так как сил кричать уже просто не было, а голос охрип до такой степени, что были слышны лишь отдельные звуки: хрипение, сипение, кряхтение и сухой кашель сгустками крови.

— Это за девушку, которая четыре дня провела связанной в подвале со сломанными ногами!

Бартоломью с силой бил ботинками по её ногам так, что они вывернулись в обратную сторону, из-за чего обломки костей проткнули плоть насквозь и торчали наружу вместе с кровавыми ошмётками и кожей. Вокруг Рэйчел образовалась приличная лужа тёмной густой, словно резина, крови. Удары сыпались на израненное тело, где синяки превращались в полноценные гематомы и шишки. Бартоломью ножом медленно выводил имена всех жертв, поджигал и тушил её кожу и волосы, пока почти всё тело Рэйчел не покрылось волдырями от ожогов второй степени. Далее в ход пошёл молоток, которым он вбивал ей гвозди в коленные чашечки, а затем выдёргивал с помощью задней части, заставляя превратиться их в ещё большее месиво и кошмар, на которое невозможно будет смотреть ни одному живому существу. Когда веселье подходило к концу, Бартоломью нарочито медленно распорол ей живот и доставала каждый орган по одному, а когда дошёл до сердца, то сильно сжал его и кинул на пол.

Бартоломью взял микрофон с держателя и втиснул ему в пространство между раскрошенных рёбер. Однако картина казалась ему не полной, поэтому он прибил труп Рэйчел к задней стене из пенокартона, пачкая и так грязную одежду в ещё большее количество крови.

— Бедняга, надеюсь, на том свете ты тоже будешь петь для нас, — с напускной грустью сказал парень, проводя по подобию щёки и делая фотографию на память.

Бартоломью сложил все орудия преступления вместе с одеждой и перчатками и направился на пустырь, находящийся в нескольких метрах ходьбы. Раньше там находилась бухгалтерия, но в последствии за ненадобность её снесли и превратили в руины из камней, железных штырей, осколков стекла, бетона и кирпичей, где своё пристанище находили различные маргиналы и отбросы общества весной, летом и ранней осенью, ибо зимой тут роль источника тепла выполняло разве что собственное тело и ободранные лохмотья. Иногда здесь разводили костры, дым от которых был виден за сотни метров, ибо дрова и ветки были влажными, а бумага тлела с иголками довольно сильно и коптила.

Место было, конечно, не из приятных, но с другой стороны здесь искать и обращать внимание на костёр никто не будет в отличие от лесов, пустырников и заброшенных зданий. Там за вред лесам и проникновение на частную собственность могут привести к административной или даже уголовной ответственности и обратить излишнее внимание на его персону.

Бартоломью надо было делать всё максимально тихо, ведь ему осталось всего лишь избавиться от Кхаини и произвести финальный выстрел себе в голову. Он бы просто не вынес смотреть Эбардо в глаза, физически не смог бы жить с осознанием того, что родной брат его ненавидит, приравнивает к своим режиссёрам и испытывает при взгляде на него лишь горькое разочарование, страх и отвращение.

Бартоломью чирикнул спичкой и бросил её в груду вещей, пролитую бензином. Огонь сразу ярко вспыхнул и начал поглощать в своей стихие все вещи, уничтожая и превращая в серый пепел, который подхватывал холодный ветер и уносил вдаль вместе с горестью внутри, пока в его глазах отражался огонь, приносящий с собой некоторое удовлетворение, хотя дым разъедал глаза, а яркий свет заставлял жмуриться.

***

Смотрящий старается сидеть с непоколебимым лицом, но выходит весьма плачевно. Сегодня выслушивать столь спокойный тон реши, который описывает данные зверства, совершённые буквально у всех на глазах, по-особенному тяжело и невозможно, из-за чего единственным выходом кажется это пустить себе пулю в голову из пистолета, что всё ещё находится в кобуре. От внутренней дрожи не спасает ни Джодах, что продолжает накрывать его крылом, ни коньяк из фляжки, который обжигает горло, так как чай с мятой для собственной нервной системы звучит уже как глухой звук среди ужасного звона и грохота. Ави же, смотря на это, недовольно кривится и закатывает глаза, думая о том, чтобы выбить из рук Смотрящего фляжку и заставить её содержимое разлиться по полу, с помощью крыла, дабы намекнуть, что такое поведение совершенно не подходит следователю и тот должен быть более сдержанным.

Джодах начинает терять терпение. Он устаёт уже носить эту злосчастную маску самого травмированного существа на планете, хотя совсем недавно сам отказался от таблеток. Написать разгадку их истинного значения на задней стороне фотографии с ним и Бартоломью было действительно умно и при этом до невозможности странно, ибо она могла легко потеряться, порваться и исчезнуть, из-за чего загадка с не состыковками и постоянной нелинейностью собственных воспоминаний так бы и осталась нераскрытой. Однако это не произошло, значит думать об этом бесполезно. Ведь зачем развивать мысли о событиях, которые не произошли и не произойдут? Они лишь забивают голову и отвлекают от главного. Он перестал принимать таблетки — всё вспомнил и на этом точка. Дальше развивать эти мысли не имеет смысла.

Сейчас задача совершенно иная. Бартоломью как-никак осталось ответить на большинство моментов, которые касаются последнего дела, чтобы окончательно прояснить ситуацию и ответить на некоторые вопросы. Иногда тот напряжённо скользил по его лицу взглядом, пытаясь понять, насколько хорошо обходит острые углы, замалчивая о его непосредственном участии в этом деле. Ибо не должно остаться и малейшего пространства и дыры между показаниями, за которые Смотрящий с радостью вцепиться своими ногтями и окровавленными пальцами, хотя сейчас ему явно не до этого. Однако осторожность никогда лишней не будет, ибо кто знает, что у выпевшего следователя на уме. Может он ещё более внимательным становится и может подмечать не состыковки, так что каждое новое слово сопровождается осторожным и коротким взглядом на спокойные и умиротворённые черты Ави, чьи крылья плавно поднимались и опускались, щекоча спину Смотрящего.

— Как вы пришли к выводу, что умереть стоит вашей копии, что нанесло серьёзную травму Эбардо и поставило вас в невыгодное положение? — спрашивает Смотрящий, несколько раз чёркая ручкой по листу.

— Я увидел изменения самым первым через ноутбук Седрика. Я заходил в него периодически, отслеживая изменения, который возможно могли помешать мне в будущем. А решился, наверное, потому что лучше пускай Эбардо меня считает мёртвым, пускай я для него буду до сих пор хорошим братом и самым добрым человеком, чем монстром, убивавшим существ, — говорит Бартоломью со стекающими по щекам горячими слезами, которые Джодах вытирает кончиками перьев, чувствуя, как сердце болезненно ноет и колет в груди.

— И разве это стоило того, чтобы вы сами перекрыли себе главный незаметный путь убийства существ? — спрашивает Смотрящий, вскидывая бровь вверх, на что Джодах его одаривает пронзительным соколиным взглядом с вопросом, мол, зачем.

— Поверьте все, что касается Эбардо стоит того! — вспыхивает Бартоломью, дёргая рукой с такой силой, что металлические наручники болезненно впиваются в запястье. — А то, что Кхаини сделал потом заставило меня не сомневаться в своих силах. Я не знаю, как он узнал о линзах, но в любом случае он добавил туда уанакорс, чтобы на Эбардо свалились все обвинения и чтобы причинить ему боль…

Бартоломью затравленно смотрит в пол, сжимая и разжимая пальцы, будто пытаясь за что-то ухватиться. По его губам всё ещё стекает кровь, пока глаза нервно блестят вместе со слезами, которые оставляют мокрые дорожки на бледных щеках и покрасневших веках. Запястье уже саднит от того, что металл протёр кожу до крови, оставив на нём царапины и раны с синяками от резких и невольных выпадов вперёд от злости и раздражения.

— Как вы получили доступ к архивам? Даже у меня нет допуска к ним, — спрашивает Смотрящий, что-то начиная подозревать, но лицо Бартоломью и Джодаха остаётся таким же спокойным и непоколебимым, будто ничего в этом вопросе странного нет.

— Вы слишком мало знаете о приятельских связях и обещаниях помочь в ответ, — усмехаясь, говорит Бартоломью. — За небольшую помощь и дела из разряда «найди, подай, принеси» можно много чего интересного получить и узнать в замен. Все чего-то хотят, даже вы. Хотя в этом и никогда не признается, ибо в отличие от других существ вы не настолько честны с собой.

Бартоломью пожимает плечами, а Джодах, прикрыв глаза на несколько секунд, еле заметно кивает, внутри улыбаясь и смеясь над столь странной и сюрреалистичной ситуацией, которая разворачивается перед ним. По логике Джодах должен бояться и трястись от страха того, что его могут раскрыть, как в старых мультфильмах сорвать с лица маску и громко закричать, заявив всему миру о его обмане. Однако ему от этого маленького страха ни тепло, ни холодно, а адреналина кажется слишком мало в крови, из-за чего даже приятный трепет Ави не испытывает, что вызывает лёгкую грусть и безмерную скуку. Всё равно ангел уже догадывается, чем данное представление закончится, так какой смысл смотреть пьесу, чью развязку ты уже угадал и лишь ждёшь возможность уйти. Это словно игра в шахматы, где ходы всех фигур заранее известны и любые атаки противника отбиваются и прерываются с большой неохотой, ибо победить хочется хотя бы для потехи собственного эго, самолюбия и блеклой надежды на то, что что-то изменится и перевернёт всё с ног на голову, заставив его хвататься за волосы в порыве отчаяния. Однако Джодах имеет, что имеет, не в силах ни отказаться, ни принять столь любезный подарок самой матушки Судьбы.

— Всё у вас так просто и объяснимо, но допустим. Зачем тогда доводили его до суицида раз вы такой «хороший»?! — чуть ли не кричит Смотрящий, выбрасывая руку вперёд и поправляя волосы на голове.

— Вы походу совсем идиот, и ничего не поняли из моей трактовки. Я просто не мог это прекратить и решил пустить на самотёк всё задуманное Кхаини. Это не то решения, к которому я должен был прийти, а если бы Эбардо не сблизился с Сан-Франом до этого, то я мог бы всю свою оставшуюся жизнь винить себя в его смерти и том, что его кровь именно на моих руках! Ибо я принял это решение! Я это не остановил! Я не решился! Я утвердительно кивнул на действия убийцы! Поэтому не смейте думать, что я хотел его смерти, — сквозь зубы буквально шипит Бартоломью, злобно сверкая глазами и держась за железную трубу, чтобы удержать себя от необдуманных действий.

Ави даже немного удивляется тому, что преступник ведёт себя намного сдержаннее, чем следователь. Бартоломью не пытается выводить Смотрящего на эмоции, не лезет в драку, не пытался сопротивляться во время ареста и даже выбраться из кандалов, всех матеря и пытаясь ударить. Бартоломью ведёт себя именно как кукла, марионетка, подчиняющаяся чужим приказам, где стоит лишь пальцам кукловода незначительно дрогнуть, как кукла совершит резкий и неестественный выпад, кланяясь достопочтенный публике. Но Джодах умеет ловко перебирать пальцами, поэтому малейшие промахи можно оправдать словами «так было задумано». И пусть на самом деле это всё лишь чистая импровизация и попытки залатать дыры скотчем, никто этой мелочи знать не будет. Она будет закрыта под самый надёжный замок — собственную память, которая именно сегодня стала необъятным кладезем знаний и золота.

— Я помню, как Кхаини сыпал в воду Джодаха уанакорс. Именно тогда я разбил коробку со шпильками, а потом в качестве маленького напоминания, какая он сволочь, отправил ему в шею атакующее заклинание. А те капли крови были как раз его. Рана, скорее всего даже не зажила, оставила шрам на всю жизнь, точнее смерть. Не завидую опарышам, которые будут его поедать. Наверняка такое отребье весьма не вкусное, — низко смеясь, говорит Бартоломью, чьи глаза будто становятся полностью чёрными. — Поэтому доза была лишь незначительно превышена, хотя изначально он планировал туда сразу около ста грамм добавить. Такое не смог бы уже никто вынести, даже Джодах. Хотите, удивлю?

Смотрящий на него смотрит с непониманием, а Джодах широко улыбается, с лихорадочно блестящими глазами, одним своим взглядом говоря, мол, вперёд. Его уже начинала интриговать накаляющаяся обстановка и предчувствия чужой яркой реакции.

— У Джодаха лояльность к довольно крупным дозам уанакорса. А то, что он привело к такой реакции, было сочетание уанакорса с жёлтлленем, чьи растёртые в ступе высушенные лепестки были добавлены в еду. В смеси с ним жёлтллень полностью исчезает из крови и на первый план выводит действие уанакорса.

— Джодах, я жду объяснений, — звучит, словно холодная сталь, голос Смотрящего.

Следователь сводит брови к переносице, а его недовольный взгляд прожигает в нём дыру насквозь, однако это нисколько не мешает Ави так же широко игриво и весело улыбаться, заставляя крылья за ушами нервно подёргиваться. Однако чужие глаза всё равно предвещают скорую грозу, что нисколько не пугает, ибо вывернуться и защититься от чужого удара он сможет довольно неплохо. Сейчас в нём говорит буйная молодость, когда драки чуть ли не до смерти были обычным делом, а чужая кровь на костяшках ощущалась чаще, чем поверхность двери, поэтому Смотрящему в этой бы драке не удалось выйти живым, да и сам Ави не собирается причинять вред другу, который крайне напуган тем, что он продолжал ставить над своим телом эксперименты с ядом несмотря на клятвенные обещания прекратить использовать свой организм в качестве подопытного.

— А что вы хотите от него, господин Смотрящий? На него до этого совершались покушения, а во время запоя в его стакане вы могли бы найти дозу уанакорса превышающую допустимую в три или четыре раза. Первые разы он корчился от боли, а дальше спокойно пил как воду. Вот его организм и выработал лояльность. Или вы думали, что он прекратит это делать? Смешно! Яда в его жизни во время вашей встречи было больше, чем алкоголя. И каждая ваша встреча скорее сопровождалась ни отходом от алкоголя, а от яда, — звонко смеясь, говорит он, будто мысли о том, что в таком состоянии, где Джодах балансировал на грани жизни и смерти, вызывали у него удовольствие.

— Ну, Бартоломью прав абсолютно во всём. Всё-таки моя память и правда, крайне ненадёжная вещь, из-за чего полагаться на неё весьма сомнительное занятие. Главная проблема в том, что я не помню и половины своего прошлого, а копаться в нём я и не хочу. А вырабатывать лояльность к ядам — полезная вещь, ведь, кто знает, что может оказаться в моём стакане сока в один прекрасный день.

Ангел беззаботно пожимает плечами, будто в употреблении яда нет ничего необычного, и это занятие само по себе совершенно нормальное и им занимается большинство существ.

— Ладно, Время с тобой! — обречённо говорит Смотрящий, махнув рукой. — А неправильный сценарий вы мне предложили?

— Естественно. Ибо только в таком случае вы бы следили за Ави, который любит бросаться на рожон опасности и в принципе обратили бы внимание на то, что его пытаются убить. Это усложнило задачу Кхаини, ибо схема: просто добавь яд в бутылку и получи сердечный приступ другого существа в подарок, стала в разы сложнее, особенно, когда атмосфера недоверия между друг другом накалилась и достигла своего апогея! — с ярким огнём в глазах говорит Бартоломью, рисуя рукой большой полукруг в воздухе.

— Судя по траектории, вы стреляли из театра, но в тот момент замки уже поменяли, из-за чего вы не могли бы зайти туда не замеченным, а ключи от чёрных ходов тогда находились только у вахтёрши и Сан-Франа с Фарагондой. Так как вы попали в здание? — спрашивает Смотрящий, переставая пилить Джодаха пронзительным взглядом, внутри понимая, что ему сейчас глубоко плевать на его укоры и слова.

Даже Бартоломью он слушает с большим вниманием и интересом, нежели его, из-за чего невольно возникает вопрос: «Кем они друг другу приходятся, раз Бартоломью смог получить от Джодаха такое внимание и снисхождение».

— Мы старые друзья, мой дорогой друг, — говорит Ави, будто читая его мысли, улыбаясь. — Вообще я познакомился с ним случайно. Во время того, как мы с Эбардо культурно выпивали за игрой в шахматы. Бартоломью оказался весьма приятным и высокоирудированным собеседником. Смог выиграть меня в шахматы ещё и выпросил для Эбардо пару занимательных постеров из эксклюзивной коллекции. Так что лис он ещё тот, — усмехаясь, говорит Ави, делая глоток из чашки, вновь наполняя её. — Однако при этом всегда, абсолютно всегда, думал о своём брате.

— Но вы ведь ненавидите друг друга, — возникает Смотрящий, на что Джодах заливается звонким истерическим смехом, из-за чего пара слезинок срывается вниз с его ресниц и глаз.

— Я, конечно, знал, что ты обо мне знаешь весьма мало и поверхностно, но чтобы настолько! — успокаиваясь, говорит Джодах, смахивая слёзы с глаз. — Мы с Эбардо обожаем друг друга и никогда не ссорились по-настоящему. Да и было бы странно ненавидеть своего кумира за его слова, за которые он самолично дал ударить себя по лицу. В любом случае я сам виноват и полез в драку тоже сам. Так что мы просто для публики изображаем видимость конфликта и недолюбливания друг друга, всё-таки проблемы и слухи нам не нужны.

Джодах садится в позу лотоса и довольно прикрывает глаза, рисуя в воздухе руны, наполняя и чужие чашки чаем и наблюдая за тем, как ярко светит солнце за окном, уже понемногу начиная опускаться вниз. Единственное что его волнует, так это Лололошка, которому предстоит всё это объяснять. Хотя с ним можно и проще поступить, просто с помощью магии влить нужные воспоминания в голову, которые в последствии станут для него «истинными». Однако этот процесс довольно болезненный, да и причинять боль Лололошке Ави не хочет, поэтому придётся как-то мягко преподнести глобальные изменения в себе, своём характере и отношении к миру.

И всё же неведение и правда, было весьма полезным. Закрыть глаза на всё происходящее, забыть всё, не видит в других инструменты для достижения целей, через которые потом можно легко переступить, убить, ударить или выбросить за ненадобность и полюбить вновь. Джодах даже не думал, что его сердце на такое ещё способно и боялся, что после возвращения его «настоящего» эти чувства внутри погаснут, исчезнут, станут лишь пылью, где ангелу придётся ради Лололошки, которому он клялся в любви, играть роль прошлого себя, влюблённого и застенчивого. Однако в этот раз судьба была крайне благосклонна к нему, из-за чего чувства не ушли, а остались. Удивительная штука «сердце» полюбить не заставишь, как и разлюбить, а ведь всего-то стоило перестать смотреть на существ с высока и видит их гнилую сторону на постоянной основе. Кто бы мог подумать, что рецепт счастья будет настолько простым и сложным одновременно?

— А вы, господин Смотрящий, действительно настолько тупой или притворяетесь? Всё просто. Шантаж Фарагонды, если быть точным. На что только не пойдут люди для защиты своих близких и родных. В её случае Сан-Франа. Я, конечно, блефовал насчёт того, что могу его убить или причинить вред, но кого это волнует? Максимум, что я сделал, так это выложил статью Кхаини. Она написана бездарненько, но сошла для того, чтобы вывести Джодаха на реальные серьёзные действия и в кои-то веки заставить Сан-Франа пойти подлечить нервы. Слишком больно было смотреть на страдания Эбардо, когда тот слышал, насколько его любви больно, и сколько он скрывает за маской без эмоциональности. Чего только стоят белёсые шрамы от канцелярского ножа на руках нашего уважаемого сценариста? — спрашивает Бартоломью, скучающе опираясь щекой на руку, а затем прикрывает рот рукой и широко распахивает глаза, будто начиная сожалеть о том, что сказал. — Ой, вы не должны были это знать, но с другой стороны, какая собственно разница, кто пытался умереть давным-давно?

Джодах усмехается и начинает с помощью языка жестов спрашивать: «А что насчёт меня?». На это Бартоломью тоже смеётся, прикрывая рот рукой, чтобы это не было так заметно и отвечает: «Ты естественно исключение из правил». На это Ави лишь закатывает глаза, но при этом удовлетворённо трепещет крыльями. Сейчас он может позволить себе искренность, открытость и слабину в эмоциях, ибо всё время держать серьёзность и непоколебимость ангел физически не может, да и не намерен больше играть в роль дурака и нытика. Хотя насколько можно назвать этот образ игрой, если его изначальную личность почти до основания стёрли и исказили таблетки? С другой стороны эти таблетки нельзя назвать ни панацеей, ни лекарством, а лишь концентрированным ядом или «лекарством от здоровья», ибо отходить от них то ещё испытания и жалкие попытки не потерять сознание или умереть от болевого шока во время попыток организма прийти в себя, после огромных доз наркотических веществ, что дрейфовали по его крови.

— Вы знали то, что Кхаини болел диссоциативное расстройством личности? — спрашивает Смотрящий, недовольно кривясь и решая проигнорировать чужие колкости, чтобы лишний раз не пачкать руки о такого, как Бартоломью.

— Конечно, но разве это его оправдывает? Не думаю. Ему выписали таблетки и вместо того, чтобы их спокойно принимать он решил смешать их с наркотиками, прекрасно понимая, к чему это приведёт. Его болезнь его не оправдывает, да и не оправдает вовсе. Кхаини знал, что болел, но вместо отчаянной борьбы выбрал бесконечный кайф длинною в жизнь и потакание своему внутреннему монстру. Что ж, к его счастью, я избавил его от этих забот и мыслей. Ему больше никогда не придётся думать о том, сколько ему осталось и как можно быстрее получить кайф и удовольствие от жизни, пока она ещё теплится в его груди, — говорит Бартоломью, сжимая пальцы в кулак.

— Как ты понял, что пытались убить именно меня? — спрашивает Джодах, прерывая Смотрящего.

Бартоломью поднимает на него свой взгляд и фыркает, будто ответ на это был до боли очевидным и находился всегда в зоне досягаемости и стоило лишь протянуть руку и чуть пораскинуть мозгами, чтобы его найти. Безусловно, Джодах догадывается о том, что случайно подслушанный разговор и найденная переписка в чужом телефоне, который было не так уж и сложно взломать, мог стать предметом познания, но всё же хотелось знать, что конкретно послужило информатором. Всё-таки не очень хотелось верить в то, что они довольно открыто, даже не пытаясь скрываться, обсуждали, где, когда и на кого нападут, а в последствии убьют. С другой стороны, если им всё до этого сходило с рук, то и думать об осторожности они со временем забывали, действуя с каждым разом всё более и более открыто, не пытаясь уже даже прятать тела под землю или бетон, а просто выбрасывая на ближайшее шоссе, где полиции, как только приходил конверт на следующий день с крупной пачкой денег, то сразу закрывали дело.

— У них был чат в одной из социальных сетей. Наткнулся я на него случайно, когда копался в телефоне Калеба. Там они обсуждали события этих вечеров и подробности были весьма отвратными, — говорит Бартоломью кривясь, чувствуя, как веко трогает. — Оказывается среди их жертв были парни молодые красивые и похожие чем-то на Эбардо, из-за чего мой страх возрос в несколько раз. И в последних сообщениях упоминался Джодах много раз, и они обсуждали, как будут убивать его. Честно всё выглядело ужасно, отвратительно и крайне страшно. Они хотели завершить начатое когда-то и так просто не успокоились бы.

— В смысле начатое?! — спрашивает Смотрящий, ожидая от Ави хоть каких-нибудь объяснений.

— Ты же помнишь, что у меня частичная потеря памяти? Я три года забыл полностью и вот в этот промежуток времени, даже чуть раньше меня они пытались убить, вот только зачем-то пощадили, — пожимая плечами, отвечает ангел, а его крылья на секунду, нервно раскрываются, но затем вновь принимают своё изначальное положение.

Смотрящий пытается задвинуть мысли о том, что происходило с Джодахом в том далёком прошлом и В том проклятом загородном доме, который был сожжён до тла пару месяцев назад, а с ними скорее всего и все улики многочисленных преступлений, на задний план. Следователь начинает ненавидеть и порицать себя за слепоту в их сторону, ведь а что бы было, если бы Ави решили не опустить в первый раз, что бы было если бы до него всё же достали в самый первый раз, чтобы было, если бы Бартоломью не нашёл ту переписку и не решил рисковать тем, что не сможет видеть своего брата, притворяться мёртвым для всех, лишиться почти всего из-за случайности, желания спасти хотя бы одну жизнь, которая даже не помнила о другой части себя, о нём, о их отношениях в прошлом.

Это звучит слишком грустно, иронично и архаично, из-за чего появляется даже какое-то странное сопереживание и понимание преступника. Смотрящий учил себя не проникаться делами, существами, историями преступников, но в такой ситуации это было будто бы просто невозможно на всех уровнях познания. Мозг просто отказывается видеть в нём то самое больное существо, которое жаждет мести от небольшой оплошности, которое не ставит чужие жизни просто ни во что, которое жаждет крови просто по факту существования этих существ, ибо у него были серьёзные причины и мотивы, тем более было бы лучше, если бы это жалкое подобие существ продолжало ходить по земле, чтобы и дальше убивало невинных, оставалось безнаказанным и дышало одним воздухом с другими?

Так просто на этот вопрос было не ответить, но при этом внутри себя что-то нашёптывало Смотрящему, что произошедшее правильно, естественно и должно было рано или поздно произойти. Ведь если бы не сделал Бартоломью, то сделал бы кто-нибудь другой, тот же самый Джодах, вспомнивший прошлое. Хотя Ави определённо не стал бы марать об них руки и просто заказал киллера, чтобы тот быстро и максимально тихо с ними расправился. Так что был ли смысл обвинять Бартоломью в несдержанности и в закономерном желании мести?

— Как вы первый раз выкрали ключи? — спрашивает Смотрящий, тряся головой несколько раз в разные стороны, чтобы выкинуть из головы въедливые и странные мысли.

— Тут мне как раз помог Лололошка. Они с Седриком перетаскивали аппаратуру, и я незаметно вытащил ключи из его кармана, сделав слепок, а зам положил их обратно, как ни в чём не бывало. Сразу опережу ваш вопрос, ключ мне сделали на чёрном рынке, ибо там естественно не стали бы задавать вопросы о том, откуда, как и зачем я взял слепок ключа, поэтому я и имел доступ ко всем дверям какое-то время, до кого как Сан-Фран решил все замки поменять и охрану усилить. Некоторые проблемы и неудобства это, конечно, добавило, но не так чтобы критично. Ещё вопросы?

Смотрящий смотрит в исписанные десять листов бумаги и вопросы, которые он планировал задать и перечеркнул, и отрицательно покачал головой. Бартоломью широко улыбается, пока по его щекам текут горячим слёзы счастья, смешанные с горечью отчаяния и безысходности.

— Спасибо, что выслушали. Джодах передай Сан-Франу, что я благодарен ему за спасение Эбардо, передай Эбардо, что я его всегда любил. Желаю тебе счастья. Каждая история имеет свойство заканчиваться и, к сожалению, моя не исключение. Ещё раз спасибо вам за всё и прощайте! — говорит Бартоломью, доставая из кармана спрятанный пистолет, и выстреливает в голову, из-за чего кровавый след остаётся на стене и пару брызг попадает на лицо Смотрящего и Джодаха.

Следователь быстро вскакивает с места и пытается прощупать пальцами пульс, но артерия не билась, чужая грудная клетка не ходила вверх вниз, а глаза остекленели, превратившись в зеркало смерти. Джодах на подгибающихся ногах встаёт и смотрит на тело своего друга, чувствуя, как слёзы стекают по щекам. Почему-то даже осознание в самом начале его смерти не принесло ему того безразличия и спокойствия, на которое он рассчитывал. Было больно, будто сердце разрывалось на тысячи частей, ныло и стонало в груди, ударяясь из раза в раз болезненно о рёбра.

— Как тяжело привязывать себя к существам, ты лишь обещаешь им, что когда-нибудь разобьёшь им сердце. Не так ли ты говорил тогда за бильярдным столом, когда всё начиналось? Что ж теперь спи спокойно, мой самый дорогой друг, — говорит Джодах, опуская пальцами чужие веки вниз. — Зато ты за всех отомстил, прям чётко по-нашему плану, — еле слышно шепчет ангел, утирая слёзы, ибо горесть и сожаления нужно живым, а не мёртвым.

— Что-то вспомнил? — спрашивает Смотрящий, услышав часть произнесённых слов Ави.

— Моя память крайне ненадёжная, мой друг, на неё полагаться нельзя. Сейчас она словно сито, сквозь которое будет просыпаться песок. И нет, я ничего не помню. Пошли отсюда, вызовем скорую, — говорит Джодах, ведя крылом Смотрящего за собой.

«Тебе будет действительно грустно, если я умру?» — спросил Бартоломью, ударяя кии по шару.

«Не думаю. Однако обещаю плакать над твоей могилой в одиночестве, как никто другой», — сказал Джодах, делая глоток из стакана.

«Ты довольно умело играешь другими существами и эмоциями. Не боишься привязаться к кому-нибудь?»

«Если это произойдёт, я буду по истине счастлив. Выпьем за здоровье?» — спросил ангел, поднимая стакан вверх, из-за чего янтарная жидкость, чуть расплескалась.

«Нет, только за их погибель и за наш план. Ты актёр Джодах, так сделай так чтобы даже грусть на твоём лице, смотрелась никак фальшивка. Устрой напоследок мне и Смотрящему хороший спектакль! — сказал Бартоломью, чокнувшись, выпив всё залпом и ударив по шару. — Партия».

«Как скажешь, мой дорогой друг», — сказал Джодах, пригубляя коньяк.

На лице Джодаха появляется широкая улыбка, когда он окидывает взглядом бездыханное тело, а глаза ярко и злобно блестят, пока крылья от перевозбуждения чуть подрагивают, благо следователь мог это списать на яркие эмоции Ави в данный момент. Последняя карта ложится перед Смотрящим, но вместо долгожданного туза, там лежит Джокер, который звонко смеётся над ним в своём клоунском костюме, вот только видит и знает об этом только ангел, который складывает руки за спиной, чувствуя, как собственное сердце разгоняет адреналин по крови.

«И всё же, господин Смотрящий, именно в этой партии вы остались в дураках».

Раз.

Ты признался в том страшном грехе.

Два.

Утонул навсегда ты во тьме.

Три.

Пистолет ты тот держишь в руке.

Четыре.

Он уже поднесён к твоей голове.

Пять.

Ты не хочешь уже далеко убегать.

Шесть.

Прошлых действий твоих уже не отнять.

Семь.

Ты уже стоишь на страшном суде.

Восемь.

Только мы обжалования просим.

Девять.

Твоих слёз и прощенья уже не вернуть.

Десять.

Только там ты сможешь продолжить свой путь.

Одиннадцать.

Пачкал ты руки в том страшном грехе.

Двенадцать.

Продолжишь ты дальше идти в пустоте.

Тринадцать.

Подходит концу тот немыслимый путь.

Четырнадцать.

Прошлых действий твоих уже не вернуть.

Пятнадцать.

Никогда не забудут твои все грехи.

Шестнадцать.

Молитв над своею могилой ты просто не жди.

Семнадцать.

Упали все вниз дорогие мечты.

Восемнадцать.

И вместе с ними с Олимпа упал вдруг и ты.

Девятнадцать.

Пойми, что пусть ты грешен внутри.

Двадцать.

Слова все твои так же будут чисты.