Я б навеки пошёл за тобой

Хоть в свои, хоть в чужие дали…

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

© Сергей Александрович Есенин

***

Дни Антона Павловича проходили по одному и тому же сценарию, лишь за некоторыми исключениями. Так уж бывало, когда ты, работая на правительство, сотрудничаешь с опасным преступником, которого должен поймать и привезти на суд. Мужчина умело скрывался и не подавал виду, что уже давно одной ногой находится в преступном мире, и всё из-за кого.

Наведываться в гости к своему бывшему воспитаннику стало не привычкой, не работой, а целым ритуалом, так как впервые за все годы сознательного возраста у Фёдора появились те, кого вполне можно было назвать его семьёй. Антон Павлович прекрасно видел, как сильно изменился тот закрытый от всего мира и самого себя ребёнок, против которого обратился весь мир, и всё из-за сущего пустяка. Пустяка на тот момент, сейчас же этот пустяк перестал быть таковым.

Тот ребёнок вырос, но продолжил оставаться айсбергом в океане, об который разбивались корабли. Антону Павловичу было до тошного невыносимо видеть некогда яркий и живой взгляд маджентовых глаз потускневшим и охладевшим, но он ничего не мог поделать с сей напастью, ибо появился в жизни эспера, увы, поздно. Ему всё равно не удалось спасти его от становления тем, кого все вокруг называют «Демоном».

Для Чехова Фёдор оставался всё тем же эмпатичным, чутким и очень чувствительным ребёнком, помнящим старые обиды, переживающим за каждое живое существо. Сейчас это всё померкло на фоне мрачных качеств злого гения и манипулятора, который использует свои положительные стороны во вред себе и другим.

У Фёдора никогда не было человека, перед которым он мог бы показать себя настоящего, со всеми слабостями и изъянами, и Антон Павлович однозначно обрадовался, когда познакомился с Эйсом, столь сильно напоминающим ему Олечку Берггольц, его верную подругу и первую любовь, ушедшую навек из его жизни. Видя перед собой копию подруги, Чехов погрузился в ностальгические чувства.

Ах, как же мужчине нравилось наблюдать за той чудной гармонией между его мальчиком и мальчиком первой любви. Они с самого первого момента нахождения вместе показались идеально созданными друг для друга. Антону Павловичу было любо-дорого видеть, как Феденька отмирает рядом с Эйсом, как оживает и тянется к солнышку, устав от вечной тьмы, захватившей его в свои путы…

Но с недавнего дня всё будто вернулось на свои места, и то семейное тепло в доме исчезло. Так обычно происходило, когда супруги находились в долгом разладе из-за понятной только им мелочи, и Антон Павлович прекрасно помнил, как ругался со своей женой, нелюбимой, не похожей на первую любовь. Но тут дело было явно не в том, что мальчики друг друга не любили. О нет, совсем не в том.

Их любовь была видна со стороны и каждому, и даже слепой мог ощутить это своей кожей. Они относились друг к другу как к равному себе, душой лежа навстречу. Но что-то произошло, и появился раскол. Это Антон Павлович и собирался выяснить, решив для начала расспросить постоянного свидетеля разлада эсперов.

— Что произошло позавчера, когда я ушёл? — мужчина сцепил руки в замок и пристально посмотрел Карме в глаза, находясь в тяжёлом напряжении.

Подросток слегка замешкался и заелозил на стуле, взглядом оценив обстановку: Эйс стоял у плиты, явно находясь за пределами здешнего мира. Наклонившись вперёд, мальчик опустился до шёпота, всё ещё осторожничая.

— Фёдор снова спал на диване, а Эйс, когда я зашёл в спальню, начал собирать вещи, — доложил Карма, изредка поглядывая в сторону опекуна, всё ещё отвлечённого от реальности. — Вчера они ни разу друг с другом не заговорили. Эйс… сам не свой.

На последних словах мальчик заметно опечалился, опустив глаза. Антон Павлович нахмурился, понимая, что совершил много ошибок в воспитании Фёдора. И не то что бы это была его вина, но неприятный осадок остался.

— А сегодня они с самого утра друг с другом даже взглядами не пересеклись. Эйс в таком состоянии всё время теперь. Давно его таким… пустым не видел.

Чехов прекрасно помнил позавчерашнюю сцену, тяжело вздыхая. Не очень хотелось перекладывать вину только на одного человека, но она определённо в первую очередь лежала на Достоевском, будто специально издевающимся над чужими чувствами. В груди нарастало наприятное желание отчитать бывшего воспитанника и силой заставить разобраться в проблеме, но… но Антон Павлович не мог так поступить в силу своей сдержанности и мягкости по отношению к эсперу. Это было выше его сил.

Ситуация складывалась не самым лучшим образом, и врач пока не представлял, что с этим делать и как с этим быть. Оставить всё, как есть, нельзя ни в коем случае. Насильно заставлять молодых разговаривать — тоже не вариант. Выход был один: толчок. «Или простой родительский пендель», — раздражённо думал Антон Павлович.

Карма в какой-то мере разделял его чувства, больше всего переживая за состояние Эйса. Мальчика злило поведение Достоевского по отношению к его опекуну, которого нужно было на руках носить за всё, что тот делал для этого дома и этого человека. Будь подросток сильнее, гораздо смелее и одарённее, он бы непременно отвесил пару тумаков Фёдору. Но он здраво рассчитывал свои возможности и понимал, что ничего бы не смог.

Тем не менее, за опекуна было обидно до глубины детской, ранимой души. Карма с болью наблюдал, как аметистовые глаза британца с самого утра находились на мокром месте, предвещая длительный плач в закрытой ванной. И даже если мальчик этого не видел и не слышал, осознание того, что Эйс точно плачет сдавливало душу в невидимые тиски.

И винил подросток в этом, несомненно, Фёдора. Он только принял тот факт, что его драгоценный опекун имеет право на счастье с тем человеком, которого выбрал сам, как тут же этот самый человек повёл себя таким образом. Бесит. Карма стал лучше понимать дядю Ваню, который постоянно высказывал свои недовольства Достоевскому. «Эгоист!» — плотно засело в голове ребёнка. Эгоист!

Собеседники среагировали на звук открывающейся двери, за которой показался пока что главный виновник торжества — Фёдор. Кулаки Кармы непроизвольно сжались при виде холодного выражения лица мужчины, и всё внутри вскипело от ненависти. Негодяй! Антон Павлович же посмотрел сочувствующе и неодобрительно. Так ведь нельзя.

— Здравствуй, Фёдор, — сдержанно произнёс Чехов, наблюдая за садящимся рядом эспером.

— Здравствуйте, Антон Павлович, — кивнул Достоевский, внезапно обратив весь свой взор напротив — на Карму. Тот продолжал прожигать Фёдора злым взглядом. — Как успехи в обучении?

— Не твоё дело! — огрызнулся мальчик и вскочил из-за стола, направляясь вон из кухни.

Антон Павлович успел заметить, что Фёдор был ни капли не удивлëн поведением ребёнка и впервые посмотрел на стоящего к ним спиной Эйса, будто в нём находились ответы на все его вопросы.

Он действительно не понимал. Или делал вид.

— Феденька, ты ничего не замечаешь вокруг? — поинтересовался мужчина, смотря на Фёдора с некоторым снисхождением.

— Я что-то не так сделал? — искренне спросил Достоевский, и раздался стук.

Эсперы обратили внимание на замершего Эйса, чьи плечи мелко подрагивали. Он резко сорвался и вылетел из кухни, прикрывая половину лица рукой. Антон Павлович развёл руки в стороны.

— Ты намеренно избегаешь Эйса после сказанных тобою слов, поступив очень безответственно и бесчестно, — прямо заявил врач, не желающий играть в кошки-мышки. — Побойся Бога, Федь, и возьми ответственность за свои слова! Неужели так сложно поговорить словами через рот?

Антон Павлович держался до последнего, но в итоге не выдержал и принял поражение достойно: он начал отчитывать Фёдора.

Достоевский с искренним удивлением уставился на бывшего наставника и тут же осознал смысл сказанного. Он помрачнел, склонившись над поверхностью стола.

— Так будет лучше, — произнëс Фëдор. — Я не хочу навредить ему. И он заслуживает лучшего. Спокойной и мирной жизни. Вдали от меня.

Вздохнув, Антон Павлович не стал больше ничего говорить.

— Послушай, сынок, он тебя любит, — мужчина наклонился к нему. — Для него твоё безразличие, как ножом по сердцу. Ну разве тебе самому приятно? Тебе не больно находиться с ним на таком расстоянии?

— Он всë равно… уйдëт. Я не собираюсь его держать здесь.

— Не говори глупостей, Федь. Он готов был остаться здесь лишь из-за чувств к тебе. Поверь мне.

— Но я…

— И слышать ничего не желаю! Сынок, я хочу для тебя счастья. И твоё счастье живёт здесь, оно рядом, и оно тебя любит, как и ты его. Тебе нельзя упускать его. Упустишь раз — упустишь навсегда. Я тебе это говорю с высоты своего опыта. Пожалуйста, поговори с ним в течении дня.

Фёдор плотно стиснул челюсть и встал. Он дрожащей рукой прикоснулся к плечу человека, который столько лет был рядом с ним, несмотря ни на что, отчего становилось невыносимо стыдно за свою жизнь.

Достоевский боролся с кем-то внутри себя. Возможно, с тем самым Демоном, которым его считали. Или чем-то иным.

— Я поговорю с ним, папа… — очень тихо произнёс Фëдор и ушёл, оставив пожилого человека одного.

Антон Павлович вздохнул, качая головой.

— Где моя валерьянка?

***

— Ты снова плакал?

Не успел я выйти из ванной, как меня тут же встретил привычно серьёзный и даже мрачный Карма, над которым висела грозовая туча. Лицо непроизвольно приняло страдальческое выражение, и мне снова захотелось расплакаться, но слёзы давно закончились.

Я совсем расклеился.

Карма смотрел на меня с детской жалостью и сочувствием, но голова его точно была забита чем-то иным. К сожалению, я потерялся в реальном мире и уже слабо ориентировался в происходящем.

— Что хочешь сделать? — спросил я, чувствуя, что просто обязан вовремя вмешаться, иначе произойдёт нечто непоправимое.

— Забрать тебя и уйти из этого дома, чтобы больше никогда не видеть тебя таким, — твёрдо произнёс подросток, и я вздрогнул.

— Карма…

— Если этот мерзавец не одумается сегодня, то завтра мы уйдём! — не выдержав, крикнул мальчик и сжал руки в кулаки. — Ты не обязан ждать у моря погоды и терпеть это!

Сердце на миг замерло, и я закрыл глаза, мысленно начиная отсчёт от десяти. Споры с детьми никогда ни к чему хорошему не приводили, особенно когда перед тобой твёрдо настроенный подросток, с одним только желанием — защитить в ответ. Я не хотел, чтобы Карма видел меня таким, так как взрослый здесь я, а он — ребёнок, нуждающийся в защите и заботе. Но всё круто повернулось на сто восемьдесят.

— Хорошо, Карма, я тебя услышал, — я говорил спокойно, хоть голос и хрипел из-за беспрерывного плача. — Спасибо тебе за то, что ты такой замечательный человек.

Оставаясь твёрдым, Карма подошёл ко мне и тесно прижался, обхватывая руками с невероятной силой. Я обнял его в ответ, положив подбородок на мягкую макушку, и поджал губы.

— Я тебя люблю, Эйс, — честно признался подросток, и на душе потеплело. — Я считаю тебя своим родителем. Мамой или папой — ещё не определился. Наверное, и тем, и тем.

— Я тоже тебя люблю, Карма, — прошептал я, ощущая влагу на уголках глаз. — Ты для меня мой любимый сынок.

Мы простояли так ещё некоторое время, перед тем как выпустить друг друга из утешительных объятий. Карма, с чувством выполненного долга, чмокнул меня в щёку и пошёл в свою комнату, а мне только и оставалось смотреть ему вслед, любуясь тем, как сильно он вырос.

На кухню вернулся я уже в приподнятом настроении, но смотреть в сторону всегда приоткрытой двери было невыносимо. Антон Павлович сидел всё на том же месте, читая какую-то подозрительно знакомую книгу, будто из моего мира. Я даже присмотрелся к обложке и сильно удивился: «Мастер и Маргарита».

— Что вы читаете, Антон Павлович? — улыбаясь, поинтересовался я, не веря собственным глазам.

— «Мастер и Маргарита», Афанасий Михайлович БулзаковНЕ ОШИБКА!!!, — не отрываясь от чтения, ответил Чехов и перелестнул страницу. — Классика.

На мгновение показалось, что я ослышался, но всё так и оказалось — Афанасий Михайлович БулзаковЕЩË РАЗ ПОВТОРЯЮ: НЕ ОШИБКА!. Тем не менее, это был всё тот же текст моего любимого классического романа.

Этот мир горазд на сюрпризы.

— Надо же, это мой любимый роман, — садясь напротив мужчины, я упёрся подбородком в сложенные руки. — На каком вы моменте?

— «Тут глаза гостя широко открылись, и он продолжал шептать, глядя на луну», — зачитал Антон Павлович, и я моментально вспомнил тот самый момент из восемнадцатой главы.

— «Она несла в руках отвратительные, тревожные жёлтые цветы, — процетировал я, позволяя ностальгии захлестнуть меня с головой. — Чёрт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчётливо выделялись на чёрном её весеннем пальто. Она несла жёлтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько её красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!»

В памяти всплыли школьные воспоминания: будучи учеником я перечитывал роман раз семь, затем студентом возвращался к нему пару раз, а работая учителем литературы, с удовольствием цитировал крупные отрывки из текста. Я очень хорошо помнил чуть ли не каждую строчку произведения, по-настоящему влюблённый в него.

Антон Павлович опустил книгу и с искренним удивлением посмотрел на меня, словно только что над домом пролетел метеорит. Книга была немедленно отложена в сторону.

— Слово в слово! — восхитился мужчина, и я смущённо улыбнулся. — Действительно, любимый роман. И как символично…

— О чём вы? — я склонил голову, глядя вопросительно.

— Не стоит мне об этом, конечно, говорить, но дело в том, что «Мастера и Маргариту» очень любит Федя. Видишь, какая потёртая вся? А ей всего пять лет!

— И в чём же тут символизм?

— А в том, что ваши отношения, безусловно, крайне похожи на любовь Мастера и Маргариты, — Чехов вздохнул. — И не смотри на меня так, сынок, я говорю правду. Ты и сам должен видеть параллель.

Сердце сжалось, и настроение резко ухудшилось. Ещё чего не хватало…

— Стало быть, я — Маргарита, а Фёдор — мой Мастер? — я грустно усмехнулся, повернув голову к окну. Как на зло, на улице была прекрасная погода.

— Сынок, ты имеешь полное право злиться на Федю, но постарайся его понять. У него никогда не было никого, вроде тебя. Он всё отрицает и не принимает, ему тяжело осознать, что заслуживает хотя бы каплю любви. Особенно твоей.

— Я… — я стал кусать внутреннюю сторону щеки, сдерживая слёзы, — понимаю, но мне обидно. Ещё и Карма настроен так решительно забрать меня.

— Какой хороший мальчик.

Ощутив на своей руке чужую, огрубевшую, но такую тёплую, я сдался и склонился над столом, плача. Обе моих руки сжали так мягко и крепко одновременно, что воспоминания прошлой жизни стали накатывать один за другим, уничтожая меня. Я старался плакать не так громко, но это было больно.

— Поплачь, мой мальчик, поплачь, — приговаривал Антон Павлович, поглаживая мои кисти. — Плакать полезно.

И я плакал, будто бы вернувшись на три десятка лет назад, когда был ребёнком, так сильно нуждающимся хоть в чей-то заботе и поддержке, а рядом никого никогда не было. Все свои тридцать семь лет я был один, а моё окружение служило лишь имитацией, фоном. Оттого было трудно принимать чужое тепло, оттого не верилось, что это происходит со мной.

Эйс тоже был всю жизнь одинок, после того, как мама внезапно исчезла из его жизни. Ни один человек так и не протянул руку помощи, несмотря на крики и мольбы о ней. Это его сломало и убило.

Выходит, и Фёдор оказался брошенным?

***

Уже давно стемнело, и я находился в спальне, читая «Мастера и Маргариту». Антон Павлович принял решение переночевать у нас, тем самым заняв собой диван. Видимо, подобным действием он решительно собирался заставить нас с Фёдором разобраться в отношениях друг с другом. Ну, удачи ему.

Дверь скрипнула, но я не поднял головы, слишком увлечённый чтением, словно впервые взял книгу в руки. Тихие, неспешные шаги остановились у кровати, и рядом с моими ногами, на самый край, сели. Я продолжал делать вид, что ничего, кроме книги, в моей жизни не существует.

— Надо поговорить, — прозвучал на редкость покорный и подрагивающий голос, и я поднял глаза, глянув на спокойное лицо Достоевского. Он нахмурился, глядя на книгу.

— Кажется, мы уже обо всëм поговорили.

— Эйс.

— Всё, понял, — я поспешил отложить книгу в сторону, сев на расстоянии предплечья от Фёдора. — Слушаю.

Эспер молчал, напряжённо смотря мне в глаза, и я не стал его торопить. То, что он сам (не факт) пришёл ко мне для разговора, уже вполне хватало, а всё остальное можно было и потерпеть.

Минута обратилась в две, а та — в три. Разговор не шёл, очевидно, и Фёдор явно не спешил, но в какой-то момент атмосфера из напряжённой стала необычайно лёгкой. Глаза в глаза, и сердце отозвалось, но не болью. Один миг, и я ощутил на собственных губах чужие, сухие, искусанные и обветренные. Они неуверенно коснулись моих, замерев в таком положении, но после продолжили свой ход. Я на подсознательном уровне поддался вперёд, но не стал напирать, наоборот, позволял Феде самому сделать этот шаг.

Поцелуй не продлился долго, но он был необычайно нежным и чувственным, его невозможно было забыть. Мы отстранились, переваривая произошедшее, и видел Бог, я хотел позволить мужчине прийти в себя, но накатившие чувства подстегнули меня и толкнули вперёд.

Я взял лицо Феди в свои руки и потянулся за новым поцелуем сам, всё также оставаясь не настойчивым. Мне ответили в ту же секунду, и этот поцелуй стал глубже, эмоциональнее, но он оставался нежным и бережным. Никаких кусаний. Он отличался от прошлых поцелуев.

Одна рука Фёдора оказалась у меня на пояснице, другая — на лопатках. Он притянул меня ближе, сам углубляя поцелуй сильнее, не позволяя мне хоть на секунду пошевелиться. Я был вне себя от всех чувств и эмоций, с трудом соображал и понимал происходящее.

Сердце гулким эхом отдавалось в ушах, кровь била в виски, но как же мне было хорошо. Целоваться с Федей было очень приятно, он не оставлял не единого шанса отстраниться. Этого и не хотелось, но лёгким был необходим кислород.

Всё же первым сдался Фёдор, разорвав поцелуй и тяжело задышав. Я чувствовал себя получше, но тоже прерывисто дышал. Наши взгляды пересеклись, и на моих губах в первые за последнее время появилась искренняя и тёплая улыбка, которую я хотел подарить Феде. Его руки ощутимо сжались сильнее, и он опустил голову, прижимая её к моей груди, к сердцу. Я выдохнул и зарылся носом в тёмных волосах, желая остановить это мгновение.

Эту ночь мы провели по-другому: лежали в обнимку и разговаривали, много разговаривали. Разговаривали о сущей чепухе, смеялись с этого, как дети. А под конец Фёдор поцеловал меня в висок и процитировал: «Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдёт, и я никогда её более не увижу…». Моё сердце пропустило удар, и я не смог сдержать благодарной улыбки.

Мы уснули вместе, бесконечно счастливые и нашедшие себя.