Поздней весной в Великом храме Наруками не протолкнуться. Как только лопаются налившиеся почки сакуры, и вишнёвую рощу на горе Ёго трогает жемчужно-розовый цвет, со всех островов Инадзумы сюда стекается люд. Жрицы трудятся не покладая рук, тысячи паломников истаптывают каменные тропинки, а Гудзи храма, госпожа Яэ Мико, глядит на кипящую одухотворённую жизнь из-за полупрозрачной занавеси и дышит этим наполненным Электро воздухом.
Наверное, даже Эи где-то в царстве Эвтюмии ощущает тонкий-тонкий, как тень, хрупкий аромат цветения. Когда осторожно распускаются цветы сакуры, Яэ всегда чувствует присутствие Архонта. Может, это воплощается давно угасшая воля Макото, чтобы любоваться смертной, переменчивой, стремительно увядающей красотой?
Если бы Эи могла постичь блаженство непостоянства! Яэ объяснила бы ей, почему так прекрасны деревья, которые не плодоносят, и цветы, которые не благоухают.
Целыми днями на горе Ёго раздаётся тихий деревянный перестук: люди гадают, без сожалений расстаются с несчастливыми пророчествами, лелеют удачные предсказания — люди заглядывают за грань с опаской смертных и решимостью вечных. Колышутся на ветру бумажные узелки; смертные оставляют плохой жребий в храме. Шёпот бумажных листков заглушает стук деревянных табличек, которые завтра жрицы будут жечь во время церемонии. Написанные на них желания устремятся в звонкую высь, воспарят над вишнёвой рощей; кому-то из людей повезёт, и их мечты услышит Селестия.
И над всем этим, где-то в слепящей нежности цветения, тает хрустальный перезвон. Грозди бубенцов рассыпают в искрящемся воздухе свои смешки.
Много сотен лет Гудзи Яэ видела этот цвет и слышала, как ласкает розовые кроны ветер. Но ни одна весна не похожа на другую. Яэ Мико неслышно смеётся себе под нос: Райден Эи бы сказала, что цветение сакуры каждый год, даже во времена великих трагедий, — это постоянство, но так и не поняла бы, что в нём постоянства столько же, сколько в морях, которыми омыты берега Инадзумы, — спокойствия.
Жрицы начинают долгожданную церемонию. Сегодня Великий храм Наруками, осенённый мягким цветом сакуры, помогает всем живым воздать почести умершим, получить их благословение и заступничество. Яэ Мико выглядывает из-за полупрозрачной занавеси закрытого зала, жмурится от греющих лучей, подсматривает за непостижимыми смертными, позволяет себе окунуться в чужое одухотворение. Яэ видела многое на своём веку; но благоговение, которое разглаживает лица смертных в моменты просветления, до сих пор заставляет старую, истосковавшуюся бессмертием душу трепетать.
Юные, совсем ещё невинные, и старые, носящие на себе печать пережитого; женщины и мужчины; знатные и бедные — все они складывают ладони в молитвенном жесте и шепчут что-то под нос. У смертных так мало времени — но им больше, чем вечным, нужно укрепиться в этой земле, пустить корни, как Великая Сакура, сделать крепче стали связь с невозвратно ушедшим. Гудзи Яэ неслышно вздыхает. Вот она, вечность, слитая воедино с быстротечностью.
На её вздох кто-то, стоящий в стороне от павильонов, поднимает голову. Живущая атмосферой церемоний Гудзи всегда знает, когда кто-то не сосредоточен. Назойливый, проницательный взор наблюдателя прорывается сквозь занавесь. Яэ Мико, никогда не способная устоять перед любопытством, отодвигает воздушную ткань, чтобы найти незнакомца.
Ах, ну конечно… Кто ещё в этом столетии может во время молитвы бесстыже озираться по сторонам? Глава церемониальной комиссии. Воистину, судьба любит иронию.
Голубоглазый взор у господина Камисато, как клинки древних мастеров, — острый, разящий. Яэ Мико царственно кивает молодому господину. Он отвечает ей не менее величественным кивком; ритуальный обмен любезностями произошёл. Госпожа Яэ перехватывает его хрупкую, адресованную лично ей улыбку. В выражении его лица — почтение, в демонстративно поднесённых ко лбу сложенных ладонях — прохладная этим тёплым днём насмешка: «Смотрите, Гудзи Яэ, даже я — тут, в молитве и застывшем моменте». Яэ искусно отражает его улыбку, со всей её учтивостью и лукавством.
Как трудно ладить со смертными… Яэ скользит взором по изящной пелене опадающих цветов за спиной молодого господина. То, как глава Ясиро искренне погрузился в церемонию, так и не стерев с лица полупрозрачную улыбку, притягивает взгляд.
Яэ Мико привыкла к тому, что секреты и тайны — это её мир, который оставила на её плечи вечная сёгун. Не каждый обладает её опытом и возможностью заглянуть за грань.
Но молодой господин, находящийся в удивительно шатком и одновременно стойком положении, решил, что может тягаться с мудрой кицунэ. Самонадеянность смертных не может не восхищать и обескураживать того, кто прожил множество смертных жизней.
Как оказалось, ладить с тем, кто, как и ты, говорит прозрачными намёками, со сдержанной усмешкой смотрит на мир и держит любую мысль при себе, весьма трудно.
Яэ не оставляет попыток.
Потому что, несмотря на подчёркнутую насмешливость, струящуюся в воздухе, в голых ладонях без перчаток — тонкие ветви кипариса, прижимаемые ближе к сердцу. Забытое многими подношение, сулящее процветание.
И осторожный взор небесных глаз, покоривший госпожу искренностью.
Поздней весной в Великом храме Наруками, когда в зыбкой нежности вишнёвого цвета перешёптываются грозди бубенцов, нет места неприязни.
Розовый жемчуг сакуры и неслышные молитвы смертных сердец смягчают душу даже вечной кицунэ.