В комнате пахнет затхлым запахом пыли и смерти. Матери уже давно нет в живых, а запах остался. Когда Могами поджигает сигарету и делает затяжку, мёртвый воздух проникает в его лёгкие вместе с дымом.

Без разницы. Внутри него и так достаточно мёртвых людей.

Обычно духи никак не дают о себе знать, они растворяются, перевариваются тут же: холодок от них висит внутри только первые несколько мгновений после того, как Могами поглощает их — потом уже ничего. Обычно.

Пальцы подрагивают, когда он стряхивает пепел мимо пепельницы. В комнате темно, но на улице день: свет едва проникает сквозь толстые шторы, оставляя в полумраке яркую полосу, в которой танцуют крохотные пылинки.

Пыль — это просто остатки человеческой кожи.

На свет Могами выходить не может. Кожа тут же начинает шелушиться, и из неё получается пыль. Ему до сих пор постоянно звонят клиенты и телевизионщики, просят принять заказ, просят дать интервью, просят прийти на передачу. Могами не отказывается, но всегда назначает на вечер. Девочки-гримёрши шепчутся за его спиной, думая, что он не слышит.

Могами уже выглядит, как труп. Когда он с кем-то разговаривает, то видит, как человек едва сдерживается, чтобы не протянуть руку и не пощупать его пульс — проверить, жив ли он ещё вообще.

Мёртвые люди разъедают его тело изнутри.

Когда Могами смотрит в зеркало, он тоже едва сдерживается, чтобы не проверить себе пульс.

Он сидит у окна, за границей света, и курит одну за другой до тех пор, пока свет не начинает окрашиваться красным. Тогда он вызывает такси и едет к окраинам города: вчера к нему приходила молодая девушка, которой недавно достался дом в наследство от бабки. Она думала, что дом проклят.

На самом деле там, скорее всего, кучка духов. Кучка мерзких, грязных, холодных духов.

Дом стоял на самой окраине, зайдёшь чуть дальше — уже начинается куцый лес, понемногу превращающийся в свалку стараниями местных жителей. Этому дому был не первый десяток лет, кое-где он уже слегка разваливался, и на окнах и по углам под порывами сквозняка трепетала паутина с застрявшими в ней крошечными мушиными крылышками. Паутина начала разрастаться уже давно, ещё при жизни хозяйки, у которой не было больше сил следить за порядком в доме, только и оставалось, что смотреть, как всё вокруг тлеет и затухает. Ноги уже не держали её, а пальцы не гнулись, и она очень обижалась на внуков, что они всё никак не приезжают, даже пыль не помогут протереть.

Обижалась настолько, что так и осталась сидеть в своей комнате — даже после того, как её тело давно остыло и было похоронено. У духов не сохраняется лица: оно плывёт, плавится, как железо в огне, не оставляя в человеке человеческих черт и превращаясь в пародию на само себя — и бабка не была исключением, разве что всё так же была покрыта морщинами. К стенам от неё тянулись тонкие струны паутины.

Рядом в воздухе кружили мелкие духи, оставляя за собой золотистые блики: такие вечно слетаются в места, подобные этим, ныкаться за спинами духов посильнее в надежде, что их не сожрут, если что. Ничего стоящего — Могами уже начинал жалеть, что выбрался ради этого из дома.

Бабка поднимает на него взгляд молочно-белых, с прожилками глаз, и никак не реагирует — смотрит, как на своего. Под ботинком хрустнула сороконожка: они то и дело шныряли по полу под ногами — видно, расплодились, от сырости. Всё закончилось раньше, чем дух успел что-то понять, только рой мёртвых золотых мушек испуганно прыснул во все стороны, ударяясь о стены и окна и застревая в призрачной паутине.

Внутри всё пронзительно похолодело, словно он пошёл по льду, а лёд провалился. Могами вдохнул сырой воздух — вдохнул и, кажется, не смог выдохнуть. Каждый раз всё сложнее это делать. Жалкое человеческое тело не предусмотрено для того, чтобы таскать в себе столько мертвецов. Оно сразу начинает бунтовать, кашлять и подкашиваться. Начинает ломаться.

Могами ещё рано. Не ломаться — он уже. Ему ещё рано гнить и тлеть, его ногам ещё рано не держать его, а пальцам — не гнуться.

Пробежавшая внутри дрожь едва не заставила его сложиться пополам, словно на мгновение все органы скрутило в узел. Ничего. Ничего — думал Могами, хватаясь плохо слушающимися пальцами за дверной косяк, чтобы удержаться и не утонуть в застилающей взор темноте. Ему ещё немного осталось.

Что-то затрепетало на деревянной поверхности под его ладонью, нервно, жалобно, щекоча кожу своими мокрыми лапками. Сороконожка. Слишком мерзкая, слишком слизкая, слишком длинная, с уродливыми усиками, она скреблась и извивалась, стараясь сбежать сквозь пальцы. Ослабишь хватку совсем немного — уползёт, надавишь — корочка чешуек треснет, и из сороконожки польются гадкие сороконожьи органы. Могами не делает ни того, ни другого: он просто смотрит на сороконожку, а сороконожка в какой-то момент останавливается и начинает смотреть на него. Мелкие духи светлячками роятся вокруг, садятся Могами на взмокший от духоты лоб и тут же разлетаются в стороны.

Когда крохотные, слишком острые челюсти вонзаются между большим и указательным пальцем, это не больно только первые несколько мгновений, пока Могами смотрит почти растеряно на длинное тельце, прокусившее его плоть до крови. «Разве сороконожки кусаются?» — хочет подумать он, но успевает подумать только: «Разве?..» Потом нервные окончания взрываются жгучим, острым ощущением осиного жала, как если бы жал было с десяток, и они все воткнулись в одно место. Могами молча, резко одёргивает ладонь, машинально отступая на шаг назад и врезаясь в сноп кружащих в воздухе светлячков, и машет рукой — то ли чтобы отогнать их, то ли чтобы стряхнуть с себя слизкую мразь. Острые зубы только вгрызаются глубже, сороконожка путается в пальцах, вгрызается, вгрызается, пищит, щёлкает, брызгает кровью — и зарывается дальше в мясо.

Могами задирает рукав, судорожно, с дрожью: под кожей — длинный шустрый силуэт, беспокойная, щекотная вена, и Могами зажимает её дрожащими пальцами, а она просто проходит под ними. Он шарахается в сторону, ломится сквозь коридор: что-то падает, что-то бьётся, ему трудно дышать то от жара, то от холода. Светлячки липнут к лицу. Он чувствует, как лапки беспорядочно ползут внутри него, по руке, по плечу, выше — он дёргает на себя кухонный шкаф, и по полу разлетаются приборы.

Нож не выглядит острым.

Могами бьёт лезвием по руке — сороконожка пошла на второй круг, — бьёт почти бездумно, и там, где лезвие ударяется о кожу, остаются глубокие порезы, которые тут же наполняет кровью, Могами бьёт — а она всё убегает, по руке, по плечу, выше, выше, вы… Могами замирает с ножом, зажатым в руках.

Он чувствует её. На шее, под кожей, там, где проходит артерия, чувствует её вместе с пульсом. По спине пробегает волна холодной дрожи. Могами почти не дышит, пока идёт в ванную — внутри темно, но света от следующего за ним роя светлячков достаточно, чтобы разглядеть своё отражение в зеркале, чтобы разглядеть, как она остановилась там, её отчётливый силуэт под кожей. Её ножки. Её длинное тело. Могами едва касается её пальцами, чувствуя неестественную выпуклость там, где её быть не должно, и сороконожка пугливо ползёт вперёд. Он больше не пытается её остановить, только смотрит, как она движется внутри, как заползает под щёку — он почти может чувствовать её вкус у себя во рту.

Глаз неприятно колет. Могами не сразу может разглядеть сороконожьи усики среди своих ресниц, а когда она просовывает головку из века, и вовсе перестаёт что-либо видеть тем глазом. Слёзы по инерции катятся вниз. Он подцепляет её голову почти нежно, сжимает двумя пальцами почти ласково, чувствуя, как сороконожка начинает нервно извиваться под прикосновениями.

И потом — очень медленно — тянет. Он боится, что, если будет тянуть быстро, её голова оторвётся, и тело так и останется внутри его лица. К какому доктору с этим идти? Идти вообще? Тогда, быть может, она так и сгниёт там, внутри его щеки, и её тело проедят насквозь её же личинки. А потом и его тоже.

Вперемешку со слезами вниз капает кровь. Красная пелена застилает глаз сразу же, едва он начал тянуть сороконожку из своего глаза, вместе с кровью и чем-то слизким, и чем дальше он тянет, тем сильнее сороконожка дёргается в его пальцах — и в какой-то момент выскальзывает. Могами только почувствовал, как её мокрое тельце, всё ещё наполовину застрявшее внутри глазницы, ударилось об онемевшую от боли щёку, и тут же схватил её и, не думая ни о боли, ни о последствиях, ни о чём — резко дёрнул. Боль прошла сквозь весь его мозг.

Кровь брызнула с отвратительным чавкающим звуком. Могами не сразу понял, что чей-то хриплый крик принадлежит ему, и, когда он поднял взгляд, то увидел в зеркале своё залитое алым лицо, кажущееся неживым в золотом свете — и месиво там, где должен быть глаз.

Светлячки липли к коже. Светлячки липли к крови. Светлячки.

— Вы, — прошептал Могами едва слышно, прошептал — и сам не узнал свой голос. Он обернулся на светящийся, голодный рой, облепивший его со всех сторон. — Вы, вы, вы!

Он поймал золотой огонёк и сжал со всей силы: дух лопнул с пронзительным писком, и следом за ним лопнули остальные, оставляя за собой горстки пепла, тут же превратившиеся в пыль. Чёртовы мелкие паразиты.

Могами рухнул на пол. Он коснулся дрожащими пальцами лица: ни крови, ни слизкой каши, ни застрявших оторванных лапок. Только порезы на руке гадко ныли. Могами рассмеялся. Он смеялся долго, пока голос не сорвался совсем. Нет. Он пока ещё жив.

Он жив, а мёртвые люди разъедают его тело изнутри.