В доме висит тишина. Настолько глубокая, настолько пронзительная, что Шинджи может слышать монотонную истерику часов сквозь бетонный потолок подвала. Настолько, что каждый раз, когда из крана на кухне срывается вниз капля воды, по его спине пробегают мурашки. Настолько, что собственные болезненные вдохи кажутся непозволительно громкими. Токугава кажется в этой тишине пугающе естественным. Он стоит против падающего сверху света и смотрит на Шинджи холодным, пробивающим на дрожь взглядом — смотрит уже минуту, а может, две или три, а Шинджи только и может, что смотреть в ответ. Он боится: если отведёт взгляд, случится что-то страшное.

С другой стороны, что-то страшное случится всё равно.

— Это ты открыл окно? — спрашивает наконец Токугава. В его голосе нет ни угрозы, ни злости: он спрашивает это именно так, как любой человек спрашивает другого, не он ли открыл окно. Если не знать, что скрывается за этими словами, это не страшно. Но Шинджи знает. Это он открыл.

Поначалу, первые сколько-то дней, Камуро всерьёз думал: Токугава, уходя из дома, оставляет дверь в подвал незапертой исключительно потому, что считает, что Шинджи всё равно не сможет забраться по узкой лестнице. Не прячет ножи потому, что ему кажется, будто Шинджи не хватит духу вонзить ему лезвие в горло. Оставляет свой телефон на виду потому что Шинджи некому звонить с криком о помощи. Осознание того, как сильно он ошибался, пришло к Камуро очень быстро. Токугава не считает, Токугаве не кажется — и Токугава прав, ему действительно некому звонить. Токугава никогда не ошибается, он просто очень ясно даёт понять: что бы ты ни делал, тебе не убежать отсюда.

К тому же, Токугава очень трепетно относится к правилам: прежде, чем кого-то наказать, он сперва дождётся, пока кто-то их нарушит. Даже если это какое-нибудь очень простое правило вроде «Не открывай окна, пока меня нет». Даже если единственное окно, не закрытое решёткой намертво — это очень неспокойный район — находится в крохотной комнатушке, где ютится стиральная машина и гладильная доска. Даже если это единственное окно настолько маленькое, что в него пролезет разве что ребёнок или кто-нибудь очень худой. Даже если этот кто-то потратил в общей сложности три часа на то, чтобы вскарабкаться вверх по лестнице, с трудом игнорируя раскатывающуюся по сломанным ногам боль, на то, чтобы кое-как шваброй подцепить крючок на окне и на то, чтобы поставить его в более-менее открытое положение.

Даже если этот кто-то понял, что сломает себе шею: если не когда будет лезть к окну, то когда будет выпрыгивать наружу — точно. Даже если этот кто-то сдался. Даже если.

— Ты меня не слышал? — спрашивает Токугава, и Камуро машинально вздрагивает. На самом деле уже без разницы, что он вообще ответит: любой ответ будет неправильным.

Токугава едва слышно вздыхает и садится на пол напротив, даже так оставаясь выше и почти в два раза шире в плечах. Шинджи всегда был почти болезненно худым, но на фоне Токугавы эта худоба превращалась в какую-то неестественную тщедушность. Иногда Камуро казалось, что когда-нибудь Токугава просто сломает его пополам, как веточку: вот был-был у него позвоночник — хрясь! — и теперь их два.

Пальцы Токугавы мягко ложатся Камуро на шею; они ещё не сжимаются, а Шинджи уже едва дышит. Он замирает и нервно сглатывает, чувствуя, как кадык трётся о костяшку пальца, и судорожно, судорожно напоминает себе, что он в тёмном, грязном подвале, в котором по ночам слышен писк крыс, и что руки на его пульсе держит отбитый, хорошо шифрующийся маньяк. Шинджи напоминает себе об этом, потому что, если он забудет, у него точно встанет.

Дыхание поначалу просто перехватывает, когда пальцы начинают сжиматься вокруг горла, и Камуро машинально разлепляет высохшие губы, чтобы вдохнуть побольше воздуха. Наружу тут же вырывается тихий и совершенно беспомощный звук. Пальцы сжимаются сильнее.

— …Мамору… — хрипло, почти беззвучно шепчет Шинджи и тратит на это последние крупицы оставшегося в лёгких кислорода, а Токугава молча, методично душит его, бесконечно холодным взглядом наблюдая, как горло Камуро по инерции сокращается, нервно стараясь сделать вдох — а вдоха нет. Мир уже начинает темнеть по краям, тонуть всё глубже и глубже, и что-то, какая-то частичка здравого смысла заставляет Камуро хвататься за реальность, хвататься за запястья Токугавы, но сил отодрать его руки от своего горла уже нет. Очень скоро заходящееся в паническом припадке гулкое сердцебиение становится единственным звуком в вязком мраке. Ногти Камуро царапают кожу Токугавы и безжизненно соскальзывают вниз.

Резкий, нежданный уже вдох заставляет Шинджи закашляться и согнуться пополам, словно волна воздуха ударила его под дых. Он кашляет хрипло, надрывно, давясь собственной слюной, и сквозь собственный кашель слышит голос Токугавы:

— Господи, какой же ты жалкий.

Камуро невесело усмехается. И то верно. Он жалкий. Он мерзкий. Он напуган до трясучки. Он возбуждён так, что скулить хочется.

Камуро слышит звук расстёгивающейся молнии и едва успевает открыть рот, когда Токугава хватает его за волосы — лицо Шинджи тут же утыкается в его пах, и от этого движения снова болят ноги, но ему всё равно. Член легко проскальзывает между губами, резко, глубоко, перекрывая едва-едва восстановившееся дыхание, и всё внутри почти болезненно сводит судорогой, когда головка утыкается в заднюю стенку горла. Шинджи хочется застонать, но у него выходят только мокрые чавкающие звуки откуда-то из глубины глотки. Шинджи хочется коснуться своего члена, но он не может оторвать руки от пола. Он даже двинуться лишний раз не может — ему не нужно, Токугава крепко держит его за волосы, направляя его, трахая его в рот так, что Шинджи едва не давится чужой плотью и собственной слюной.

Всё обрывается быстро. Токугава кончает ему в рот и зажимает губы, пока Шинджи не глотает. На языке повисает вязкий солёный привкус, и какая-то часть Шинджи хочет, чтобы этот привкус никогда не исчезал.

— Больше не делай того, что я прошу тебя не делать, — шепчет Токугава ему на ухо — без угрозы, без злобы, но Камуро в ответ может только всхлипнуть что-то невнятное. Ладонь ложится поверх его собственной, слишком бледной, слишком тонкой.

Хрясь! — и пальцы Шинджи смотрят в другую сторону. Он даже не кричит. Только хрипло, нервно смеётся.