Я хотела бы быть одной из тех, кто говорит, что хрустальная любовь — лекарство от любой боли. Но хрусталь легко бьётся и края его острые. Моя любовь разрывает меня каждый день.

Это не её вина. Это моя вина.

Она заперта в клетке, в большом, лживом, светлом доме на Беззаботной улице.

Дом — цепь, дом — замок, дом — враг. Я могу подойти, но не могу войти внутрь. Если открою дверь, дом пошлёт сигнал в полицию. Но хуже то, что дом включит магнитное устройство, и я останусь, скованная. И тогда моя семья меня не простит.

Я дошла до окна, царапая колени о цветы и кусты. Мне все равно, если порвутся гольфы. Мне все равно, если испортятся или испачкаются кеды. Я должна видеть её.

Я добралась и не поверила, вначале, своей удаче.

Майя, бездвижная, будто сломанная кукла, сидела на подоконнике. Её мертвый взгляд встретился с моим, верно, ненамного более живым.

Но это была она. Она. Тонкая, хрупкая и усталая. Она. Её светлые и волнистые волосы, её бледные, сухие губы, её посеревшие голубые глаза.

Что бы ни случилось с ней, я её люблю. Только потому ещё острее и ещё больнее хрусталь вонзается в сердце, сжимает кольцом.

Майя такая… Застывшая. Не своя. Не чужая. Ничья. Пустая.

И в её комнате, кремовой от пола до потолка, ни один цвет и ни один звук не от неё.

— Майя! Майя! Здравствуй! — мне всегда будто бы сложно кричать, но сейчас я на все была согласна, лишь бы не упустить. Мне было страшно, как кошке, видящей птицу за окном. Стекло помешает, стекло остановит, она упорхнет. Пропадёт. — Майя! Открой окно! Майя, пожалуйста! — если я попытаюсь, дом снова сделает то же, что в случае, если открыть дверь. Этот дом слишком хорошо сделан, а его владелец — нет, но он знает обо мне. И он боится меня. — Майя! — не знаю, слышала ли она меня. Никаких движений и никакой реакции. Вот уже шесть лет. И шесть лет я не знаю, почему это. Шесть лет не могу дотянуться до неё. Сегодня впервые она так близко, и я ни за что не могу упустить этого шанса. Я должна хотя бы понять её. — Майя… Ты совсем забыла меня?..

— Я помню, — глухо ответила Майя, так толком на меня и не глядя.

Но и эти слова были праздником. Она услышала. Она заговорила. Впервые за шесть лет.

— Тогда почему… Ты не хочешь открыть окно?

— Зачем?

— Чтобы лучше слышать друг друга.

— Мы слышим друг друга, — эхом произнесла Майя.

Я помолчала, глядя на неё неотрывно. Она не шевелилась совсем. Это ненормально для человека. Я знаю, я знала, что все не так. И все равно, со странным, ноющим чувством внутри, спросила:

— Тебе здесь нравится?

— Нет.

— Тогда почему ты не хочешь уйти? Это Стамп тебе угрожает? — это он отдал её Сыроежкину. Да, Сыроежкину. Так зовут его, хозяина этого дома. Так зовут моего врага. Так зовут… Того, кому я все-таки не смею навредить. А Стамп, что бы ни говорил, не смеет навредить мне.

— Нет.

— Тогда почему?..

— Зачем?

— Чтобы быть на свободе! Мы ведь уже взрослые, теперь тебе уже не нужно будет никого бояться! Мы сможем работать и жить вместе!

— Зачем?

Ничто в ней даже не дрогнуло. А во мне все оборвалось. Я не могла сказать: «Потому что я тебя люблю». Не от смущения, не от страха, не от стыда. От того, что с теми же словами Сыроежкин забрал и запер её. Станет ли Майя верить любви после такого?

Я все молчала и все смотрела на неё, опустила взгляд к её бездвижным рукам.

И тогда, в бессильном молчании, ухватилась зачем-то за что-то, похожее на упаковки сахара, лежавшие на том же подоконнике. Одна, смятая, пустая, имела на себе витую яркую надпись: «Шипучка Вотертвист».

Я снова подняла взгляд к Майиным глазам. Я слишком долго терзалась, чтобы не верить даже самой нелепой и поспешной догадке. И я знала, что Майя не любит шоколадок с шипучками.

— Это твоё, Майя?

— Серёжа принёс, — безразлично ответила она.

— А он… Где он взял?

— Стамп ему подарил, — коротко сказала Майя.

— Первый раз?

— Нет. Как всегда.

Вся я дрожала, но впервые за эти годы злая улыбка коснулась моих губ. Мне не нужно было больше ничего уточнять.

Коротко, решительно, сорванно:

— Я его убью.