Я сидел в бричке и смотрел на быстро сменяющие друг друга пейзажи. Природа под Ставрополем была не так хороша, как на Кавказе, но ей простительно. Горные равнины, конечно, отдалённо напоминали Кавказ, но это всё было не то, всё было чужое… Но что-то влекло меня туда, что-то буквально кричало мне в уши перед сном и во время обеда: «Ставрополь! Все дороги твои сошлись там…». И я хоть и не верил, но ехал туда прямо сейчас, потому что не понимал, что такого может быть в Ставрополе, что судьба даже сохранила мне жизнь.

Я ведь должен был умереть той глупой смертью, которая почти произошла: пьяный кучер и кривая каменистая дорога возле обрыва. Я знаю, что весть о моей смерти уже дошла до Петербурга. Уверен, что все резко стали считаться моими близкими друзьями и доказывать, что знали меня как облупленного, и сейчас якобы скорбят по мне… Я бы на это посмотрел. Но я жив. На самом деле, я просто очень ловко выпал из дормеза в противоположную от обрыва сторону. Да, тут нет ничего героического, но я и не собирался останавливать падающий дормез. Это был голый рефлекс. Я до сих пор думаю, почему я не выпал в нужную сторону… Может быть, моей душе уже пора отойти на тот свет?

Горы сменяются редкими домишками, и чем дольше мы едем, тем больше они перестают быть редкими. У меня рябит перед глазами, но я через силу продолжаю смотреть на эти домики, которые все абсолютно разные, но для меня одинаково скучные… Меня просто укачивает, когда я смотрю в пол брички или на своего нового кучера. Отличный мужик, кстати говоря. Его не волнует моё имя, звание, и то, как я оказался один на дороге рядом с обрывом. И это меня даже радует.

Между прочим, мы уже почти приехали. Странно, что я чувствую облегчение от этого города. Знаете, это ощущение, когда вроде вполне осознаёте мысль, но боитесь её озвучить даже внутри себя? Я испытываю нечто похожее сейчас.

***

Я никогда её не искал. Она сама находилась. Знаете, даже под дулом пистоля я бы не стал говорить о том, как дорожу ей… С одной стороны, потому что это была бы эгоистичная ложь, с другой, потому что это была бы страшная правда.

Я не из тех мужчин, кто прибавляют к имени любимой женщины слово «моя». Это показатель, во-первых, ужасного самолюбия, во-вторых, напыщенности и низости. Нет необходимости утверждаться засчёт этого местоимения. «Твою» женщину будет видно, если ты покажешь это действиями: приласкаешь, закроешь и защитишь. Тогда тебе и не придётся доказывать её принадлежность себе, это будет видно.

Как я знаю, у Веры было два брака, и её мужья ненавидели меня всем сердцем. Каждый из них видел ту самую непроизносимую принадлежность… Что уж сказать, они и не пытались за неё бороться, если не считать, конечно, попыток запереть, избить, увезти… Её чувства были как свеча: мужчины тушили фитиль, чтобы она не растаяла, а я поджигал, и она таяла, но горела. И я знаю, что она бы выбрала гореть. Вера слишком хороша, за неё грех не бороться, но почему-то это, на протяжении стольких лет, замечал только я.

***

Я не знал, куда уехала Вера после нашего расставания в Пятигорске. Но какое-то неведомое мне до этого чувство влекло меня в Ставрополь, а влечь меня могло только две вещи: смерть и Вера. Но поскольку смерть буквально выкинула меня из своих рук, то это могла быть только Вера…

Я пришёл в парк и сел на лавочку в дальнем его углу. Здесь был чудесный пейзаж. Деревья, кусты и ручьи словно были в правильном, необходимом порядке исключительно с данной точки зрения. Как будто кто-то расставлял общую картину мира, сидя на этой лавочке в такой же позе. Слегка расслабленная небольшая фигура с запрокинутой ногой поверх другой. Полагаю, так выглядел тот, кто раскидывал по местам эти деревья, кусты, цветы…

Я приходил сюда три дня подряд. Садился и смотрел на один и тот же идеальный пейзаж. Я был уверен, что Вера придёт. Вы знаете, я был как ребёнок, который думает, что все вокруг знают то, что знаю я. Я был прав. Она пришла на третий день. Я понял, что это она, когда в начале парка под листвой деревьев мелькнула фигурка в сером платье. Она опустилась на лавочку так нежно, словно была осенним листом, плавно падающим с неба. Я улыбнулся.

— Я знала, что ты приехал. В мужских кругах слишком часто упоминается белокурый, кудрявый, с чёрными бровями и усами молодой человек… Найденный в непонятном месте без лошади, — произнесла она так просто, что я опять улыбнулся.

Я понимал, какое это безумие: она оказалась в этом городе и пришла в этот парк и говорит обо мне так непринуждённо. Неужели ей не кажется происходящее чудом? Конечно кажется, я вижу, как вздрагивают её губы, хоть ветра нет; я вижу, как она перебирает пальцами подол своего платья. Как она смотрит на меня, и её полуопущенные ресницы мокнут от набежавших слёз.

Я наклоняю к ней голову, прижимаю свою ладонь к её дрожащим плечам и целую эти губы… Она загорается, мне кажется, я чувствую, как «воск» бежит по ней. Веру лепили ангелы, иначе я никак не могу объяснить, почему она не отталкивает меня после всего, что я сделал для неё: мало чего хорошего и уйму всего плохого. Она сплетает наши руки, держит меня так крепко. Я утыкаюсь носом в её мокрую от слёз щёку и словно нахожу успокоение.

— Я соскучилась.

Как глупо это звучит. Можешь не говорить. Ничего не говори, пожалуйста. Я словно знаю каждое слово, которое ты хочешь произнести. Мне хватает этой тишины, этого пейзажа и твоих солёных дорожек от слёз…

— Знаете, мой муж, Семён Васильевич, погиб сразу после того, как мы переехали. У него не выдержало сердце. Он постоянно бил меня с того дня и до самой смерти.

— И что же? Вы опять ищете мужа, раз говорите мне, что знаете о слухах мужского общества? — Я выпрямляюсь, смотрю словно сквозь Веру. Я буквально чувствую, как мой взгляд мутнеет.

— Не положено быть вдовой в нашем обществе. Только такие, как вы… могут позволить себе такую роскошь.

— Свобода нынче считается роскошью, — протягиваю я, — да если бы вы любили их, Вера, я бы вам ничего и не сказал.

— Это ужасно! Нет, нет… Это ужасно говорить такое! Как вы смеете? Вы же знаете, да, вы всё знаете. Я была бы хорошей супругой, счастливой матерью, но вы… — она была готова зарыдать, я чувствовал это по её истерическим дрожащим ноткам в голосе, — Я раба ваша… И вы, зная это, не даёте мне счастливой жизни.

— Просто для вас это и есть счастливая жизнь. Я даю вам только то, чего вы хотите сами. Признайтесь в этом себе.

Она молча опустила голову мне на плечо, я же смотрел впереди себя: на замечательный закат в этот тёплый осенний вечер.

— Знаете, Максим Максимыч женился. В нашу последнюю встречу я видел на нём кольцо… Да, я ведь рассказывал вам о нём? Мой старый приятель…

Я говорил долго и почти бессмысленно. Я не люблю рассказывать и вспоминать о том, что когда-то было, но сегодня мне хотелось рассказать многое. Я чувствовал себя так, словно пришёл на исповедь. Вера слушала меня. Слушала всё: и про Бэлу с Казбичем, и про контрабандистов с Тамани, и про доктора Вернера, и про чудесное спасение от падения в обрыв…

«Должно быть, кто-то молится за меня, раз я остался жив… Неужели она?» — думал я, смотря на крестик на шее Веры.

— Вера, вы заслуживаете быть любимой. Каждый ваш муж, Царствие им всем Небесное, были, может быть, хорошими людьми, в чём я всё же сомневаюсь, но они были не достойны…

— Григорий Александрович, оставьте! Я уважала каждого из них…

— Право, я тоже многих господ уважаю. Но, стало быть, я за ними не замужем.

— Может быть, — начала она и посмотрела мне в глаза, — вы в чём-то и правы…

— В чём-то?

— Человек не может быть правым во всём.

Я усмехнулся. Она была презабавная. Я, наверное, был восхищён ей, и мне было страшно, что женщина так влияет на меня. Но вместе с этим, это влияние мне даже нравилось.

— Отчего же вы не женаты? Вы — один из немногих мужчин, кто имея огромную популярность у девушек, остаётся холостым…

— Гадалка предсказала моей матери, что у меня на роду смерть от злой жены написана.

Вера помолчала. Я тоже не хотел продолжать этот диалог, но она неожиданно сказала:

— Мне нагадали смерть в 25, сейчас мне 27-й год, и я думаю, что та женщина явно перепутала что-то…

— Может быть, вы в чём-то и правы, Вера, — мои глаза загорелись.

Я помолчал несколько минут. Она держала мои пальцы в своих тёплых ладонях, лёжа у меня на плече. Я смотрел на заходящее алое солнце и думал, что иногда нужно рискнуть, чтобы обрести человеческое счастье…

— Вера, я прошу вашей руки. Сердце просить не буду, вы отдали мне его ещё очень давно. И я относился к нему не слишком бережно, но уверяю, вы — единственная, чьё сердце я хотя бы хранил…

Она молчала. Я знал — она плакала. Я сжал её ладони и продолжил смотреть на закат. Я не пожалел о своих словах в тот вечер.

***

Я не пожалел о своих словах и через два дня, и через неделю, и через полгода. Через полгода Вера умерла. Я чувствовал, что так будет. Она никогда не отличалась богатырским здоровьем. Единственное, что портило её красоту, это был вечно больной вид. Я не плакал на её похоронах. И я знал, что люди осуждали меня, презирали и ненавидели. И я так привык к этому чувству осуждения за всю свою жизнь, что для меня ничего не изменилось.

Когда на кладбище никого не осталось, я разрыдался. Как маленький мальчишка. Я рыдал, стоя на коленях около её могилы. Хватал себя за волосы и ложился. Я выл диким зверем. Мне было так больно от того, насколько я беспомощен. Я не могу изменить ничего. Мои руки дрожали, я вытирал ими лицо. Снова падал и кричал. Я надеялся всей своей поганой душой, что в последние месяцы её жизни я сделал Веру счастливой. Она заслуживала счастья. Возможно, даже больше, чем мы все.