Часть 9

Белое, чистое и до омерзения стерильное помещение. Гадать не надо — ясно даже пню в шпионском искусстве — больница.

Ну сколько можно привязывать меня к себе, адово здание? И почему в самые неподходящие моменты?

Ведь я не здесь должна быть, чертовски не здесь…


Еще более уныло, чем в первый раз. И жутковато. К бинтам прибавились какие-то трубки, прикрепленные к телу и лицу, рядом стояла непонятная пикающая штука, фиксирующая мои показатели.


А память такая же белая, как дурацкие грубые простыни…


Только губы. Только идеальные губы девушки, которой я посвятила свое никчемное существование. Только твои мягкие, искажающие реальность, доводящие до блаженного безумия губы.

Только их я помню, больше ничего.


Больше ничего и не надо.


Душа стремительно согревалась, окутываясь чувствами-мыслями, словно медом.

Надеюсь, ты сейчас в соседней палате.


Послышались настырные шаги, и вскоре сбежались врачи. Стали как-то странно на меня смотреть. Радостно? Встревоженно? Да фиг разберешь.


Они мельтешили, мельтешили, отмечая какие-то цифры, и постоянно шептались.


 — Она очнулась, — чуть громче среднего вырвалось у кого-то.

Что стало пределом моего нейтралитета.


Потому что я сама моментально прониклась общей взволнованностью, ошарашенно спросив:


— Что здесь происходит?


Меня благополучно не слышали.


Это потом, когда меня освободят от странных трубок, я пойму, что вопрос прозвучал только в мыслях.


Врачи подходили ближе и очищали меня от посторонних предметов. Бесцеремонно, шушукаясь между собой. Как будто вовсе и не было никакой меня, а только безмолвное тело.

Было тоскливо и обидно. И как-то подозрительно.


— Что здесь происходит? — уже настойчивее поинтересовалась я. — И где Берта?


Я пыталась говорить громко, резко, но звучала отчаянно и жалко. И главное тихо. Как бывает во сне, когда силишься закричать, а выходит чуть слышный шепот.


Тогда я не почувствовала, что говорю что-то не то — наоборот, я ощутила уверенность, твердое намерение добиться от этих странных взрослых дельной информации. Шпионское желание выбить полезные сведения у кого бы то ни было.


А глаза людей в халатах тем временем стали как два Юпитера.


— Понимаешь, Мира, — один из них, вероятно, самый смелый, подошел ближе и осторожно начал разговор, — угощение, которое тебе дала та девушка, было отравлено. Три жертвы попали в больницу из-за этой конфеты, но теперь виновница…


— Идиот, — с внезапной агрессией отрезала я, перебив обескураженного врача. — Она не виновница. И это доказано. Где она?


Я ничуть не смущалась своего грубого тона, более, меня даже радовали эти перекошенные от моей дерзости морды.

Да, голос был еле слышен, но ведь интонация — второстепенна. Уши-то режет суть.


«Идиоты. Все, кто верит в свои идиотские версии, оскверняя ими тебя, добрую, изящную, совершенную».


От этой мысли мне почему-то стало безумно смешно, и я, не сдерживаясь, предалась кратковременной, но буйной истерике.


Врачи смотрели обеспокоенно. Один ненадолго ушел, вернувшись с дурацким шприцем, другой — почти насильно впихнул в меня лекарство.


Я почувствовала слабость.


Ситуация вмиг перестала казаться забавной. Мне стало жутко лень. Лень смеяться, лень плакать, лень думать, лень существовать.

И голос подходившего человека в халате было лень слышать.


Это потом из меня будут выбивать правду о том, что я видела и чем жила, а я изо всех сил буду скрывать.

Это потом я сдамся под действием психоактивных веществ, и идиоты обзовут помешательством дорогие мне чувства.

Это потом они решат, что я свихнулась от невнимания и выдумала такое развитие событий.


А сейчас человек лишь спокойно констатировал:


— Твоя кома длилась почти две недели.


* * *


Берта, где же ты? Мне здесь отвратительно, отвратительно, отвратительно…


Идиоты говорят, будто ты — пациентка, сбежавшая из психушки; хитрая, бесшабашная и подделавшая все, что можно подделать, маньячка. Эти невежды нагло пытаются отвадить меня от прекрасного, потому что никогда его не признают. 


Ты ведь понимаешь, Берта, что они не смогут заставить меня от тебя отказаться?


Однако они стараются. Упорно, тщетно, раздражающе. Каждый день они водят меня к главному идиоту, который задает дурацкие вопросы, пытаясь разгадать наши с тобой тайны.

Так забавно. И глупо. И бесполезно.


Ведь не надо лезть в наш с тобой мир, правда, Берта?


Чтобы не выглядеть идиотами, они и меня держат за сумасшедшую. Представляешь, говорят, что ты, Берта, — образ, выдуманный мной. Что у тебя другое имя, другая история, другие мысли.

Говорят еще, что я не знаю тебя настоящую.


Ха.


Идиоты даже называют тебя иллюзией. И все, что происходило с нами, иллюзией. Они говорят, что я грохнулась в кому еще в тот злополучный ливень, когда тебя поймали полицейские.


В тот самый день, когда мой друг пугал глупыми страшилками, когда злая охрана пыталась заставить меня тебя сдать, когда ты, смелая и идеальная, увидела меня, расквасившуюся в слякоти…


И если бы я сказала о нашем первом поцелуе, они и это б назвали иллюзией.

Но я никогда не расскажу.


А еще они хотят позвать моих родителей.


Приди, пожалуйста, иначе меня уничтожат.


* * *


— Мира! — притворно встревоженный голос матери раздражал. — Как ты? Боже… Я так переживала!


Она подошла ближе к кровати и обняла меня, зачем-то расплакавшись.

Рядом стоял якобы обеспокоенный отец.


Ложь, ложь, ложь…


Я отворачивалась, потому что меня тошнило от них и от всей этой фальшивой реальности. Не надо ни целовать меня, ни плакать, ни говорить о том, как им меня жалко…

Потому что я знаю, что это ложь.


— Мира, — дрожащим голосом начал отец, — мы любим тебя. Любим. Больше, чем кто бы то ни был.


На что я буркнула первое пришедшее в голову:


— Сделай погромче телик.


И он сделал, проигнорировав мое демонстративное безразличие.


По тому каналу шли новости, и противно-деловитый женский голос чеканил:


— Пациентка психиатрической больницы №ZZ, державшая в страхе всю N-скую школу-интернат, поймана и сейчас продолжает свое лечение.


Вдруг — смена кадра.

И тут организм пробирает до дрожи, а в сердце екает.


На экране показали растрепанную, болезненного вида девушку с несчастным лицом, у которой, наверно, насильно брали интервью.


Она была в сто раз менее ухоженна, чем ты. И все же не могла быть никем иным. Но, Берта, ты по-прежнему совершенна…


— Сама девятнадцатилетняя Варвара Хлебникова объясняет мотивы своего преступления так, — продолжала тараторить ведущая. Ты предстала на экране крупным планом и слабо заговорила:


— Я просто хотела, чтоб хорошие детки отдохнули от учебы.


В твоей речи не было изъянов.


* * *


Меня хотят вылечить от тебя, пытаются навязать мое собственное безумие, донести, что твой образ — не более чем сказочный сон.

Я поняла это. И почти приняла. Не надо.


Мне бы было сейчас тяжело, да вот только любые эмоции усыхают без твоего появления. А разуму не дают покоя мысли о том, что тебе сейчас еще тяжелее.

Ведь тебя нагло держат в жутком месте, даже не зная, что ты невиновна.

Да, несчастна, да, больна, но невиновна.

Ты ведь не хотела ничего плохого, верно?

Верно.


Ты идеальна в своей доброте, и я никогда не засомневаюсь в этом.


Но, девочка… Ты меня еще помнишь?


* * *


Бело. Стерильно. Тошнотворно. Я давно потеряла счет времени, находясь здесь.

Каждый день меня водили к какому-то деду, представляющемуся психологом, который якобы хотел мне помочь. Он меня достал.


Как можно помочь человеку, которого лишили смысла жизни?


Родителям я не нужна, друзьям — тем более. Последние вообще ни разу не объявились за все мое пребывание в этом паршивом месте. Хотя Юра один раз позвонил, говоря о каком-то расследовании, в котором он и я сыграли не последнюю роль. Говорил, будто без нас тебя б выявляли дольше…


Он врет. Все врут. Я не могла тебя подставить, ведь ты — все, что у меня было, все, из-за чего я чувствовала себя кем-то. Варвара, Берта — неважно... Ты — моя, а они — вероломно тебя отобрали.


Превратили мою жизнь в бессмыслицу.


Однако все мое тело до сих пор пробирает мурашками при мысли о твоих волшебных прикосновениях, а разум по-прежнему отключается.


Однако что бы со мной и с тобой ни случилось, мое чувство прекрасного неизменно, а ты — неизменно прекрасна.


Однако в пересохшей душе что-то снова загорается, когда я думаю о тебе перед сном.


Может, так возрождается жизненный смысл?


Я ненавижу всех их. Всех, кто идет против нас с тобой, девочка. И я сбегу от них, чтоб найти и сберечь тебя.


Ведь я люблю тебя, девочка, слышишь?


Люблю.