Всё закончится очень плохо,
Всё закончится просто ужасно.
Нам будет безумно стыдно
И мы ещё пожалеем.
Хаджимэ часто спрашивал себя, зачем он принял чужие чувства.
И зачем отрёкся от своих.
Лгать себе о том, что он тогда растерялся, Хината не собирался. Не видел смысла. Можно ли назвать растерянностью реакцию, в которой ты взвешиваешь выгодность собственного положения в случае отказа и в случае согласия? Вот именно. Нельзя.
Отвергни он признание, возможно, одиночество бы разъело его. Прожгло бы кожу, шрамы на ней, порвало мышцы, сломало кости. Он бы корпел на рабочем месте, предоставленном Фондом Будущего, без перерыва, приходил домой затемно и, не поев, заваливался в постель. Мучился бы от бессонницы, бесконечно долго ворочался в постели, и некрепко засыпал за пару часов до будильника. И вновь на работу. Даже не в свою смену.
В общем, делал бы всё то же самое, что и сейчас, будучи в... отношениях? Ну, это было каким-то родом взаимоотношений. Предполагалось, что романтическим, но на деле же никакого официального предложения не поступало ни от одной из сторон. Только изначальное «Я не отступился от своих чувств» и «Для меня это многое значит».
Прямо-таки многое?
Если формальное нахождение кого-то рядом такое уж большое дело — да.
Хаджимэ не испытывал к Комаэде ничего особенного. Ни резкого отвращения, ни восхищения. Бывало, что копившиеся неделями эмоции выплёскивались в неадекватную раздражительность или чрезмерную жажду тактильного взаимодействия, но это было скорее беспочвенным порывом, чем искренним проявлением отношения к Нагито. И прямо в момент крика или спонтанных объятий Хината корил себя за происходящее. Пытался найти правдоподобное объяснение своим действиям, но каждый раз приходил к истокам: злосчастному «Для меня это многое значит». Тому, в чём ошибся, и из-за чего погряз в чувстве вины и в истощении всяких своих сил.
Комаэда же был не лучше него. Бывали дни, когда он часами отмалчивался, избегал Хаджимэ всеми доступными способами, либо же отвечал односложно, не выражая и капли желания поддерживать и без того тяжело дающийся разговор. Иногда его было невозможно перебить, пока он распинался в бессвязных тирадах о бесполезности Хинаты в роли обыкновенного человека, а не одарённого студента. В таких ситуациях парень либо пытался его перекричать, и дело доходило чуть ли не до потасовки, либо замолкал, уходил в спальню и молился на то, что этот яд прекратит литься в ближайшее время. Но случались и какие-то просветления — или, наоборот, помутнения — и Нагито становился тем самым специфическим, но вполне дружелюбным юношей. Местами, можно сказать, любвеобильным.
Всё это утомляло. Их бросало из одной крайности в другую. Они не могли прийти к какому-то уравновешенному взаимодействию, не знали, как разговаривать друг с другом. Это было просто сожительство, приправленное ежедневной дешёвой драмой, которая изничтожала и без того слабые нервные системы. Они должны были относиться друг к другу так, словно были в близких отношениях, чтобы не считаться отбросами. Якобы, встретились два одиночества, и жить стало им легче, да?
В итоге же у них сложились жутко странные отношения. Хината для Комаэды был своеобразной грушей для битья: на него можно было вылить все свои проблемы с головой, виртуозно их демонстрируя в ходе общения, и это было отдалённо похоже на общение. Комаэда был для Хинаты и источником разочарования, и источником утешения. Он был тем, кто мог пробудить в нём самое худшее, но и тем, кто мог заставить его почувствовать себя понятым и принятым, если был в настроении. И как бы ни было приятно редкое признание от него, Хаджимэ прекрасно осознавал, к чему всё идет.
К своему логическому завершению.
Хаджимэ, зная определённые наклонности Комаэды, не знал, как к этому подступиться. Ведь, в конце концов, нести на себе бремя вины ещё и за смерть человека, с которым был достаточно тесно связан, последнее удовольствие. Хаджимэ был готов впасть в истерику от одной лишь мысли об этом.
И всё же, он обязательно наберётся сил для этого. Обязательно. Ведь иначе он уйдёт из жизни раньше, чем смертельно больной человек.