— Что ты там бормочешь? Повтори-ка!

Резкий голос матери заставил Дазая вздрогнуть и выйти из полубессознательного состояния, которое пришло во время потока придирок к исполнению и унижений. Он уже не мог это слушать и всеми силами старался утонуть в фантазиях об отдыхе, которого до ночи не предвиделось.

— Повтори, я сказала! — во второй раз это прозвучало настойчивее и с большей угрозой.

— У меня пальцы болят, — тихо пробормотал Дазай.

Она лишь усмехнулась его жалобе и дополнительно ударила указкой по обоим запястьям, а он вздрогнул и закусил губу, пытаясь не издать лишних звуков. Мать отогнула его сжимающие гриф пальцы, осмотрела подушечки и издёвкой отчеканила:

— Бедненький, пальцы у него болят. Нет музыкантов, у которых бы что-то не болело, так что, прекращай ныть и повтори ещë раз этот пассаж.Пассаж — последовательность звуков в быстром движении, исполнение которой может вызвать трудности.

Дазай посмотрел на место в нотах, на которое она показала, и послушно принялся его играть. От силы, которую он прилагал к зажиму струн, и потраченного на занятие времени подушечки пальцев его левой руки натёрлись и начали кровоточить, сопровождаясь жгучей болью. Их как будто медленно-медленно и много раз по одному месту резало острым лезвием. Хватило Дазая ненадолго, чуть больше, чем на половину пассажа, и вместе с выступившими на глаза слезами от боли пальцы стали соскальзывать и промахиваться мимо нужных нот. Мигом обжигающая полоса прошлась по левому предплечью, затем по шее, а затем по лопатке с такой силой, точно удары производились не пластиковой указкой, а кнутом. Мать нахмурилась, угрожающе приблизилась и, туго стянув его волосы на макушке, грозно процедила сквозь зубы:

— Осаму, если ты вздумаешь разрыдаться на выступлении, я разобью твою скрипку о твою же пустую голову и заставлю чинить, ты понял меня?

— Я… Я… — всхлипывая и кривясь от боли, промямлил Дазай.

— Я не слышу, понял, или нет?! — перебивая, рявкнула она и с размаху ударила его по щеке. На ней остался красный след, контур которого полностью повторял силуэт ладони.

Дазай, сжавшись подобно загнанному в угол зверьку, с трудом подавил плач и осторожно прошептал:

— Я понял… Я тебя не подведу, мама…

И подобное продолжалось изо дня в день. На руках уже не оставалось живого места, но мать была беспощадна, для неë был важен только результат, о котором Дазай не имел ни малейшего представления из-за сплошных побоев и унижений без единой хотя бы мимолëтной похвалы. Он уже старался ей не перечить, дабы заслужить еë благосклонность, но тщетно, количество новых ссадин с каждым днём росло чуть ли не в геометрической прогрессии по любому поводу, будь то ошибка или маленькая складка на рубашке, и поэтому не оставалось делать ничего, кроме как покорно выполнять требования и принимать нескончаемые удары указкой.

***

Дазай переоделся в домашнее на пару размеров больше своего и поправил наклеенные в медпункте пластыри на пальцах. Было всë ещë больно, как после сдачи крови. Раны пульсировали и нагревались. Он достал из сумки ноты и поставил их на стоявший в углу пюпитр^[1], затем вытащил из футляра скрипку рубинового цвета и смычок, открыл дверь, взял в другую руку пюпитр и, еле удерживая, смиренно последовал с ними в гостиную, где проходили пытки, замаскированные под занятия музыкой.

Всë в этом доме ужасно скрипело. Скрипели окна, пол, двери, пианино в гостиной, струнный инструмент в руках, строгий голос матери и, самое противное, душа. Если же почти все источники надоедливого шума можно было заглушить, прибегнув к аккуратности или просто закрыв уши, то с существованием последнего приходилось просто смириться. Скрип нещадно раздирал всë изнутри, все воспоминания, все чувства пропитывались слезами, потом и кровью и постепенно теряли свою краску, погружаясь во мрак. Этим Дазай не мог даже просто поделиться с кем-нибудь, не то, что попросить совета или непосредственной помощи: друзей у него не водилось, сверстники старались избегать, чувствуя что-то неприятное, либо задирали, учителя тоже косо поглядывали, хоть и были в восторге от успехов в учёбе, а заговорить с первым встречным казалось дикой идеей… Даже возможности вести личный дневник у него не было, поэтому проблемы и переживания оставались лишь в пределах его мыслей, накапливаясь и накапливаясь.

Однако ничто не бесконечно, в том числе и терпение несчастного ребëнка, потерявшегося в темноте.

Мать, уже ждавшая в гостиной, наблюдала за подходящим Дазаем. Когда он поставил пюпитр рядом, она дала на пианино звуки для настройки скрипки, которая заняла около минуты в сопровождении привычных упрёков.

— «Ля» высит, не слышишь, что ли?

— Пианино расстроилось…

— Какая разница, инструменты должны звучать в унисон^[2], а не в секунду^[3]. Умнее не становишься, я смотрю.

Когда скрипка наконец стала звучать, как надо, началась самая продолжительная и болезненная часть занятия — предстояло показать и отредактировать работу над первой частью концерта ми минор Мендельсона, которая началась не так давно, отчего качество пока оставляло желать лучшего.

— Почему «си» такая жирная? Так не должно быть! Изящнее!

Уже с первой ноты, взятой действительно с чрезмерным давлением, Дазай получил сильный тычок в бок и прервался. Ему стало больно дышать, но он, стараясь это игнорировать, попытался исправить ошибку. Опять «жирно». Теперь «мало». А сейчас вообще «опоздал». Вытянув спустя попыток одиннадцать (десять ударов по рукам) эту «си», как нужно, он продолжил играть, но вновь остановился уже совсем скоро из-за удара по спине.

— Стой ровнее!

Дазай выпрямился и кое-как начал с последнего места.

Ещё несколько тактов. Ещё несколько десятков ударов по рукам, по спине, по шее, даже по ногам. Тело охватило жжение, открывшиеся раны на запястьях и пальцах, от которых отклеились пластыри, начали кровоточить, но качество исполнения даже из инстинкта самосохранения не собиралось меняться в лучшую сторону. Дазай из последних сил выдавливал из скрипки хоть какие-то звуки, закусив губу, чтобы вдруг не закричать, и, как стоило ожидать, его старания не были замечены.

— Ты слишком сильно давишь смычком на струны! — сердито сказала мать, пихнув его правую руку — Ты слышишь, что делаешь? Звук должен течь, а не тереться, как ржавые петли на двери! Да тебя даже глухой слушать не сможет!

Ему уже самому осточертел этот ужасный скрип, но он не мог с ним ничего сделать, потому что, казалось, руки вот-вот откажут от перенапряжения и боли. Они страшно тряслись и грозились даже не удержать в руках скрипку.

«Я всë понял, я так больше не буду, хватит, пожалуйста!»

Спустя полчаса и ещё одну вдвое большую полученную порцию побоев мольбы Дазая были услышаны, и мать наконец выдавила снисходительное «На сегодня всё», временно отправив его к себе. Ощущения Дазая были такие, будто с него снимали кожу живьём, но самое ужасное было то, что всё только начиналось, не только скрипка высасывала из него все силы и кровь. Мучения были рассчитаны до десяти вечера, то есть, ещё на четыре часа. Он уже давно выучил наизусть это расписание, но как-либо противостоять ему это не помогало, хотя мысли насчёт этого проскакивали, и не раз. Силы были неравны, поэтому что-либо предпринимать было попросту бессмысленно, а то и вовсе подобно самоубийству…

«Отец… Почему тебя нет рядом, когда нужно?» — с грустью подумал развалившийся на кровати Дазай, уставившись в потолок.