Немного Нервно — Мой светлый ангелНаспех почистив ковер, Шэнь Цзю свернул его впитавшимся пятном внутрь. Убрал разлетевшиеся листы бумаги и аккуратно закрыл оставленный на столе манускрипт. А затем, взвалив ковер на плечи, поспешил в людскую — где уже наверняка не сможет случайно пересечься с Цю Хайтан.

Больше — никогда. Он не даст ей ни единого намека. Ответит холодом на тепло. Будет сторониться Цю Хайтан, отшатываясь, будто от обжигающего кожу пламени. Дотерпит до окончания срока и покинет поместье. Забудет о невысказанных словах и пустых мечтах.

Обливая пальцы холодной водой, Шэнь Цзю тер и тер жесткий ворс, навсегда впитавший отпечаток чужого гнева. И продолжал бы делать это, пока солнце не ушло бы за край горизонта, если бы возникшая из ниоткуда Цзянь Баоши не прогнала его, заявив, что тот лишь разносит грязь.

Уйдя на кухню, Шэнь Цзю занял руки мытьем грязных тарелок, приносимых Чжанлу, и был бесконечно благодарен ей за то, что Чжанлу не стала настаивать отнести Цю Хайтан привычный укрепляющий отвар, положенный госпоже после обеда.

Конечно, злость Цю Цзяньло была объяснима. Он все видел: Шэнь Цзю не смог скрыть собственных чувств, а Цю Хайтан даже не пыталась этого сделать. Их едва ли тайная связь была видна господину Цю как на ладони. Разве мог старший брат желать подобного человека своей сестре? Все это было одной большой ошибкой.

Последняя мысль стучала в висках Шэнь Цзю весь оставшийся день и беспокойную ночь, не унявшись даже на следующее утро. Он шел по коридору, отягощенный поручением Тинли, но еще больше — собственными волнениями и мыслями. Как назло, работы на улице не нашлось, и Шэнь Цзю был вынужден крадучись, будто вор, брести мимо дверей, за любой из которых могла оказаться Цю Хайтан.

Ему нужно было привести в порядок библиотеку, что требовало аккуратности и знания определенного порядка книг. Потому как Шэнь Цзю был безграмотен, он расставлял книги по наитию, цепляясь за обрывочные воспоминания. Причиной тому, что каждую неделю необходимо было убираться в библиотеке, был все тот же мятежный нрав Цю Хайтан. Быть может, она хотела выйти за рамки дозволенного хотя бы в подобных затеях, раз не могла пересечь ворота дома без чужого ведома.

Когда Шэнь Цзю распахнул дверь в библиотеку, ушей коснулся сквозняк: конечно, в первый по-настоящему жаркий майский день окно в зале попросту забыли закрыть. Шэнь Цзю прошел в залу и, прежде чем повернуть щеколду (он чувствовал себя по-настоящему спокойно, лишь когда мог быть точно уверенным в том, что без его ведома никто не сумеет потревожить его одиночество — а для этого следовало проверить все входы и выходы), услышал с улицы голоса — хорошо знакомые. Шэнь Цзю вытянулся, высматривая сквозь стекло фигуры. Так и есть: Цю Хайтан и Тинли. Как хорошо, что она снаружи и, кажется, увлечена… Но с тем какая досада: ведь Тинли, спихнув всю работу на Шэнь Цзю, опять увязался за Цю Хайтан!

Тем временем, протянув руку, Цю Хайтан указывала на что-то в пушистой кроне цветущего чубушника — и Тинли, неловко подпрыгивая и наклоняя ветви, пытался сорвать для госпожи именно ту гроздь бутонов, какую она хотела. Белые лепестки опадали, точно хлопья снега морозным днем, и, цепляясь за волосы Цю Хайтан, вплетались в ее косы жемчужными шпильками.

Кажется, Шэнь Цзю так залюбовался ею — и той нежностью, с которой она прижала к груди собранные в шарф цветы, и утомленной едкостью, с какой она закатила глаза, отмахиваясь от услужливого Тинли, — что не успел опомниться, когда Цю Хайтан исчезла в дверях поместья. А затем доля фэня — и она уже толкнула плечом дверь в библиотеку, неся с собой шлейф сладкого дурмана.

Но, заметив Шэнь Цзю, Цю Хайтан оробела. А затем прошествовала к столу, расстилая среди книг шарф — с награбленными у природы самоцветами.

— Чубушник уже в самом цвету, — нарушила Цю Хайтан тишину, неожиданно взяв в руки одну из отложенных книг, спешно листая страницы. — Так каждый год происходит, я знаю: сначала крохотные бутоны, едва проклюнувшиеся из почек, затем первые цветы, пока деревце не охватит белое облако, — голос ее дребезжал, когда она, торопясь, говорила сбивчиво, но выразительно. — Одна неделя пьянящего морока — и наутро все дорожки усыпают лепестки. Белым-бело. Пока и их не унесет метлой со двора. Слишком быстро.

Нашла.

Цю Хайтан аккуратно разложила книгу на столе и извлекла спрятанный меж страниц сложенный вдвое листок. А в нем — засушенные цветы. Кажется, ландыши.

Пожалуй, Цю Хайтан не слишком любила учиться.

Шэнь Цзю отвернулся. Памятуя о данном самому себе обещании, он сомкнул губы в плотную полоску и строго сдвинул тонкие брови. Ни словом, ни взглядом, ни намеком — не давать Цю Хайтан повода думать о нем как-то иначе, чем следовало младшей госпоже дома Цю.

Пытаясь остановить импульс беспорядочных мыслей, он снимал книги с полок, чтобы протереть едва заметную прослойку пыли, а затем вновь расставлял их корешок к корешку. Дабы отвлечься от тишины, возникшей благодаря его молчанию, Шэнь Цзю сосредоточился на стуке собственного сердца. Потому не сразу услышал за спиной чужую легкую поступь.

— Ох, Канону обращения варваров не место средь военных хроник.

Тонкая кисть руки, обрамленная краем легкого халата, накрыла корешок книги. Сердце пропустило удар, и лишь после Шэнь Цзю осознал, что не успел отнять руку, и теперь теплые пальцы Цю Хайтан накрывали его собственные.

— Брат не терпит даже подобное напоминание… Поэтому даосские трактаты у нас хранятся на нижних полках.

Шэнь Цзю отшатнулся, будто ошпаренный крутым кипятком, и тут же столкнулся с ласковым взглядом медовых глаз. Злость, досада. Теснимое тоской сердце. Он сжал зубы до тихого скрежета.

— Этот ничтожный просит прощения у госпожи за свое незнание. Ведь, как ей известно, в грамоте он совершенный невежда.

Сказав это — выпустив огонь из самой глотки, — он тут же пожалел. До этого момента Шэнь Цзю был уверен, что вчерашние слова Цю Цзяньло ничуть его не задели… в том смысле, что очевидная правда не должна была быть ему обидна. Но теперь внезапно разросшееся чувство смердящим комом вылезло наружу, выплескиваясь на Цю Хайтан, вчерашним днем пытавшуюся оправдать его невежество.

— Стыдно не незнание.

Давая Шэнь Цзю время остыть, Цю Хайтан присела на корточки и, отсчитав подушечками пальцев корешки книг, мягко втолкнула трактат на свое место на полке.

— Стыдно потворствовать своему незнанию.

Затем Цю Хайтан вспрыгнула на ноги и мотнула головой, ловя ладонью слетевший с ее макушки лепесток. Сосредоточив на нем взгляд, она улыбнулась с полутоном печали:

— Так говорит мой брат. Знаешь… он бывает резким. Он может говорить обидные вещи. Но он справедлив. Когда Баоши ругала меня в детстве за проказы, он говорил: люди особливо строги лишь с теми, к чьим судьбам они неравнодушны.

— Нет, госпожа ошибается! — жгуче произнес Шэнь Цзю. Впрочем, он тут же отвел взгляд, скрывшись от пытливых глаз Цю Хайтан, и добавил: — Ваши слова полны не всей правды. Цю Цзяньло в действительно справедлив. Но мы перешли грань дозволенного.

Цю Хайтан вздрогнула и, так же отвернувшись к стеллажу перед собой, замерла. Все ее лицо объяло свечение жаркого стыда — и густой румянец, расползшийся по щекам, пылал, будто пятна сладкой спелости на золотистой шкурке персика.

Слова Шэнь Цзю точно попали в цель. Укололи в спрятанное за причудливыми слоями девической легкомысленности чувство стыда. Цю Хайтан покачнулась от головокружения, но, устояв на ногах, плотно сомкнула губы. Ее блестящий смятением взгляд потемнел. Она произнесла холодно — в тон голосу Шэнь Цзю:

— Значит, вчера ты отнесся ко мне — молодой девушке и своей госпоже — непозволительно?

Ситуация решительно выходила из-под контроля. Шэнь Цзю едва ли мог повлиять на Цю Хайтан, ведь как и она был влеком вихрем сменяющихся настроений молодой госпожи. Потому на вынесенное обвинение он смог лишь попытаться оправдаться:

— Я бы не посмел.

— Значит это я, твоя госпожа, повела себя непозволительно?

От слабости в коленях Шэнь Цзю думал, что его тело рухнет к ногам Цю Хайтан, сложившись в униженной мольбе. Может, так было бы даже лучше. Но гордость, въевшаяся в кости, удержала его.

Цю Хайтан развернулась на каблуках и неумолимо вперила в Шэнь Цзю проницательный взгляд. Теперь Шэнь Цзю был тем, кто дрожал как осиновый лист, ожидая приговора.

— Раз ты — робкий слуга.

Придержав в пальцах край рукава, Цю Хайтан мягко поддела запястьем подбородок Шэнь Цзю. Теперь Шэнь Цзю негде было прятаться от ее медовых глаз.

— А я — потерявшая стыд госпожа, то ты должен повиноваться моим приказам.

Шэнь Цзю нерешительно поднял взгляд. В углах губ, безжалостно чеканящих каждое слово, — едва сдерживаемая искра озорства.

— Поцелуй меня.

Шэнь Цзю отшатнулся на шаг назад. Из-за подступивших к глазам слез лицо Цю Хайтан расплылось искрящимся цветовым пятном.

Голос Шэнь Цзю прозвучал как ломающаяся сухая ветвь в жаре костра:

— Вы обещали не смеяться надо мной.

Как жалок он был. Наткнувшись на стеллаж, Шэнь Цзю запнулся, но напрыгнувшее на его грудь горячее нечто не дало ему сползти на пол.

— Прости, А-Цзю, я не смеюсь!..

Мягкие ладони ловили его лицо, отирая колючие слезы с обветренных щек, и от тепла чужой кожи сердце Шэнь Цзю нестерпимо теснило: так милосердно было это прикосновение в сравнении с высокомерной гладкостью шелка, прежде оцарапавшего подбородок.

— Пожалуйста, не злись, я больше не буду дурачиться, — испуганно зашептала Цю Хайтан, но ослепивший глаза жар стал лишь ярче.

Шэнь Цзю задыхался от стыда. Его жалели, будто ребенка, поднявшего бестолковый шум. Цю Хайтан придвинулась к его лицу совсем близко, так что он ощутил сквозь ткань смятенное биение ее сердца.

— Я люблю тебя. Я люблю тебя, А-Цзю.

Все стихло. Соскользнув вдоль стеллажа, они провалились на пол, и за все время Цю Хайтан не расцепила кольца рук на шее Шэнь Цзю. Стоя ей было тяжело тянуться, но внизу, прислонив голову Шэнь Цзю к углу одной из полок, Цю Хайтан разъединила поцелуй, лишь когда удушливая сладость отдалась в висках кружащим зноем.

Рваный вздох, облепившая лоб испарина. Затуманившийся зрачок совершенно растворился в золотистом мареве.

— Люблю, — повторила Цю Хайтан беззвучно, будто заклинание. И жадно — Шэнь Цзю сам ощущал эту распекающую небо жажду — припала к его губам вновь.

Сердце стучало у самого горла, теснило легкие, воспаляло мозг. Быть может, углубив поцелуй, Цю Хайтан сможет ощутить его возбужденное чвоканье. И даже слизнет кончиком языка кровь, коей в это мгновение Шэнь Цзю истекал изнутри.

Подумав об этом, он резко отвернул лицо, из-за чего мягкие, словно мякоть переспелого фрукта, губы мазнули его щеку.

— А ты?..

Голос Цю Хайтан болезненно подскочил — как клекот птицы, внезапно осознавшей границы своей клети. Шэнь Цзю сглотнул, а затем на вздохе прошептал:

— Я тоже люблю тебя…

…и яд просочился под корень его языка.

Шэнь Цзю едва ли расслышал собственные слова, а уж тем более не смог внять чужому ответу.

Цю Хайтан душно смеется, шепчет что-то, целует его попеременно то в кончик носа, то в ямочки щек и уголки губ — как пугливого котенка.

— Все это неправильно…

…то ли мысли, то ли уже слова. Вместо прежней сладости рот наполняется кислым привкусом.

Нежные пальцы вновь удерживают его лицо, но Шэнь Цзю отрывисто машет головой.

— Я беглый раб… нищий бродяга… А ты…

Горло режет так, будто в нем разрослись побеги остролиста. Губы Цю Хайтан прижимаются к его горячему лбу, целуют, успокаивают. Но Шэнь Цзю не слышит, и сквозь его сомкнутые веки, переполненные слезами, все явственнеее проступает уродливая клякса чернил на тонком ворсе ковра.

— Неправильно!

В исступлении он оттолкнул Цю Хайтан, почти что уронил на пол.

— Так не должно быть!

Распахнув глаза, он увидел тело девушки, приклоненное к земле. Трепетную грудь, высоко вздымающуюся из-за неровного дыхания. Выражение нестерпимой боли на нежном лице, только что выражавшем любовное томление. Слезы, крупным жемчугом падающие вниз с дрожащего подбородка.

Черные пятна на ковре. Это он во всем виноват.

Шэнь Цзю позорно бежал. Хлопнул дверьми, пронесся по лестнице вниз и вылетел через главный вход во двор. Нарочно подставил лицо ветвям деревьев, когда пересекал сад. Спрятался под кустом и вжал заплаканное лицо в землю. А после скулил и выл, забивая открытый рот травой и землей так, чтобы никто не услышал.

Майское солнце, замершее в зените, со снисходительной заботой грело его дрожащее тело.