Петерис Тилс, Анна Рыбникова, Геннадий Трофимов, Алексей Рыбников, Государственный симфонический оркестр СССР — "Юнона" и "Авось": Белый шиповник

Белая и полупрозрачная, будто лист рисовой бумаги, кожа Цю Хайтан запросто впитывала окружающие цвета — будь то жар свечи либо ворот яркого платья. Ее голова казалось такой легкой, а распустившиеся бутоны пионов — такими пышными, что, приклонив к ним щеку и сомкнув веки, Цю Хайтан напоминала беззаботно задремавшую на цветке бабочку. Либо солнце, обожженное рассветным багрянцем, ведь ее скулы так пылали — точно зацелованные киноварными губами.

— Как долго я болела… — улыбнулась Цю Хайтан, подловив очарованного наваждением Шэнь Цзю. Но вместо насмешки ее взгляд лучился необъятной нежностью. — Будто всю весну проспала.

Конечно, Цю Хайтан преувеличивала. Намедни она уже бывала в саду: ее вынес из комнат брат, и, отяжеленная теплым одеялом, горьким отваром и безграничной опекой, она точно так же восторгалась красками нового дня и сетовала на скоротечность времени. Сегодня же, спустя пару дней, она смогла спуститься во двор самостоятельно — и Шэнь Цзю, нагруженный подушками на случай, ежели госпожа захочет передохнуть, следовал за ней повсюду.

— Это пионы, — поздно спохватилась Цю Хайтан, вспомнив, что, должно быть, Шэнь Цзю не различает садовые цветы. — Посмотри: всего неделю назад лепестки этого цветка были сложены в округлый бутон — будто в клубок ниток, но сегодня он уже полностью распустился — и цветет ярче гибискуса. А этот аромат… Тебе нравится, А-Цзю?

Ведомый переливчатым голосом Цю Хайтан, журчащим весенней талой водой, Шэнь Цзю поднял взгляд с песка дорожки на багряные бутоны пионов. Отяжеленные собственным весом, они покачнулись от легкого прикосновения подушечек пальцев Цю Хайтан, и Шэнь Цзю показалось, что он тоже — вместе с ними.

— Да, очень…

Сладкий, душный. До головокружения и плотного комка, подступающего к корню языка.

Цю Хайтан смотрела на него, улыбаясь. Шэнь Цзю ответил тем же.

— Какой цветок я тебе напоминаю, А-Цзю?

Из-за улыбки глаза Цю Хайтан стали будто еще вытянутее, а края их — изогнутыми, подобно лепестку. Ноздрей коснулся тонкий аромат.

— Персиковое соцветие.

— О… — глаза девушки наполнилось внутренним свечением. — Это символ любви и весны, А-Цзю. А почему не пионы?

Шэнь Цзю пожал плечами:

— У них слишком сильный аромат и яркий цвет… Чрезмерный.

— Правильно. Пионы означают богатство. Они больше подходят как символ нашего дома. Ты тонко чувствуешь, А-Цзю. Хочешь узнать, какой цветок напоминаешь ты?

Шэнь Цзю смущенно кивнул, погружаясь в душный аромат пионов — в самую сердцевину, в которой ползали красные муравьи.

— Лотос — вышедший из грязи, оставшись чистым.

В глазах потемнело, но он устоял. Только лишь лучи отраженного солнца наполнились кровью, как будто взрезанные червоточиной.

В час обеда Шэнь Цзю сопроводил Цю Хайтан в столовую. Там их за пустым столом уже ожидали Цю Цзяньло с Цзянь Баоши.

Когда Цю Хайтан, поприветствовав их, села на подставленный Шэнь Цзю стул, Цю Цзяньло спросил:

— Вы провели в саду целое утро?

— Да. Приводили в порядок клумбы с пионами, — с жаром откликнулась Цю Хайтан. — Пусть многие из них побило дождем, несколько кустов удалось подвязать, а пару пучков мы срезали — чудесный букет для твоего кабинета!

— И за своими шалостями ты не дала Шэнь Цзю и фэня продыха?

Цю Хайтан встрепенулась, смущенная словами брата, и, запрокинув голову, виновато улыбнулась Шэнь Цзю.

— Шэнь Цзю.

Нежное лицо Цю Хайтан расплылось, будто засвеченное солнечным жаром. От этого голоса тело липко знобило.

— Садись с нами за стол.

Помешкав пару мяо, Шэнь Цзю пошатнулся, направляемый восторженно-ласковым взглядом Цю Хайтан. Он занял свободный стул, что находился по левую руку от Цю Хайтан и — прямо напротив Цю Цзяньло. Тогда размеренный голос, чьи звуки оплетали горло кольцом нежных пальцев, приказал:

— Баоши. Сходи на кухню и скажи Чжанлу также подготовить приборы на Шэнь Цзю.

Не возразив и словом, ключница поднялась из-за стола. Ради него, безымянного раба.

Цю Цзяньло вновь заговорил:

— Я распорядился, чтобы Баоши прибрала мою детскую. Пусть она маловата для ведения дел, пространства для книг в ней предостаточно. Кроме того, в библиотеке и приемной воздух свежее, потому для занятий учебой полезнее будет спускаться на первый этаж. Тан-эр.

Цю Цзяньло редко называл так Цю Хайтан. Обычно лишь наедине, но если в присутствии слуг — то только рядом с Цзянь Баоши.

Но сейчас с ними в столовой был также Шэнь Цзю.

— Покажешь Шэнь Цзю его новую комнату?

— Конечно! — радостное возбуждение Цю Хайтан передалось Шэнь Цзю рассекающим стуком крови. Хлопая кончиками пальцев, она добавила, ища взгляд Шэнь Цзю: — Как замечательно! А-Цзю больше не придется спать среди слуг.

Но его сознание подернулось дымкой.

Потом в зал вошла Чжанлу. Она принесла глубокую тарелку супа. Рядом встало блюдо с расписной каймой — для закусок — и небольшая чашка, наполненная с горкой рисом. А в довершение к трем пиалам добавилась четвертая — для Шэнь Цзю.

— Тогда ешь побыстрее, — с душной улыбкой проговорил Цю Цзяньло. От его слов словно исходил мясной пар, липнущий к лицу Шэнь Цзю.

— Да!..

Цю Хайтан уткнулась в свою тарелку, торопливо выхватывая из нее вареные овощи и мясные волокна.

Поклонившись Цю Цзяньло, Чжанлу ушла, не проронив ни слова.

Взволнованная его переездом, после обеда Цю Хайтан спешно сопроводила Шэнь Цзю в людскую, подгоняя указаниями:

— Лучше сразу собери в узел все свои пожитки. Как закончишь — я буду ждать тебя в приемной.

Вытолкав его в кухню, Цю Хайтан тут же скрылась за захлопнувшейся дверью. Чжанлу изумленно обернулась на шум, но после вернулась к своим делам. Ляоцин, подхватив поднос, направилась в столовую собирать посуду и, проходя мимо Шэнь Цзю, легонько хлопнула его по плечу:

— Выше нос! Свидимся еще. Тебя ведь на второй этаж ссылают, а не в деревню. Да и Тинли из псарни в людскую наконец воротится: а то как он надулся на нас всех, так хозяйские собачки еще более озлобились — от недосыпа.

— Прекрати болтать!

Фыркнув, Ляоцин выскочила в двери.

Гребень, одежка… Пусть Шэнь Цзю прожил в поместье Цю чуть более полугода, у него успел скопиться какой-никакой скарб. Однако, внезапно осознав, что должен оставить это место, Шэнь Цзю замешкался и принялся отделять от постели наволочки и простыни… Чтобы хоть как-то продлить момент.

— Брось, сяо Цзю, — изумилась Чжанлу. — Стирка еще нескоро, — и вновь ушла в кухню.

Так Шэнь Цзю… пришлось уйти.

Цю Хайтан в самом деле ждала Шэнь Цзю в приемной. Сидя на столике для каллиграфии, она перебирала на коленях букет пионов, но, услышав шаги, Цю Хайтан тут же вскочила на ноги, отряхивая платье.

— Собрался? — кивок. — Волнуешься? — спросила Цю Хайтан, заглядывая Шэнь Цзю в лицо, и улыбнулась, углядев в наклоне его головы кротость. — В этом нет ничего необычного. Всего лишь новая комната. Это ведь совершенная мелочь в сравнении с тем, что я тебя выбрала, правда?

Затем она первой начала подниматься по лестнице, и Шэнь Цзю пришлось последовать за ней.

Кабинет Цю Цзяньло находился прямо над приемной, так что, открыв дверь, хозяин мог видеть все входы и выходы: в библиотеку, в столовую, на улицу, — а также слышать, что происходит в левой и правой половине дома.

Если глядя на кабинет Цю Цзяньло повернуть налево, коридор приведет к комнате Цю Хайтан. Левая половина — женская половина. Цзянь Баоши тоже жила в левой половине, пусть и на первом этаже — рядом с библиотекой.

Вправо от кабинета была спальня прежних хозяев — родителей Цю Хайтан. Теперь там жил Цю Цзяньло. И теперь Цю Хайтан повела Шэнь Цзю туда же. Двери в комнаты были Шэнь Цзю не знакомы, и он старался поспевать за Цю Хайтан, чтобы не отстать. Когда из прочих она выбрала нужную дверь и пропустила в комнату Шэнь Цзю, тот влетел в нее, почти уловив спиной чужое присутствие. Это чувство рассеялось, только когда Цю Хайтан захлопнула за ними дверь.

— Как тебе?

Первым делом Цю Хайтан поставила букет в вазу — та была заранее наполнена водой. Поправив цветы, она вышла на середину комнаты и очертила пространство рукой.

— Просторно, правда? И брат сказал, что теперь она твоя. Разве не чудесно?

Шэнь Цзю проследовал за ней, ступив навстречу шаг, но затем в нерешительности остановился. Взгляд скользил по предметам интерьера, а пальцы сжимали узелок скромной поклажи. Просторная постель, бельевой шкаф, низкий столик для каллиграфии и сундук, темной тенью застывший в дальнем углу комнаты.

— Конечно… это даже слишком много для меня. Ведь прежде я и не смел садиться на господские тахты и кресла…

Кроме того дня, когда ночная тьма сомкнулась в тяжелой руке на затылке, а тело вросло в тахту, тихо стонущую при каждом движении. Шэнь Цзю запнулся.

— А теперь…

Не успел он сказать еще хотя бы слово, как ноги подвели его. Или же само небо вместе с раскаленным солнцем упало на его темя. Цю Хайтан оказалась совсем рядом, прижавшись к лопающемуся от волнения сердцу. Узел со скарбом скатился к ногам, и спустя пару неверных шагов плечи Шэнь Цзю коснулись прохладного шелка постели.

Девичье тело мелко затряслось от смеха, и мочку уха обожгло сбивчивое дыхание. С тихим вздохом Цю Хайтан отнялась от груди Шэнь Цзю, теперь нависая над ним. Ее медовые глаза плавили душу изнутри.

— «А теперь»… — медленно произнесла она, как будто целуя после каждого слога. — Милый А-Цзю привыкнет. Все меняется. И совсем скоро, — подушечки ее пальцев необычайно нежно коснулись пылающей щеки. — Ты станешь свободным.

Цю Хайтан вновь рассмеялась, наслаждаясь выражением лица Шэнь Цзю, и клекот ее груди передался Шэнь Цзю жаром, что прошиб его до самых кончиков пальцев, — так смущающе волнительна была необычайная близость их тел.

На миг Шэнь Цзю испугался, что кто-то может зайти и увидеть их. Однако Цю Хайтан подняла руку и, выудив из рукава ключ на шнурке, дразняще покачала им перед носом Шэнь Цзю.

— Чтобы мы могли обручиться, на твое имя нужно составить грамоту: что отныне ты обязуешься жить по правилам общества, чтить мораль и законы — и что наш дом ручается за твою нравственность. Я спросила брата, и он пообещал, что постарается выяснить, что можно сделать, чтобы ты смог получить такую грамоту… Но ты не сомневайся.

С этими словами Цю Хайтан отодвинула ворот одежд Шэнь Цзю и поместила за него ключ от комнаты, тщательно пригладив поверх ткани.

С жаром гордости и хвастовства она прошептала, заговорщически щурясь:

— Нет такой вещи, которую не сумел бы сделать мой брат.

Шэнь Цзю не отрывал взгляда от прекрасного лица Цю Хайтан, но его пальцы уже нащупали подаренный дверной ключ. Огладили его форму, ощутили хладность металла и тесно сдавили — и лишь после этого окончательно убедились в его существовании.

Ключ. Он сможет запереть дверь.

Неожиданная легкость охватила сердце Шэнь Цзю, найдя свое отражение в ломкой улыбке на бледных губах. Он поднялся, чтобы обнять Цю Хайтан и зарыться, словно в одеяло, в аромат пионов и теплой кожи.

— Спасибо… — прошептал Шэнь Цзю, вкладывая в это слово все, что только мог.

Нежный поцелуй мазнул висок.

— Спасибо… — повторил он, впервые за долгое время ощутив себя в безопасности.

Спустя шичэнь они все еще лежали на застеленной кровати: он — уместив щеку на ее ладонях, она — гладя его по волосам. Они молчали, и Шэнь Цзю было этого достаточно. С Юэ Ци он тоже больше всего ценил мгновения безмолвия, когда можно было просто слушать чужое дыхание, греться о чужое тепло. Цю Хайтан могла бы уснуть, лежа на спине и глядя в потолок, но ее пальцы продолжали размеренно двигаться — и она не устала, даже когда закатный пламень подсветил золотом ставни, а углы комнаты потонули в пурпуре.

— Должно быть, в приемной и людской уже зажгли свет, — тихо произнесла Цю Хайтан, отчего-то уверенная, что Шэнь Цзю слышит ее — вопреки баюкающим ласкам. — А мне нравится именно эта пурпурная дымка — за фэнь до сумрака. В детстве я прижималась к самому окну, ловя страницами книги последние отсветы заката, а после — поместье погружалось в чернильную темень. Все замирало, и в непроглядном мраке я всякий раз мучилась — остался ли еще кто-то в этих комнатах, кроме меня? Только когда во дворе глухо хлопали ворота, Баоши наконец зажигала лучину, — Цю Хайтан помолчала. — Только с приходом брата в дом возвращался свет.

Шэнь Цзю молчал, внимательно слушая рассказ, и лишь на последних словах смежил веки — безмолвно отрицая. Цю Хайтан обнажила свой детский страх, но ее описания покинутого поместья оказались до странности уютны. Соединив все образы, Шэнь Цзю представил: темный дом, безмолвие стен и неподвижные тени символов на бумаге. Время, застывшее в стенах. Двери, в которые никто не войдет. Сухое тепло ладони на своей щеке. Нежность, текущую по венам. Ловя ускользающие фэни покоя, он мечтал, чтобы в этом мире не осталось никого, кроме них двоих.

— Но, когда брат возвращался, мне уже нельзя было играть, — Цю Хайтан шумно выдохнула — будто вздыхая над собственным ребячеством. Может даже, она сомкнула свои веки. — Тогда загодя, когда поместье еще было объято мглой, я выскальзывала из постели, прокрадывалась в эту комнату… и пряталась в сундук.

Цю Хайтан замолчала, а после, бережно приподняв голову Шэнь Цзю, сползла с кровати и направилась в темный угол — туда, где стоял сундук.

Она села перед ним на корточки, отряхнула от пыли потертую резьбу и, вцепившись пальцами в щель, попыталась приподнять крышку — но та не поддалась.

Борьба длилась долю фэня. Когда же, упершись коленями в пол и потянувшись кверху всем телом, Цю Хайтан натужно застонала, Шэнь Цзю обеспокоенно приподнялся на постели. Сбитая этим шорохом, Цю Хайтан осела и, бросив попытки, цокнула языком:

— С тех пор как Баоши, не обнаружив меня в постели, раскрыла мою шалость, брат все время запирает этот сундук. Раньше я знала, где он хранит ключ, но теперь… — подогнув под себя ногу, Цю Хайтан принялась поправлять ленты на туфлях — беспечно и непринужденно, будто маленькая девочка, вычищающая песок между пальцев. — Я только со временем поняла, что то, что лежит в этом сундуке, является сокровищем не только для меня. Пусть мой брат так суров, на самом деле, он прячет в своем сердце большие мечты… — Цю Хайтан повернула к Шэнь Цзю лицо, печально улыбнувшись. — Может, когда он позволит тебе заглянуть в этот сундук, ты поймешь, о чем я говорю.

В дверь раздался стук. Цю Хайтан вздрогнула, не услышав шагов и оттого сильно испугавшись.

— Ключ, — шепнула она, и только когда Цю Хайтан повторила снова и снова, Шэнь Цзю наконец понял.

Когда, сначала запутавшись в тканях, а затем замешкавшись со скважиной, Шэнь Цзю наконец отпер дверь, Цю Хайтан уже еле удерживала душный смех, зардевшись до ушей. На пороге стояла Цзянь Баоши, переводя строгий взгляд то на одну, то на другого.

— Пока вам еще рано оставаться наедине в запертой комнате, — наконец сухо произнесла ключница.

Шэнь Цзю быстро отошел, пропуская в дверной проем Цю Хайтан, меж тем внутренне испытыв облегчение. Юная госпожа же, напротив, была раздосадована встречей с Цзянь Баоши, верно ожидая встретить за дверью брата. Но несмотря на угрозу строгого взгляда, сосредоточенного на ее опущенной голове, Цю Хайтан сумела горячо прошептать:

— Спокойной ночи, А-Цзю.

Румянец прожег щеки Шэнь Цзю, но Цю Хайтан успела ускользнуть прежде, чем на кончике языка затрепетали слова ответа. Он закрыл дверь — с наслаждением — на два оборота, а затем, прижавшись к ней спиной, медленно сполз на пол.

Просидев в тишине палочку догоревших благовоний, он все же встал с намерением разобрать вещи. Это заняло у него ожидаемо мало времени — вид комнаты почти что не изменился, но благодаря времени, проведенному с Цю Хайтан, Шэнь Цзю почти что привык к ее размерам.

Поместье безмолвствовало — как в рассказах из детства Цю Хайтан. И успокоенный этой тишиной, Шэнь Цзю решил пойти спать. Он лег на свое прежнее место, где его лба и висков нежно касалась рука Цю Хайтан. Закрыв глаза, он почти что ощутил легкое поглаживание на своих волосах и тепло чужого присутствия. Тревоги и сомнения расступились перед четким осознанием, что завтра он вновь увидит Цю Хайтан, услышит ее голос и ощутит прикосновение. И быть может, следующий день будет ничем не хуже этого — ведь сегодня ничего плохого так и не произошло. Конечности Шэнь Цзю лишились привычного напряжения, и тело ослабло, вместе с сознанием погружаясь в тихий сон.

Два оборота. На столько же запирала дверь в улицу Чжанлу, когда позже всех возвращалась в людскую. Она назидательно говорила Шэнь Цзю (каким-то образом почувствовав, что прежде у него не было ни замка, ни дома), что один оборот — и вор сможет выломать дверь плечом, два — ему останется лишь окно. Потому Чжанлу также закрывала на ночь ставни, чтобы у «недобрых людей» не было соблазна.

Но лунный свет, лившийся сквозь окна, был столь задумчив и влюблен, что Шэнь Цзю не подумал задернуть шторы. Одному ему он мог позволить подсматривать за собою спящим.

Два оборота. И дверь толкнули.

Спросонья Шэнь Цзю поднял от подушки голову, ослепленный тревожным пламенем свечи, но после, различив фигуру, отдернулся, припадая спиной к изголовью кровати.

Два оборота. И, оставив свечу на полке комода, Цю Цзяньло сел, продавив своим весом край кровати.

Алый жар бил в спину вторженца, и, в то время как обескровленное ужасом лицо Шэнь Цзю было подсвечено, точно желтый диск луны, лицо Цю Цзяньло скрывала тень. Они молчали, но время, что с Цю Хайтан летело, точно сплавленный по реке кораблик, теперь застыло, отравляя Шэнь Цзю паучьим ядом.

Первым недвижимое безмолвие нарушил Цю Цзяньло. Его рука поднялась, и в этот миг в горло Шэнь Цзю ворвался вдох: открылся утаивавший дыхание клапан. Когда ладонь опустилась на его бедро поверх одеяла, Шэнь Цзю вспыхнул криком:

— Не трогай меня!

Он отпрянул в сторону, прекрасно осознавая, что бежать некуда — конечности наполнились стылым холодом, а сердце захлебнулось страхом.

Нет, он не переживет этого снова. Только не на этой постели, помнившей тепло Цю Хайтан.

— Твоя сестра… Ты не можешь!

Застывший в комнате аромат пионов кружил голову и наполнял рот тошнотой.

— Что именно не могу?

Пальцы сомкнулись, стискивая колено сквозь слой тканей, и Шэнь Цзю замер — слишком явственным было воспоминание о силе, раздавившей его тогда. Будто почувствовав поводья вновь обретенной власти, Цю Цзяньло погладил колено Шэнь Цзю — столь же мягко, как теперь звучал его голос:

— Не могу поговорить с тобой? Я пришел лишь за этим.

Шэнь Цзю оторопело смотрел на руку Цю Цзяньло, удерживающую его колено, — удивляясь то ли чужой циничной насмешке, то ли собственной беспомощности.

— О чем? — на сорванном вздохе произнес он, будто выкашливая мелкие каменные крошки.

В кронах садовых деревьев вспархнула птица, а после, когда все звуки вновь стихли, в ночной воздух вплелось пение соловья. Повернув на шум голову, Цю Цзяньло подставил щеку отсвету пламени, и в алом мерцании его спокойное лицо было неподвижно, точно ярмарочная маска.

Он вздохнул — бесшумно втянув воздух носом и надув грудь. От душного аромата пионов глаза Цю Цзяньло подернула дымка, а давление его ладони на колено — ослабло. Но Шэнь Цзю не рисковал высвобождать ногу от его прикосновения.

— Об этом доме, о Хайтан. О произошедшем. Любой наш поступок является следствием вереницы предшествовавших событий… Разве ты не хочешь узнать: почему ты?

Думал ли Шэнь Цзю об этом после той ночи? Конечно. Предательская дрожь в его теле не даст соврать.

Надеялся ли он, что подобное не повторится? Да. И теперь в глотке клокотал бессильный вой.

— Почему?.. — слоги застревали во рту, выходя сиплым стоном.

Цю Цзяньло выдохнул носом и не ответил, а задумчиво произнес в воздух:

— Может, потому что я обрезанный рукав?

Шэнь Цзю еще плотнее сомкнул губы, так что углы его рта враждебно заострились. И его подозрение, будто над ним насмехаются, в самом деле подтвердилось: Цю Цзяньло ответил на им самим заданный вопрос, качнув головой:

— Нет… Меня никогда не влекло к мужчинам. В возрасте одиннадцати лет я почувствовал себя достаточно зрелым, чтобы упросить родителей похлопотать о моем обучении. И они в самом деле отослали меня за тысячу ли — в предместье на том краю Центральной равнины. К тому моменту всеми женщинами, которых я когда-либо знал, были лишь моя собственная мать да служанки. Я и не мог помышлять о чувственном влечении к кому-либо… Но там, вдали от отчего дома, мне удалось осознать все.

Цю Цзяньло улыбнулся, поймав на себе взгляд Шэнь Цзю. Тому захотелось тут же увести его, будто зрительный контакт пачкал лицо, подобно прикосновению. Но разве мог Шэнь Цзю перед лицом опасности подставить спину врагу?.. Потому он терпел чужую улыбку — хмурясь и часто моргая.

— Нитка жемчуга, повторяющая изгиб ключицы. Бархат губ, скрытый бумагой веера. Даже смоченная испариной и завившаяся прядь волос, оттеняющая запечатленные на лбу лепестки лотоса. Я осознал свое чувственное влечение к женщинам, когда начал подмечать все это. Меня не трогала нагота мужского тела — пускай в дни учебы мне нередко приходилось посещать общественные купальни. Годы шли, я мужал. Мне нравились женщины, и я нравился женщинам. Встречавшиеся мне девы были юны и воспитанны, порой известность и достаток их семей превосходили мою собственную родословную, но и на их благосклонность я мог рассчитывать. Но… быть может, в те годы я был слишком счастлив.

Странная тишина повисла в воздухе. Чужая искренность сдавила грудь тисками, и Шэнь Цзю не дышал, боясь расплескаться яростью. Когда алая свеча мигнула, погрузив комнату во мрак, мгла волной омыла лицо Цю Цзяньло от задумчивой неподвижности и он хмыкнул, отвечая своему прошлому.

— Конечно, даже когда я уехал учиться, жизнь в отчем доме продолжала идти своим чередом. Мои родители были богаты. Какое бы время года ни стояло на дворе, они не отказывали себе в мясе и лакомствах, в комнатах этого поместья всегда горел свет, а по двору — сновали слуги. Наверное, мои родители тоже были счастливы, потому спустя многие годы после моего рождения они, несмотря на возраст, осмелились подарить жизнь еще одному ребенку. Но Тан-эр не повезло так же, как мне. Она родилась, когда на ее родителях лежало проклятье… И, отдав последние силы, чтобы она жила, наши родители скончались.

Подобно нежному прикосновению имя Цю Хайтан ослабило узелки страха, стискивающие сердце. Подобравшись к краю постели, теперь Шэнь Цзю весь обратился во слух. Ему сразу вспомнились слова Ляоцин о природе странной болезни Цю Хайтан. И в рассказе Цю Цзяньло — вновь ее упоминание.

Теперь совершенно точно—

— Покинув в отрочестве своих родителей, я надеялся, что уж более никогда не возьму в руки счеты, чтобы проверить сложенные в амбар мешки с рисом. Тщеславие гнало меня в надушенные залы, где сияние самоцветов затмевало свет души… Однако я не мешкал ни дня, когда получил известие из отчего дома. Оставляя те места, я уже знал… что больше никогда не вернусь к прежней жизни.

Глядя во тьму комнаты, Цю Цзяньло так крепко увяз в воспоминаниях, что совершенно не заметил перемены в поведении Шэнь Цзю.

— На моих плечах оказалось поместье и новорожденная сестра… Одной сестры молодому мужу, доселе державшему в ладонях лишь меч да девичью талию, — уже было достаточно, однако самым большим потрясением для меня стали торговые дела, которые я решительно не знал, как следует вести. Соратник моего отца, что перенял управление торговлей в отдаленных землях, когда над моим отцом возымели власть семейные обязательства, из благодарности и сострадания согласился взять на себя ответственность за простаивающий товар и невыполненные контракты — и на целый год я получил передышку, занятый одной лишь заботой о сестре и поместье. Тан-эр родилась раньше срока. И, пусть мне удалось пригласить в дом кормилицу, изначально было ясно, что в первые месяцы ее здоровье будет требовать постоянного присмотра и борьбы. Ее держали в тепле, сытно кормили и ежечасно сторожили у колыбельной. Опасность ворвалась в окна с долгожданным ветром в душный июльский полдень… Он принес с собой споры вызревшего папортника — и с ними в детскую просочились миазмы, пронизанные темной ци болотных гулей. Тогда и случился первый приступ. Его последствия для годовалого ребенка могли бы пошатнуть безразличие самих небожителей… Но с тех пор, как проклятие пало на наш род, Небеса больше не заглядывали в окна этого дома.

Из-за осознания услышанного сердце Шэнь Цзю болезненно защемило. Недуг сковывал вовсе не тело, а нежную душу Цю Хайтан, обрекая ту на пожизненные и, быть может, даже вечные муки.

— Целый месяц болезнь нахлестывала волнами, давая лишь редкие передышки между ночами, полными бессильного ожидания и тошного ужаса. В этом городе не было лекаря, которого я бы не спросил о помощи. Я даже допрашивал путешественников и по их советам слал в другие города письма — и пробовал любое средство, какое мне советовали…

— А заклинатели… заклинатели не помогут Цю Хайтан? — Шэнь Цзю оборвал его на полуслове. Голос юноши дрожал от волнения, но теперь в расширенных глазах плескался страх совершенно иной природы и казалось, что даже рука, довлеющая над его телом, потеряла свою прежнюю силу.

Утонув в капле воска, свеча озарила комнату яркой вспышкой, и в ней Цю Цзяньло бросил на Шэнь Цзю цепкий взор вспыхнувших алой каймой зрачков.

— Когда заклинатели, приглашенные городовыми расправиться с буйствующими на болотах гулями, остановились на ночлег в нашем поместье, я упал к их ногам с мольбой о помощи. В отрочестве меня часто волновал вопрос: если людей мучают злодеяния демонов… разве заклинатели не могут уничтожить их всех? Заклинатели, очистившие наш лес от гулей тем летом, предупредили меня: в июле, если я хочу сберечь здоровье своей сестры, мне лучше увозить ее в горы на востоке. Или, если уехать она не в силах, в ее комнате должны каждый шичэнь жечь благовония — только так можно подавить разносимый с болот смрад. Они предупреждали, что причины ее приступов могут быть совсем разными: слабость тела, расстроенные нервы, темная ци, таящаяся в созданиях природы, — и на вопрос заклинатели отвечали, что на следующий год гули вновь заселят болота. Зло неистребимо. Как нищета и голод. Потому, сколько бы усилий ни было вложено, на исходе лунного цикла мы начинаем снова.

Цю Цзяньло смотрел на Шэнь Цзю внимательно и серьезно. Убрав ладонь с его колена, Цю Цзяньло будто вновь возвысился до образа вечно отстраненного хозяина поместья, что смотрит на своих слуг со снисходительностью всевидящего ока.

— Тан-эр родилась в первую неделю августа. Заботы о ее недуге лишили меня разума, и я забыл обо всем. Лишь когда сад тронула сентябрьская свежесть, моя голова прояснилась — и я понял, что амбар, с детства запомнившийся мне ровными пластами туго набитых зерном мешков, теперь до оглушающего пуст. Соратник моего отца, что уже многие годы до того отделился от своей родины, проводя все время в странствиях по чужбине, скупил по прежним ценам товар у земледельцев, имевших с нами надежные связи, и вместе с ним исчез. Так из прошлой жизни торгового дома Цю остались только двое — я и Тан-эр. Тогда-то судьба, уже омрачившая наше сиротство недугом сестры, накрыла чернильным платком этот дом — будто он был птичьей клеткой. За товаром, украденным соратником нашего отца, явились заказчики — и по контрактам растаскали все наследство, оставленное нам родителями.

Шэнь Цзю напряженно вслушивался в речь Цю Цзяньло, с трудом преодолевая чередование витиеватых слов и выражений. В иной ситуации едва ли бы он нашел в себе хоть каплю сочувствия к его рассказу. Ведь даже такая бедственная жизнь разорившихся дельцов — разве могла она сравниться с его участью раба?

Но Цю Хайтан уже давно сколола с его сердца слой отвердевшей грязи и дорожной пыли, обнажив беззащитный орган. И сейчас, глядя в лицо Цю Цзяньло, Шэнь Цзю был искренне рад тому, что худшие годы семьи Цю остались далеко позади.

— На многие годы я забыл, что когда-то был способен испытывать влечение. Что мог томиться, ожидая тайной встречи. Что от одного прикосновения мое тело могло вспыхнуть страстью, точно лучина, опаленная искрой. За годы безмятежной юности я отплатил родителям прилежным трудом и неусыпной заботой о Тан-эр. Я восстановил все, что в силах был восстановить: тепло очага, достаток, доброе имя и память о нашем роде. Когда мои плечи расправились, я вновь стал вхож в пышные залы… Но к тому моменту мое сердце уже утратило способность вспыхивать по одному движению души. Я стал мнителен и мелочен… пока не осознал, что было секретным ингредиентом моей страсти: доверие. Как ни странно, пока ты охвачен влечением, в стремительной круговерти чувств невозможно распознать эту ноту постоянства. Но стоит тебе лишиться щепоти приправы — как блюдо мгновенно теряет свой вкус. Моя избранница должна была быть достаточно богата и знатна, чтобы не алкать моей власти. И достаточно благоразумна, чтобы не ревновать к моей сестре. Моя невеста должна была быть идеалом, и единственное, что я мог сделать — это отказаться от ее поисков. В конце концов, мое сердце, припорошенное пеплом, более не саднило, требуя любви… Пока я не увидел пламя в твоих глазах — ту преданность, которой я жаждал, но не заслуживал. Эта страсть, обладай ею я, могла бы вознести мою душу над тяготами, одарив за старания долгожданным покоем… Но она принадлежала не мне — а Тан-эр. Ей ты преподнес свое истекающее поклонением сердце, нарушив древний обычай — очередность наследования. Старший над младшим, мужчина над женщиной. Хайтан получила то, чем никогда не обладал я — сколько бы сил ни прикладывал. Зависть ослепила меня. Ты — первое, что мне захотелось отнять у сестры. И я овладел тобою.

Мерцание алой каймы зрачков Цю Цзяньло источало одержимость — и Шэнь Цзю, даже не связанный прикосновением, ощутил бессилие. В возросшем шуме крови глаза увлажнились — и расплывшееся лицо Цю Цзяньло будто приблизилось, опаляя кожу дыханием.

Ужас нависшего безмолвия вскружил голову — и Шэнь Цзю упал на подушки, чтобы затем спешно приподняться на ослабших руках. Цю Цзяньло беззвучно рассмеялся, и алый отсвет в его глазах рассеялся — уступив место чернильной плотоядности.

— Не бойся. Пускай используя тот контракт, что ты подписал, попавшись под копыта моей лошади минувшей осенью, я мог бы сделать тебя пленником моих комнат — я не стану отнимать тебя у Хайтан. Отказавшись от поиска невесты, я пренебрег главным долгом перед своими предками: не оставил нашему роду наследника. Ты и Хайтан сделаете это вместо меня.

Уперев ладонь в упругий матрас, Цю Цзяньло навис над Шэнь Цзю. Не касаясь кожей, лишь едва — свободными слоями одежды. Но даже так от его тела исходил тяжелый жар.

Шэнь Цзю, задержав дыхание, мог лишь не мигая смотреть в чужие глаза — будто мышь под гипнозом удава.

— Даже если я умру — когда я умру, — знания и опыт, накопленные нашим родом, должны будут перейти дитя Хайтан. Я научу тебя чтению и счету, каллиграфии и верховой езде, — перечислял Цю Цзяньло, — поэзии и искусству переговоров, ведению дел и… послушанию. Тогда в кабинете ты наговорил много пылких слов, но одних только слов мало — я должен убедиться, что ты будешь держать свои обещания несмотря ни на что. И «толика заботы» от брата твоей милой невесты — это лишь небольшое испытание для твоей преданности, верно? Ведь я собираюсь сделать тебя свободным.

Цю Цзяньло склонил голову набок и сощурился. Его пачкающий взгляд остановился на губах Шэнь Цзю, и тот не сумел выдавить из себя и слова — такой тошной стала слабость.

— Сегодня я хочу получить от тебя только ночной поцелуй, — произнес Цю Цзяньло.

Чужая тень заслонила багрянец свечи — и губы смяли, вжав в сомкнутые зубы.

Щелчок замка, сгустившиеся в углах тени. Распластанный на разворошенной кровати. Пустой. Таким Цю Цзяньло оставил Шэнь Цзю, покинув его комнату.

IAMX — Tear Garden