Vangelis — La Petite Fille de la mer

С большим трудом Цю Хайтан разомкнула веки. После долгого сна ее голова была тяжелой, и первой мыслью, возникшей в ее туманном сознании, было: «Нужно было лечь пораньше». Но затем она увидела Шэнь Цзю — тихо уместившегося на стуле подле ее кровати.

Если он был здесь, чтобы последить за ее сном, то… он в самом деле выглядел, будто сказочный страж ее потаенных мыслей.

Не касаясь спиной спинки стула, Шэнь Цзю сидел необычайно прямо — такой же стройный, как тонкая линия, выведенная кистью для каллиграфии. Притом это не требовало от него никаких усилий, и сам он нисколько не походил на выдрессированного ученика. Его взгляд был устремлен перед собою, но, кажется, он и не видел — строгость и сосредоточенность, отпечатавшиеся в сведенных бровях и плотно сомкнутой линии губ, выдавали его глубокую увлеченность собственными мыслями. И это выражение бездонной печали неизменно ранило Цю Хайтан, трогало… и наполняло ее сердце жаром нежности.

Теперь Цю Хайтан начала припоминать события прошедшего дня, и с тем ей стали понятнее детали. Высокие подушки фиксировали ее спину в почти что сидячем положении — и, видимо, так было сделано, чтобы во сне она не захлебнулась кровью. Однако рассматривать из такого положения лицо стража оказалось вполне удобно. Шэнь Цзю как будто вовсе не замечал ее: кажется его неподвижный взгляд был сосредоточен на простынях в изножье кровати, рассеченных яркими лучами полуденного солнца. Несмотря на безжизненность взгляда, лицо Шэнь Цзю постоянно неуловимо менялось — как гладь воды, подернутая легкой рябью. Он то хмурился чуть больше, чем обычно, то сдвигал брови теснее и строже, то сжимал челюсти, не сдерживая дрожи в теле. Нескладность вчерашнего подростка, нарочитая насупленность и пылкость при любом перекрестии взглядов, природная тонкость, красота и чувственность — это было тем, что однажды пленило Цю Хайтан, и теперь, вновь увидев Шэнь Цзю перед собой, она не смогла промолчать — мучимая тревогой о будущем.

— А-Цзю…

Обращенное к ней лицо юноши показалось Цю Хайтан особенно бледным. А расширенные и вместе с тем остекленевшие глаза цвета пожухлой травы — невозможно зелеными.

Шэнь Цзю моргнул пару раз и, прогнав одному ему ведомое видение, вернул своим глазам немного влаги, а взгляду — жизни. Чтобы затем выдавить из себя грубоватое:

— Госпоже уже лучше?..

Вряд ли это было так. Но Цю Хайтан коротко вздохнула, прикрыв глаза, — потому что для кивка еще слишком болела голова.

Но все могло измениться, если бы Шэнь Цзю принес с собой дурные вести. Вслух Цю Хайтан этого не сказала, однако спросила, обрывая каждое слово судорожным вздохом:

— Что сказал брат?

Зрачки Шэнь Цзю сбежали с лица Цю Хайтан на ее ладони, но, не найдя и там прибежища, вовсе потеряли ориентир, наполнив взгляд ночной тьмой.

— Он позволил мне остаться.

Цю Хайтан сдавленно хихикнула — от расстроенных нервов. Ее тело затекло от долгого сидения в одной позе, и теперь грудь теснила духота — как если бы Ляоцин слишком туго затянула тесемки на ее ночной рубахе.

— А-Цзю.

Расцепив лежавшие на коленях пальцы, она сумела поднять руки всего на пару цуней — простирая их к Шэнь Цзю. Ее глаза говорили выразительнее жестов.

— Обними меня.

Взгляд Шэнь Цзю сосредоточился на протянутых к нему руках, и на дне его зрачков дрогнуло волнение — словно круги зацветшей воды из-за брошенного в омут камня. Он потянулся к Цю Хайтан — неловко и спешно. Присев на краешек кровати, соединил объятия за девичьей спиной.

Шэнь Цзю тихо вздохнул, когда щека Цю Хайтан прижалась к его шее. Но сама она ощутила умиротворение — будто пройдя долгий путь и получив заветную награду.

Тело по-прежнему было слабо. При каждом вздохе помнилась боль, с которой он прежде давался. Цю Хайтан то знобило, то обдавало жаром июльского полудня.

Но Шэнь Цзю был с ней. И он был предельно искренен: Цю Хайтан безошибочно читала рукопись его тела.

Губы — совсем позабывшись — прижались к впадинке ее ключицы. Дыхание — сбивчивое и трепетное — опалило кожу. Обжигающе горячие пальцы обнимали ее спину, комкали ткань нижних одежд.

Вот только—

Горячая влага упала на обнаженную кожу шеи. А затем еще и еще. Крупные капли летнего дождя — теплые, но отчего-то соленые. Соединились и стекли к сгибу лопаток, чтобы затем исчезнуть в ложбинке позвоночника.

Лишь только впитав это ощущение до конца, Цю Хайтан поняла: Шэнь Цзю плакал.

Стесненная чужими объятиями, чувствуя тяжесть в конечностях, Цю Хайтан все же вновь приподняла кисти рук, чтобы похлопать ими по бокам Шэнь Цзю — там, куда могла дотянуться. Пусть эта ласка была почти невесомой, плечи Шэнь Цзю задрожали.

Цю Хайтан не окликала и не спрашивала. Тихо и нежно, будто ребенка, она баюкала Шэнь Цзю песней, что, не высвобождаясь голосом, гудела в связках, будто зимний ветер. Но этот гул оплетал разум уютом и покоем — как тот январский вечер, когда, спрятавшись под одеяло, Шэнь Цзю слушал завывания вьюги — и треск печи, от которой в людской было душно, ленно.

Теми вечерами, растомленный усталостью, Шэнь Цзю украдкой радовался, что оказался в этом доме. Ему хотелось быть счастливым и теперь — ведь он уже точно принадлежал Цю Хайтан. Но…

Но.

Дверь в спальню толкнули плечом. Ляоцин просунула в проем голову, проверяя, спит ли госпожа, но увиденное ее оглушило. Руки ее были заняты отваром, однако смущение оказалось столь велико, что, притиснув чайник к груди, Ляоцин неловко потянулась за ручкой двери. Только оклик Цю Хайтан не позволил ей сбежать:

— А-Цин, ты вовремя. Куда же ты? — Цю Хайтан сипло рассмеялась, увидев, как одновременно вспыхнули стыдом лица ее подруги и избранника. — Только не этот отвар, прошу, не сейчас… Пожалуйста, протри хотя бы мое лицо: кажется, будто я всю ночь обливалась потом, и теперь мне так гадко лежать в своей постели…

— Конечно, госпожа… Я принесу полотенца и ведерко с теплой водой. Сейчас, только оставлю это здесь.

Быстро заскочив в комнату, девушка нарушила застоявшийся воздух позднего сна резким запахом отвара. Шэнь Цзю отстранился от Цю Хайтан — схлынул, как беспокойная волна от неподвижного берега, — и неловким движением попытался отереть щеки от слез. Однако Ляоцин уже выскользнула, прикрыв за собой дверь.

— А-Цзю, помоги мне.

Кивком Цю Хайтан указала на принесенный служанкой чайник. На ее лице блуждала улыбка, едва скривленная предчувствием гадливого вкуса кореньев и сухих листьев. Шэнь Цзю поднялся и, обойдя кровать Цю Хайтан, послушно помог ей подняться, чтобы после подставить к ее обкусанным губам чашку с золотой каймой.

Тонкие брови на нежном лице сошлись у переносицы, а губы сложились так, будто Цю Хайтан была готова целовать или дуть на больное место.

— Ох, А-Цзю, знал бы ты, как это гадко! — поделилась впечатлениями девушка сразу же после первого глотка. — Словно пьешь отвар из домовых тараканов и сверчков!

Меж зубов знакомо хрустнула хитиновая скорлупа. Но Шэнь Цзю не позволил рукам дрогнуть и лишь продолжил аккуратно прислонять к губам Цю Хайтан чашку, отклоняя, когда лицо девушки морщилось совсем до невозможности.

В то время как с лекарством было уже почти покончено, в комнату предупреждающе постучали, а после точно также — толкнув плечом дверь — вошла Ляоцин. Девушка удерживала обеими руками внушительное ведерко, а сама была увешана тремя полотенцами.

— Ох, госпожа, уже испили отвар? Этой безропотной служанке кажется, что со мной вам никогда не удавалось управиться так быстро!

Голос Ляоцин звучал куда веселее и бодрее. В заговорщических попеременных взглядах то на Цю Хайтан, то на Шэнь Цзю угадывалось девичье озорство. Кажется, за время своего недолгого отсутствия Ляоцин до конца осознала новое положение дел в поместье Цю.

Шэнь Цзю спешно освободил место подле Цю Хайтан, и Ляоцин принялась отирать щеки и лоб госпожи влажным полотенцом, стараясь не касаться счастливо улыбающихся губ Цю Хайтан.

— Может быть, на этот раз милая Ляоцин смилостивилась надо мной и добавила в отвар чуть больше меда… или же из рук А-Цзю это зелье и правда становится чуть слаще…

Ляоцин оживилась, будто что-то вспомнив:

— Я все никак в толк не возьму, милая госпожа: то ли доселе Шэнь Цзю дурил нас, притворяясь брюзгой, то ли люб… кхм, чувство к вам открыло в нем исключительное красноречие — однако совершенно точно ему удалось сделать то, на что не был способен никто из нас. Будто кусочек масла, растопленный в стакане горячего молока, он смягчил нрав господина настолько… что этой ночью, не дожидаясь пятой стражи, господин привел его к вашей комнате и наказал присматривать за вами — объявив, что теперь это долг Шэнь Цзю как вашего избранника.

Цю Хайтан насупилась, стараясь изобразить на своем лицо выражение спокойное и уверенное — как если бы слова, произнесенные Цю Цзяньло, сами собой разумелись. Однако лихорадочный румянец — еще более густой и душный, нежели обычно — растекся ежевичным соком по ее щекам.

— Пусть меня уже как шичэнь сморило сном и я едва успела выпрямиться, когда господин ворвался в спальню, приказ господина так ошарашил меня, что я ничем не выдала свою оплошность, — продолжила Ляоцин, ослабляя на груди Цю Хайтан завязки. — Однако последним своим наказом господин высек из моих глаз остатки сонливости: он сказал, что я могу вернуться в людскую и отдохнуть, чтобы утром вновь занять пост у вашей постели. Ну и скажите на милость, как после этого я могла уснуть? Конечно, я была так взволнована, что проворочалась в тревогах до самого рассвета!

— Ох, А-Цин, А-Цзю вовсе не похож на тех грубых ухажеров, которыми ты увлекаешься со скуки, — Цю Хайтан ослабленно откинулась на подушки, подставляя рукам Ляоцин белую шею. Прикрыв глаза она постаралась спрятать за тенью ресниц лукавый взгляд, однако блуждающая на губах улыбка выдавала ее озорство с головой. — Он бы никогда не осмелился отнестись ко мне непочтительно…

Ляоцин вздрогнула, заметив, что слишком крепко сжала полотенце в пальцах, отчего влага, промочив ворот рубахи, подсветила ключицы госпожи. Она обернулась к Шэнь Цзю, строго глянув на него из-под сведенных бровей.

— Господин сказал мне подменить тебя утром. Иди же отдыхать или еще что… Мне нужно помочь госпоже переодеться, и на такое тебе пока точно не давали дозволения!

Цю Хайтан хихикнула, лукаво мигнув Шэнь Цзю золотистыми зрачками. Однако Ляоцин сама бы точно не догадалась, что значил этот смешок.

Шэнь Цзю кивнул — казалось, до сих пор смущенный собственными слезами, — поклонился, — уперев взгляд в пол, — и тихо вышел из комнаты, — так и не проронив ни слова.

Он шел по коридорам, время от времени шаркая ногами и занося одеревневшее тело на острые углы поворотов. Перед глазами пухли разноцветные вазы и расширялись дверные проемы. Золото обагрялось кровью и наполнялось тьмой. Дойдя до выхода на задний двор, он толкнул плечом дверь, как Ляоцин, отяжеленная чайником и ведром, — собственным телом.

А затем окружавшее его пространство резко разошлось по швам. Лопнул пузырь, и к корню языка подступила скверна. Неведомая сила тошнотворной тяжестью надавила на плечи, склоняя к еще не нагретой весенним солнцем земле. Не пройдя и десяти шагов, Шэнь Цзю упал на колени, орошая песчаную дорожку вонючей пенистой слизью. Наблюдая, как песок быстро впитывает его желудочный сок, на мгновение Шэнь Цзю понадеялся на столь же быстрое избавление. Но за первым приступом тошноты подошел второй, и на третьем внутри его изможденного голодом тела не осталось ничего, кроме компульсивно сжимающегося желудка.

Дойдя до конюшни, он ополоснул водой лицо, убрал еще теплый навоз и сменил сено под ногами притихших лошадей. А затем побрел к людской — навстречу молочному запаху свежесваренного риса, звону плошек и рассказам Чжанлу, мерным шумом застревающим в ушах—

Надеясь вновь заткнуть рвущийся наружу вой.

Толкнув дверь в людскую, переступив порог, он, кажется, нарушил что-то. Тихие переговоры стихли за накрытым скромной снедью столом. Пара вострых взглядов устремились на него, словно на вторгнувшегося в натопленный дом чужака. И даже аромат только что заваренного чая ощутился в воздухе терпким и горьким — комком слез, застрявшим в горле.

— Цзю, я не знала… — Чжанлу запнулась, но ее пустые глаза договорили:

«…что ты еще вернешься».

— Прости, не готовила на тебя.

«Зачем ты здесь?»

— Но ты присаживайся — возьми мою порцию.

«Что ты еще от нас скрываешь?»

Шэнь Цзю поднял взгляд, чтобы вымученно кивнуть, но запоздало поймал себя на том, что смотрит вовсе не в выцветшие глаза Чжанлу—

Его взгляд приковало выражение лютой ненависти в зрачках Тинли.

Вчерашняя сцена повторилась, словно в дурном сне, — только теперь движения Тинли стали еще более порывистыми, отчаянными. Однако дверь за ним закрылась подозрительно тихо.

— Ешь, — будто не заметив произошедшего, Чжанлу пододвинула к нему плошку со своим недоеденным супом, а сама встала и отошла, повернувшись к столу спиной.

Шэнь Цзю послушно сел на скамью и спрятал лицо, низко склонившись над плошкой. В овощной трухе и каплях жира он узнал собственное отражение.

Кажется, за весь день Шэнь Цзю так особо ничего и не сделал. Нужно было достать из кладовой сушеные травы, предписанные Цю Хайтан лекарем, но Шэнь Цзю перепутал иероглифы, и Ляоцин пришлось самой все перепроверять. Пробовал отскребать песком кастрюли, но потом Чжанлу все равно их перемывала. Попросили прибраться — но, пока Шэнь Цзю выносил совок, куда-то запропастилась метла. Только потом оказалось, что Тинли утащил ее подметать дорожки в саду, и Цзянь Баоши еще долго отчитывала псаря за то, что он разносит по дому грязь.

Хотя Цю Хайтан была прикована к постели и Ляоцин носила ей бульон прямо в спальню, господин не изменил своему обычному распорядку и обедал в столовой. Только в этот раз ему прислуживала у стола лично Чжанлу.

Шэнь Цзю с большим опозданием понял, как ему повезло.

Вечером Шэнь Цзю опять вернулся в людскую. Кровать оказалась застелена по-вчерашнему, однако, погасив свечу и укрывшись под одеялом, Шэнь Цзю почувствовал от простыней стылый запах — как в первую ночь в поместье. Постель вновь казалась чужой… а Шэнь Цзю — слишком грязным для нее.

И все же мерное дыхание Чжанлу успокаивало. Узоры на потолке, заменившие Шэнь Цзю ночное небо, тоже стали частью привычного быта — и отпечатались на подкорке сознания, будто созвездия мозолей на ладонях Юэ Ци. Мысли Шэнь Цзю растеклись, и весь он обратился в созерцание, пока древесные завитки не закружили его речной воронкой, игрушечной каруселью над колыбелью ребенка.

А затем они пролились каплями — каплями чернил, впитавшимися в ковер. Тяжесть и жар навалились на грудь, и стало трудно дышать.

Шэнь Цзю помнил ладонь, стекшую меж лопаток к шее. Как она намотала на кулак растрепанный хвост и вдавила затылок — так, что заныло в переносице. И вместо всех запахов — кровь, перемазавшая губы.

Тошнота. Страх. Удушье. Грудь теснит, будто наглотался болотной воды. Но из гадкого ила, опутавшего тело, его выдирает неожиданный окрик — который он не услышал прежде:

— …что ты делаешь? Прекрати!

Он наконец-то высвобождается от давления на свое лицо, голову и тело. Силится сделать захлебывающийся вдох. Но, прежде чем осознание достигает мозга, Шэнь Цзю видит звезды и замирает. Сердце совершает три болезненных удара, и только затем Шэнь Цзю вспоминает, что сейчас он не под дырявой крышей и уже давно — не с Юэ Ци. А мерцающие во тьме искры вовсе не звезды на ночном небе, а слезы, застывшие в глазах Тинли.

Псарь все еще стоял над Шэнь Цзю, занеся над его головой подушку. В ее центре даже в ночной темноте явственно виднелось пятно, отпечатанное распахнутым ртом Шэнь Цзю. Руки Тинли дрожали, словно у испуганного мальчишки, а в глазах слезилась совсем детская обида на жгучую несправедливость этого мира.

— Что же такое происходит! — посетовала Чжанлу, ища впотьмах туфли. — Вас что, будто маленьких, по разным углам теперь класть нужно? Тинли! Ложись в кровать Ляоцин, ну же!

Но Тинли не стал дожидаться, пока бессильная кухарка (которая, кроме как упреками и уговорами, все равно не знала, как успокоить драку) переступит полог, разделявший две половины людской. Сместив подушку под мышку, в другую руку он схватил одеяло и выскочил за дверь.

Когда Чжанлу зажгла свечу и отдернула полог, Шэнь Цзю уже отвернулся к стене. Пусть он старался лежать неподвижно, его тело колотила дрожь. Блик от пламени становился все ярче, чем ближе подступали шаги, но Шэнь Цзю продолжал притворяться — как в детстве, когда пытаешься спрятаться от ночного кошмара.

Чжанлу поставила свечу в изголовье и села на край кровати. Тень от ее сгорбленной фигуры расползлась по стене, и Шэнь Цзю видел, как Чжанлу поправляет повязку на своей ладони. Затем она занесла руку над головой Шэнь Цзю, и тот затаил дыхание.

Но опустившееся на него прикосновение оказалось лаской: прочертив шершавым пальцем линию вдоль роста волос, Чжанлу смахнула с его лба влажную прядь.

— Все образуется, — бесхитростно прошептала Чжанлу. И замолчала, потеряв слова.

Только ее огрубевшая ладонь продолжала гладить Шэнь Цзю по волосам.