Длинные торговые ряды оглушали — нежным перезвоном колокольчиков и грубыми криками торговцев, запахом мяса и жженного сахара, цветными полотнами дорогого шелка и серыми замасленными одеждами снующих попрошаек. Шэнь Цзю поверить не мог, что еще год назад был среди них. Ведь теперь, впервые за долгое время выйдя за пределы поместья, он мог лишь слепо следовать за Цю Хайтан.

Шэнь Цзю тесно сжимал в руках бумажные свертки покупок, когда его спутница внезапно остановилась. Обернувшись, Цю Хайтан нежно улыбнулась ему, невзирая на острые локти спешащих мимо людей.

— А-Цзю, — она взмахнула рукавом, указывая ребром ладони на одну из вывесок. — Прочти.

— Парфюмерная лавка, — лишь немного помедлив, отчетливо проговорил Шэнь Цзю.

Цю Хайтан удовлетворенно кивнула:

— Ага, нам как раз сюда! — и, взяв его под локоть, смело увлекла за собой.

Переступив порог, Шэнь Цзю сразу почувствовал покалывание в слизистой ноздрей. Лотос, жасмин, сандаловое дерево, роза, персиковое масло и мускус — ароматов было столь много, что воздух тяжелыми ладонями сдавил виски. Но Цю Хайтан не медлила и уверенно подвела Шэнь Цзю к прилавку, за которым сидел хозяин парфюмерной, утонувший в пышном цвету дурмана.

— Дядюшка Сюэ!

Мужчина в одеждах пурпурного шелка сразу узнал ее и вытянул тонкие губы в льстивой улыбке:

— Милая гуньян Цю! В стенах этой скромной обители помнят об ароматах вашего дома. И палочка благовоний не прогорит, как я все подготовлю и принесу.

— Ох, дядюшка Сюэ может не торопиться, — разрешила Цю Хайтан и, широко раздув тонкие ноздри, вдохнула весь букет ароматов.

Очевидно, ей нравилось здесь находиться. Шэнь Цзю же пришлось приоткрыть рот, чтобы облегчить дыхание и ненароком не чихнуть.

— Хотелось бы мне попробовать все эти ароматы, — вздохнула Цю Хайтан, по-ребячьи перекатываясь с пятки на носок. — Но у меня их уже целая коробка склянок, и Ляоцин ими душится чаще, чем я.

Это была правда. В комнате Цю Хайтан никогда не пахло модными приторными ароматами, и даже любимые хозяйкой пионы за весь сезон цветения так и не появились в ее покоях — пускай ими были уставлены все прочие комнаты поместья: приемная, библиотека, спальня Шэнь Цзю и — особенно — кабинет Цю Цзяньло.

Причина крылась в том, что от духоты болезной Цю Хайтан могло сделаться дурно во сне. Потому единственными ароматами, какие допускались в ее покоях, были целебные благовония да отдушки от ухаживающих масел и мыльных корений.

— А по их названиям никогда не догадаешься, из чего ароматы намешаны. Это ведь парфюмерная тайна, — Цю Хайтан сощурила свои смешливые глаза, заглядывая в лицо задумавшемуся Шэнь Цзю. — Смотри, А-Цзю: над прилавком висит табличка с ароматами осенней коллекции. Прочти-ка, мне не видно: какие ароматы сейчас нарасхват?

Шэнь Цзю вытянулся и, высоко подняв голову, обратил внимательный взгляд на указанную табличку. Набрав в грудь побольше воздуха, он начал читать:

— Огненный танец.

Все лето обучаясь чтению и письму, к его концу Шэнь Цзю добился в грамоте достаточных успехов. На пальцах ведущей руки образовались маленькие мозоли — верный признак ученого мужа. Теперь он мог верно понимать мысли, вложенные в книги, даже в отсутствие Цю Хайтан. Но та по старой привычке до сих пор просила его читать все подряд.

— Призрак шелкопряда. Янтарное очарование.

Цю Хайтан кивала с видом молодой, но очень скрупулезной учительницы, что не могло не вызвать у Шэнь Цзю улыбку.

— Амбровый шепот. Дыхание осени… Апчхи! — не вынеся, чихнул он, тут же в смущении заслонив обеими ладонями раздраженный нос.

Цю Хайтан всплеснула руками и звонко рассмеялась, глядя на него влажными глазами.

— А-Цзю, ты так мило чихаешь! А у меня тоже что-то глаза слезятся… — она коснулась уголка своих персиковых глаз и с улыбкой смахнула слезинку.

Их взгляды задержались на лицах друг друга. Удивительно, но лишь покинув поместье, кажется, они полностью осознали то притяжение, что связало их сердца за прошедшие месяцы. Ладонь Цю Хайтан горячо жала ладонь Шэнь Цзю — потому что не могла позволить себе на людях большее. И вот теперь, когда волнение вновь начало подступать к щекам Цю Хайтан удушливым румянцем, она увела взор и спешно вскинула голову, ища глазами табличку.

— Все названия такие… пылкие, — Цю Хайтан закусила губу, притупляя распекающую язык жажду. — Кроме «Дыхания осени». Интересно, какой этот аромат? Может, горчаще свежий, будто брусничный отвар? Такой Баоши даже не заметила бы, если бы я втерла его в свои запястья… Или он приторно стылый? Как прелая листва после дождя? Обманчивый, точно лихорадка: сначала сладко, потом — зябко…

— Хотите попробовать? — лавочник возник в проеме задних комнат, точно все это время подслушивал из-за угла. В его руках была шкатулка черного дерева, которую он тут же поставил на прилавок, предлагая Цю Хайтан. — Можете нанести масло на кожу запястий и, когда соберетесь покинуть город, зайдете за флаконом, если аромат вам понравится. Также, насколько я помню, гуньян Цю больше любит благовония…

— Вы и благовония теперь делаете? — преувеличенно восторженно всплеснула руками Цю Хайтан и скоро защебетала, не давая лавочнику и слово вставить: — Знаете, дядюшка Сюэ, на последних торгах мой брат выкупил такую прелестную курильницу! Курительных палочек у нас предостаточно, но вот как их поставить в курильницу? Я слышала, что для курильниц используют конусообразные стержни и… как их… спирали. Но ничего такого у нас никогда в доме не было! Думаю, вам нужно переговорить с моим братом, дядюшка Сюэ! Он вам расскажет, какую прелестную курильницу он выкупил!

Так, заболтав торговца, Цю Хайтан подхватила с прилавка заказную шкатулку и увлекла Шэнь Цзю на улицу. Едва ли отойдя от парфюмерной лавки и на пару шагов, Цю Хайтан повернулась к Шэнь Цзю и запустила пальцы в один из удерживаемых им свертков, проталкивая шкатулку ко дну. До раздраженного ароматами обоняния Шэнь Цзю донеслась удушливая сладость — то было благоухание увядших в июле пионов.

— А-Цзю, у нас осталось еще одно незавершенное дело.

Цю Хайтан вновь улыбнулась — с подобной улыбкой она обычно приглашала его к очередному упражнению. Но сейчас от Шэнь Цзю не требовалось вспомнить окончание идиомы или рассказать смысл прочитанного стихотворения. Ямочки на щеках Цю Хайтан обозначали иной вопрос:

«Какое?»

Но в голове Шэнь Цзю было совершенно пусто. Мысленно перебрав составленный Баоши список покупок, он лишь утвердился в мысли, что они купили все требуемое и даже больше. Под молчаливым взглядом Цю Хайтан он не нашел уверенного ответа и потому предпочел ей сдаться:

— Какое?

Но та оказалась лишь рада его недогадливости и, ответив мнообещающей улыбкой, устремилась в центр города вдоль уличного течения.

Стихийные торговые стоянки редели, улицы расширялись, дорожная пыль оседала на землю и дышать становилось проще. Но в груди Шэнь Цзю росло трепетное волнение. С ранних лет неизвестность пугала его, ведь родиться в нищете значило провиниться в прошлой жизни, а боги редко наделяли грешников удачей. Но сейчас прежний страх, вложенный в нежные руки Цю Хайтан, становился тем, что принято называть сладостным предвкушением.

— Жди меня здесь и никуда не уходи.

Они остановились на площади перед зданием городского совета. Прежде Шэнь Цзю не осмеливался подходить к подобным строениям так близко — а они встали почти в самое основание ведущих к дверям ступеней. Кажется, будто и страж, охранявший вход в здание, смерил Шэнь Цзю подозрительным взглядом, потому тот воровато поспешил потупить свой взор: вдруг узнает.

Шэнь Цзю успокоило прикосновение Цю Хайтан: она пожала край его рукава и, встретившись взглядами, кивнула. А затем поднялась по лестнице и, первой поклонившись, исчезла за тяжелой дверью, которую придержал для нее страж.

В базарный день площадь перед зданием городского совета пустовала. Шэнь Цзю стоял посреди нее совсем один. Лишь изредко мимо него проносились гужевые повозки да проходили случайные прохожие. В течение нескольких фэней Шэнь Цзю напряженно взглядывался в высокие створки дверей, за которыми скрылся тонкий силуэт Цю Хайтан, пока страж, охранявший здание, не шевельнулся, пожимая затекшими плечами — тогда Шэнь Цзю уронил взгляд в дорожную пыль, притворившись безучастным.

Мимо пронеслась повозка. Скрипнув колесами, ушла из поля зрения — помчалась куда-то прочь. Робко оторвав взгляд от земли, Шэнь Цзю проводил ее взглядом до той поры, пока вздымающиеся клубы дорожной пыли не слились с линией горизонта. Внутри тихо зрело осознание.

Он остался совсем один.

Шэнь Цзю крупно вздрогнул, прижимая к груди бумажные свертки с покупками Цю Хайтан. В лицо ударил тяжелый аромат пионов.

Замысел побега впервые возник в его сознании и тут же перешел в беспокойное иррациональное стремление. Казалось, все это время дом Цю околдовывал его, замещая мысли тесной душной пустотой. А сейчас, наконец-то покинув поместье, Шэнь Цзю оказался готов.

Сердце беспокойной птицей трепетало в грудной клетке. Воровато скосив взгляд, Шэнь Цзю вгляделся в темный узкий проулок — подобный тем, в которых они теснились вместе с Юэ Ци, спали на плечах друг друга и раскладывали на грязной земле нажитые сокровища.

Не в ночном пылу, не в сумраке отчуждения, не в снах о свободе, а в ожидании Цю Хайтан, обещавшей ему подарок, — он думал о побеге.

Из переулка тянуло сыростью и прохладой. Прохудившимися цаосе. Проселочной дорогой, омытой ночным дождем. Запахом рисовых полей и бамбуковых лесов. Но душный пионовый смрад оказался ближе.

Обе створки высокой двери распахнулись. Цю Хайтан спорхнула по лестнице вниз. Ее пурпурные одежды развевались на ветру, когда она быстрым шагом направилась навстречу Шэнь Цзю.

Все еще прижимая к груди сверток с пионовым маслом, Шэнь Цзю наконец-то понял, почему этот аромат настолько въелся в кожу: кабинет Цю Цзяньло был напитан им все четыре сезона.

— А-Цзю!

Увидев, как нагружен Шэнь Цзю, Цю Хайтан на мгновение задумалась, а после забрала у него сверток со шкатулкой, вместо него сунув в руку Шэнь Цзю конверт. Она улыбалась ласково и нежно, но в искрящихся глазах угадывалось нетерпение.

— Открой, — кивнула Цю Хайтан и, не справившись с теснящим грудь волнением, подсказала: — Прочти, что на первой странице.

Сорвав печать, Шэнь Цзю раскрыл конверт. Плотная бумага пекла кончики пальцев, словно раскаленное железо. Шэнь Цзю бережно извлек лист на свет, но даже поверхностного взгляда на начертанные иероглифы оказалось достаточно, чтобы его взор затуманился.

Деловая письменность. Нависшая над головой тень. Листы, изрытые пятнами туши, и скрип перекладины на спинке стула: стиснута ладонью.

Шэнь Цзю проморгался, отгоняя приливший к ушам гул. Это не урок с Цю Цзяньло, и Цю Хайтан ждет.

Он пробежался взглядом по строке, начертанной вверху страницы киноварью.

«Налоговая грамота».

Под подушечками пальцев края листа мнутся: Шэнь Цзю не успевает осознать собственное волнение. Он знает текст формы наизусть, потому минует стандартные фразы, выхватывая из общего строя иероглифов росчерки свежей туши.

Сумма налога, печать совета… В графе с именем поручителя — снова печать. Ее Шэнь Цзю тоже знает: торговый дом Цю. Но самое важное — имя налогоплательщика…

Пустая. Эта графа была пустой.

Поймав его взгляд, Цю Хайтан лучисто улыбается, объясняя:

— А-Цзю, ты теперь свободен! Это А-Ло похлопотал. С тебя — только вписать свое имя. Здорово, правда?

Ответ дрожит на кончике языка.

Тихий — будто шелест листьев в безмолвном сумраке утра.

Неприметный — словно разбившаяся капля дождя.

Кроткий — как последний взгляд Ци-гэ.

— Да, здорово.

Глаза ослепляет резь как от яркого солнечного света. Но над их головами простиралось лишь низкое осеннее небо.

Руки Шэнь Цзю опустились. Цю Хайтан тут же обняла его — с самозабвенным трепетом, отчаянной радостью, безмолвным утешением. Их тела разделяли смятые бумажные свертки, но даже так Шэнь Цзю слышал гулкое биение ее горячего сердца.

Соленая пелена застлала глаза. Вновь подняв руки, Шэнь Цзю тесно обнял плечи Цю Хайтан. Пальцы едва удерживали лист налоговой грамоты, отчего-то ощущавшийся таким же тяжелым, как только что подаренная свобода. Пряча лицо, Шэнь Цзю уткнулся холодным носом в нежную шею Цю Хайтан. Горячие слезы стекли в ключичную впадинку, вызывая в юном девичьем теле трепетную дрожь.

«Прости».

Он правда смог бы ее бросить?

«Прости, прости, прости».

Сперва в воздухе поднялся натужный скрип колес, но по мере приближения этот звук стих, потонув в грохочущем цокоте копыт о мостовую. Карета остановилась в паре чжанов от их прильнувших друг к другу тел, и Цю Хайтан, выпустив Шэнь Цзю из объятий, ободряюще улыбнулась, пусть уголки ее собственных глаз порозовели от выступивших слез.

— Наверное, я должна была отдать конверт дома, чтобы не испытывать наши чувства подобным местом… — дверца кареты, пронзительно щелкнув задвижкой, с протяжным скрипом отворилась, и Цю Хайтан, встревоженная этим шумом, часто залепетала: — Но провести целый день, стыдясь прикосновений к тебе… это невыносимая пытка для меня!

— Тан-эр.

Цю Хайтан повернула голову на окрик, и в момент, когда она встретилась взглядом с сидевшим в карете братом, ее глаза уже совершенно высохли — только пятна душного румянца, растекшиеся по скулам, выдавали бушевавший в ее груди жар.

— И ждать не пришлось, — произнесла она громко, чтобы Цю Цзяньло слышал. — Как славно!

В этой же карете Цю Цзяньло утром привез их в город, а сам отлучился по делам. Теперь Цю Цзяньло подал сестре руку, помогая ей подняться, а Шэнь Цзю, подгоняемый страхом, что и ему предложат помощь, поспешил поставить ногу на освободившуюся ступеньку, однако из-за рук, занятых конвертом и свертками, точно потерял бы равновесие, если бы Цю Хайтан не потянула его за локоть.

Так они сели. Шэнь Цзю и Цю Хайтан — плечом к плечу, а напротив них — Цю Цзяньло. С двумя скамьями в карете было довольно тесно.

— Не заскучали?

— Нисколько! Сегодня на базаре был кукольный театр… Но в парфюмерную лавку мы тоже заскочили — забрать шкатулку. Надо передать Чжанлу, чтобы впредь всегда так сушила бутоны: аромат просто невероятный! Сладкий и глубокий, как в саду после дождя.

— Ты уже открывала ее? — в голосе Цю Цзяньло проскользнула подавленная нота.

— Нет же, сквозь крышку почувствовала! — заверила Цю Хайтан и рассмеялась. — Я ведь знаю, как А-Ло нравится открывать подарки.

Игра со сменой ролей, в которой она выступала старшей сестрой для своего степенного брата, кажется, приносила Цю Хайтан истинное удовольствие. И пусть Цю Цзяньло специально притворился обеспокоенным, Цю Хайтан, веря ему, искренне забавлялась.

— А что насчет совета? Ты забрала то, о чем я просил?

При этом Цю Цзяньло скосил взгляд на конверт, что Шэнь Цзю все еще крепко сжимал в руке — точно боясь упустить этот лоскут безмятежного сна. Было очевидно, что ответ на свой вопрос Цю Цзяньло уже знал, как и то, что он умышленно напрашивался на похвалу, однако Цю Хайтан, словно не заметив всего этого, вспыхнула, окрыленная горячей благодарностью:

— Конечно! С бумагами полный порядок — только имя вписать. И все благодаря брату!

Цю Хайтан смолкла, ожидая, что Шэнь Цзю также скажет слова благодарности. Но он молчал. Высохшие глаза неприятно кололо, однако Шэнь Цзю старался лишний раз не моргать: Цю Цзяньло смотрел на него в упор.

Проглотив неловкость возникшей паузы, Цю Хайтан продолжила:

— Мы с А-Цзю уже все обсудили. Сначала изрядно потренируемся, но потом… возьмем самую красивую кисть — ту, из красного дерева, что ты подарил мне на десятый лунный год. Разведем чернила — самые лучшие, для росписи вееров. И в довершение всех приготовлений… — Цю Хайтан поймала ладонь Шэнь Цзю, трепетно сжимая, — А-Цзю впишет свое имя в налоговую грамоту! Ведь это будет означать, что он сможет на мне жениться, да, А-Ло?

— В скором времени, — согласился Цю Цзяньло, смежив веки.

Цю Хайтан, угадав намек, выпустила руку Шэнь Цзю и села ровно. Когда она перестала крутиться в тесной карете, точно малое дитя, Цю Цзяньло снизошел до объяснений:

— Пускай теперь Шэнь Цзю стал свободным человеком, до свадьбы он также должен успеть проявить себя как способный и старательный работник. Если мы примем его в нашу семью, прежде чем он станет достойным носить фамилию нашего рода, люди начнут толковать о вашем браке — а брак, осужденный обществом, не может быть крепким и счастливым.

Цю Хайтан понурила голову, и на последних словах брата в ее горле родился беззвучный вздох. Пожалуй, она впала в непривычную для себя задумчивость, потому Цю Цзяньло, смягчив тон, добавил:

— Потому вам обоим нужно постараться к весне закончить со всеми оставшимися хлопотами. Вместо того, чтобы растрачивать силы теперь, ты должна пронести свою решимость через всю зиму, чтобы, подобно деревцу, дать своим чувствам распуститься под весенним солнцем обновленным пурпуром. И следующим шагом… вам следует хорошенько подумать над каллиграфией, которую Шэнь Цзю впишет в эту грамоту. В нашем доме достаточно хороших кистей и чернил, однако именно почерк определит, как Шэнь Цзю станут принимать в высоких залах. «Красива птица перьем, а человек — уменьем», но с тем важна не только форма, но и содержание: начертание иероглифа не должно оттенять его изначальный смысл — помните об этом.

На нотационный тон брата Цю Хайтан отреагировала горячо и возбужденно, будто силясь растворить тяжелое молчание Шэнь Цзю:

— Конечно! И лучше всего «пробовать» имя в контексте. С А-Цзю мы уже изучали подобным образом фамилию дома Цю во время нашего первого урока [1].

Взгляд Цю Хайтан каснулся его лица. В памяти тут же поднялись воспоминания о том дне поздней весны. «Жатва», «сбор урожая» — фамилия дома Цю. Расплесканные по ковру чернила. Силуэт уходящей вместе с братом Цю Хайтан. То, что казалось тогда таким далеким, теперь наполняло его плоть гнилостным запахом осени.

— Для «Цзю» есть чудесная идиома: «забывайте давние обиды, но никогда не забывайте давно сделанного вам добра» [2].

Взгляд Шэнь Цзю, обращенный к Цю Хайтан, остекленел.

Цю Цзяньло тепло фыркнул, удерживая смешок. В его ласковом голосе слышалась улыбка:

— Так ты все это время думала, что «Цзю» читается как в словосочетании «давние обиды»?

— А как еще? — сбитая с толку, Цю Хайтан беспомощно ждала ответа от брата, который, развеселенный ее наивностью, вовсе не торопился ей помочь. — Разве там не третий тон? Или… Этот слог как в словосочетании «лук-порей» [3]? Или… как в «рисовой водке» [4]?

От смущения Цю Хайтан запнулась на последнем слове — и лихорадочный румянец пятнами проступил сквозь нежную кожу ее лица. Ей было неловко предполагать, что ее избранник, такой серьезный и вдумчивый юноша, до сих пор может носить одно из тех детских имен, какие родители выбирают своим чадам для отпугивания нечисти, — абсурдное, грубое.

Что же Цю Хайтан подумает… когда узнает настоящий смысл имени Шэнь Цзю? И кто дал ему это имя?

— Почему ты спрашиваешь меня? Тан-эр, разве Шэнь Цзю не единственный, кто может рассказать тебе правду о своем имени? Я тоже не знаю точно.

Это была ложь. Цю Цзяньло знал — потому и издевался. Ведь разгадка была почти на поверхности — если знать, что Шэнь Цзю был рабом.

Цю Хайтан, растревоженная, пристыженная, — повернулась к Шэнь Цзю. Она смотрела на него с немой просьбой и с тем виновато; с улыбкой, что то и дело рвалась от волнения.

А Шэнь Цзю не мог выдавить из своего горла и звука.

Неожиданно Цю Цзяньло сунул голову в окно и крикнул зычным голосом:

— Тинли! Если не вернешься в поместье до вечера, можешь собирать вещи!

Пусть Шэнь Цзю и Цю Хайтан были слишком обескуражены его окриком, чтобы самим выглянуть в окно, до них все же донеслось испуганное: «Да, господин», а после — раскат мужицкого хохота.

Цю Цзяньло, раздосадованный тем, что ему пришлось выйти из себя, устроился на прежнем месте и, глядя на низкий потолок, процедил сквозь зубы:

— Целыми днями пропадает в кабаке, а затем смеет приползать в кабинет и просить предоплату. Еще и перегар тащит в кухню.

— Может, влюбился? — робко предположила Цю Хайтан не с тем, чтобы задобрить, но в надежде успокоить — ведь, ничего не разумея в делах поместья, она могла поддержать своего брата лишь лаской.

Однако предположение Цю Хайтан было далеко от правды. Куш, который Чай Тинли мог бы сорвать, просаживая свое жалованье за азартными играми, был слишком призрачным доходом, чтобы полагаться на него в ухаживаниях за девушкой. Кроме того, обычно азартные игры наоборот вредят отношениям, расшатывая доверие возлюбленных друг к другу.

Но вредное увлечение Тинли все же было связано с любовью — пусть не в том смысле, какой был бы приятен юной госпоже.

Прежде Цю Хайтан нередко дразнила Тинли, чувствуя его робость пред собой, однако подозрение, будто он влюблен в нее, вряд ли когда-либо всерьез тревожило ее. Цю Хайтан была слишком прелестно-горделива, чтобы принять, что мужлан наподобие Тинли смеет мечтать о ней.

Одним вечером на исходе лета, когда жара спала и повозки стали чаще ходить по проселочным дорогам к городу, Тинли, измученный перебродившей в солнечном зное любовной тоской, нашел дорогу в кабак. После первого раза, должно быть, он еще одергивал себя, прикладывал усилия, чтобы не позволить азарту затмить свой разум, однако в итоге Тинли сделал свой выбор: пеклу растоптанных чувств он предпочел лихорадку головокружительных взлетов и сокрушительных падений.

— Если когда-то он и заигрался в любовь, то сейчас уже проиграл, — парировал Цю Цзяньло. — Вот и пытается теперь отыграться в кабаке.

От осознания того, что именно Цю Цзяньло высказал эту же мысль… на душе стало особенно гадостно.

Неожиданная встреча заметно подпортила Цю Цзяньло настроение — и все разговоры в карете стихли. Однако, приведя мысли в порядок, Цю Цзяньло все же поставил точку в прерванном обсуждении:

— Прежде чем вписать свое имя, ты должен показать мне, какую каллиграфию вы с Хайтан придумали. А затем я заберу твою грамоту в кабинет — к другим документам нашего поместья.

Шэнь Цзю покорно кивнул, утыкаясь взглядом в собственные колени.

Кажется, в итоге не было никакого смысла сжимать так крепко конверт.

Моя дорогая — Герда

Сноски:

[1] Речь идет о событиях 3-ей главы, в которой Цю Хайтан рассказывала Шэнь Цзю об этимологии иероглифа 秋 [qiū].

[2] 久 [jiǔ] — долгий, давний. Встречается в афоризме: 不忘久德, 不思久怨 — не забывать давно сделанного (тебе) добра, не думать о прежних обидах.

[3] 韭菜 [jiǔcài] — лук-порей.

[4] 米酒 [mǐjiǔ] — рисовая водка.